Эта идея их триумфа, триумфа столь же окончательного, сколь и далекого, который потребует сложной подготовки и больших усилий, постоянно преследовала подруг, и особенно Олив, в течение всей зимы 187* года, которая стала началом самого важного периода в жизни мисс Чанселлор. Ближе к Рождеству был предпринят значительный шаг, который позволил сдвинуть дело с мертвой точки и перевести его на постоянную основу. Шаг этот заключался в том, что Верина стала жить вместе с ней, переехав на Чарльз-стрит, где в соответствии с соглашением между Олив, Селой Таррантом и его женой должна была провести несколько месяцев. Сейчас горизонт был идеально чист. Миссис Фарриндер начала свое ежегодное турне, будоража людей от Мэна до Техаса. Маттиас Пардон, предположительно, на время поумерил пыл. Миссис Луна прочно обосновалась в Нью-Йорке, где на год арендовала дом, и, как указала в своем недавнем письме сестре, собиралась привлечь к своему судебному делу Бэзила Рэнсома, с которым поддерживала связь с этой целью. Олив не представляла, что за судебное дело могло быть у Аделины, и надеялась, что это какая-нибудь тяжба с хозяином дома или с ее модисткой, так что ей потребуются частые консультации мистера Рэнсома. Миссис Луна вскоре сообщила, что эти консультации начались. Молодой южанин зашел к ней на обед. За работу он запросил не много, так что она сделала вывод, что была права, опасаясь, будто обедал он не каждый день. Но он теперь носит высокую шляпу, как джентльмен с Севера, и Аделина написала по секрету, что находит его очень привлекательным. Он был очень мил с Ньютоном, рассказал ему о войне. О том, как это было на Юге, разумеется, но миссис Луна не интересуется американской политикой и не против, чтобы ее сын выслушал обе стороны. Ньютон теперь говорит только о нем, при этом зовет его Рэнни и копирует то, как он произносит некоторые слова. Впоследствии Аделина написала, что хочет передать все свои дела в его руки. Олив только вздохнула при мысли о том, какие у ее сестры могут быть «дела». А позже Аделина добавила, что подумывает о том, чтобы нанять его в качестве учителя для Ньютона. Ей хотелось дать этому неординарному ребенку частное образование, и будет лучше, если роль учителя возьмет на себя член семьи. Миссис Луна писала об этом так, будто он уже готовился бросить свою профессию ради занятий с ее сыном, и Олив не сомневалась, что это лишь раздутое самомнение, одна из дурных манер, которыми сестра обзавелась, живя в Европе, выражаться так, словно каждое касающееся ее дело требует каких-то совершенно особенных средств для решения.

Несмотря на их разницу в возрасте, Олив уже давно осуждала сестру и была уверена, что Аделина не наделена ни одним из тех качеств, которые привлекали ее в людях. Она была достаточно богата, отличалась традиционными взглядами и мягким характером, всегда искала мужского внимания и с мужчинами, по слухам, вела себя очень смело, хотя Олив считала, что грош цена такой смелости. Она вела эгоистичную жизнь, подчиняясь инстинктам и бессознательным требованиям возраста, и относилась к реалиям современности, новым истинам и великим социальным проблемам примерно так же, как красивое платье на вешалке, от которого она, в сущности, недалеко ушла. Было очевидно, что она абсолютно лишена совести, и Олив безумно раздражало то, что это свойство спасает женщин подобного склада от бесчисленных неприятностей. «Дела» Аделины, ее отношения с людьми, ее взгляды на образование Ньютона, ее многочисленные теории (боже сохрани от таких теорий!) и практики, ее внезапные порывы вновь выйти замуж или еще более глупые отступления перед лицом этой опасности (у нее не хватало духу при всем ее легкомыслии) — все это служило Олив грустным поводом для размышлений с тех пор, как ее старшая сестра вернулась в Америку. Проблема состояла вовсе не в каком-то конкретном вреде, который могла принести ей миссис Луна, так как ей шло на пользу даже то, что сестра смеялась над ней, — дело было в самом спектакле, в драме, неприятные сцены которой так логично разворачивала неумолимая рука судьбы. Развязка, разумеется, ожидалась соответствующая и заключалась в грядущей духовной смерти миссис Луны, которая так никогда и не поймет ни одной из речей Олив и утонет в мирской суете, в крайней степени самодовольства и в высшей степени слабоумия своего мелкого жеманного консерватизма. Что до Ньютона, то когда он вырастет, станет еще отвратительнее, чем сейчас, если только подобное возможно. Фактически он так и не вырастет, а только деградирует, если его мать продолжит с таким увлечением воспитывать его в соответствии со своей системой. Он был невыносимо развязным и эгоистичным. Стараясь любой ценой сохранить в нем утонченность, Аделина баловала и ласкала его, все время держа под своей юбкой, позволяя не ходить на уроки, когда он притворялся, что у него болит ухо, вовлекая его в разговоры и позволяя отвечать ей не по годам дерзко, если ему что-то не нравилось. Лучшим местом для него, по мнению Олив, была одна из муниципальных школ, где дети простых людей быстро показали бы ему, насколько он ничтожен, научили бы этому знанию, возможно, с применением необходимого количества побоев. Дамы имели по этому поводу серьезную дискуссию перед тем, как миссис Луна покинула Бостон, — сцена закончилась тем, что Аделина прижала к своей груди неукротимого Ньютона, который как раз вошел в этот момент в комнату, и потребовала, чтобы он поклялся, что будет жить и умрет в соответствии с принципами своей матери. Миссис Луна заявила, что если она должна потерпеть поражение — а такова, скорее всего, ее судьба! — она лучше потерпит его от рук мужчин, чем женщин, и если Олив и ее друзья захватят власть, они будут хуже всех деспотов, которых только знает история. Ньютон дал младенческую клятву, что никогда не станет разрушительным нечестивым радикалом, и Олив почувствовала, что после этого может больше не беспокоиться о сестре, которая просто следует своей судьбе. Судьба эта, вполне возможно, состояла в том, чтобы выйти замуж за врага своей страны, мужчину, который, без сомнения, желает управлять женщинами с помощью плетей и наручников, как делал это раньше с несчастной цветной расой. Раз уж ей так нравятся старые добрые порядки, он обеспечит их ей с избытком. И коль скоро ей так хочется быть консервативной, пусть испытает, каково быть женой консерватора. Если Олив почти не переживала насчет Аделины, то Бэзил Рэнсом беспокоил ее очень сильно. Она сказала себе, что, раз он ненавидит женщин, которые уважают себя (и друг друга), ему предначертано судьбой взвалить на шею кого-то вроде Аделины. Это будет очень поэтичной формой возмездия, которое уготовано ему за его же предрассудки. Олив обдумывала это так же, как обдумывала все на свете, с возвышенной точки зрения, и в конце концов уверилась, что не ради какой-то личной безопасности она желает, чтобы эти двое соединились друг с другом в Нью-Йорке. Их свадьба станет не только наградой ее чувству соответствия, но и простым примером действия естественных законов. Олив, обладая философским складом ума, очень любила подобные иллюстрации закономерностей, царящих в мире.

Я не знаю, какое озарение заставило ее решить, что миссис Фарриндер ведет войну на отдаленных территориях и вернется в Бостон только ради председательствования на большой Женской конвенции, которая, как тогда уже было известно, должна была состояться в июне. Ее устраивало, что эта властная женщина будет далеко отсюда. Поле деятельности стало свободнее, а воздух прозрачнее, и к тому же им не грозила официальная критика. Я не стал упоминать некоторые эпизоды общения этих дам, и теперь нам придется довольствоваться отслеживанием событий по их последствиям. Коротко их можно свести к выводу, поражающему своей новизной, что эти две амбициозные женщины едва ли могли поладить больше, чем двое амбициозных мужчин. На вечеринке у мисс Бёрдсай, которая оказалась такой полезной для Олив, у нее была возможность пообщаться поближе с миссис Фарриндер и понять, что этот великий лидер женской революции — единственный человек в этой части света, который настроен еще более решительно, чем она сама. Устремления мисс Чанселлор в последнее время чрезвычайно оживились: она начала больше верить в себя и поняла, что когда душа встречает другую душу, за этим следует либо полное взаимное поглощение, либо резкое отторжение. Ей давно было известно, что она будет вынуждена считаться с сопротивлением всего мира, но теперь она открыла для себя, что она должна считаться с подобными же проявлениями и среди женщин ее лагеря. Это усложняло дело, и такое осложнение также делало слияние с миссис Фарриндер еще менее возможным. У обеих были высокие идеалы, но проблема состояла в том, что они не могли одновременно играть на общем поле. Учитывая, что даже мужчины весьма чувствительны к подобным моментам, мне нет нужды рассказывать читателю, насколько изысканные формы могут принимать они у существ более утонченных. Так вышло, что в течение трех месяцев Олив перешла от почитания к конкуренции, и процесс этот ускорился после того, как Верина была представлена публике. Миссис Фарриндер вела себя крайне странно по отношению к Верине. Сперва она испытала потрясение, затем это прошло, сначала она хотела принять ее, затем явно стала уклоняться от этого, намекая Олив, что таких, как она, уже предостаточно. «Таких, как она!» — эта фраза вибрировала в возмущенной душе мисс Чанселлор. Возможно ли, чтобы миссис Фарриндер не знала, какая на самом деле Верина, и могла ее спутать с этими вульгарными выскочками? Олив мечтала, чтобы миссис Фарриндер оценила по достоинству ее protegee, ей хотелось, чтобы сама главнокомандующая наделила Верину полномочиями. С этой целью две молодые женщины не раз совершали паломничество в Роксбери, и в один из этих приездов на Верину снизошло ее сивиллическое состояние, причем в одном из самых чарующих проявлений. Она впала в него естественно и грациозно — в ходе беседы — и излила поток красноречия еще более трогательный, чем в прошлый раз у мисс Бёрдсай. Миссис Фарриндер восприняла его довольно сухо — это разительно отличалось от ее собственного стиля выступлений, безусловно в своем роде замечательного и убедительного. Разумеется, еще стоял вопрос об открытом письме мисс Фарриндер в «Нью-Йорк трибьюн», которое должно было сделать мисс Таррант знаменитой. Но сей шедевр эпистолярного жанра так и не был написан, а теперь Олив понимала, что пользы от ораторши из Роксбери не добиться. Чопорность и ханжество помешали мисс Фарриндер взяться за перо. Если Олив сразу не сказала, что та просто завидует более привлекательной манере Верины, то только потому, что этому заявлению суждено было произвести больший эффект несколько позже. Однако она заявила, что миссис Фарриндер, очевидно, желает держать все движение в своих руках и слишком скептически относится к тем элементам романтики и эстетики, которые Олив и Верина пытаются привнести в него. Они, в частности, настаивали на том, что женщины во все века были несчастны. Но миссис Фарриндер, похоже, не было до этого дела, да и знатоком истории ее никак нельзя было назвать. Как будто она начинала отсчет с сегодняшнего дня и требовала для женщин равноправия независимо от того, были они несчастны или нет. Кончилось тем, что Олив бросилась на шею Верине и, наполовину с негодованием, наполовину с восторгом, воскликнула, что они будут вынуждены сражаться без помощи других людей, но, в конце концов, так будет даже лучше. Если они будут всем друг для друга, чего еще им желать? Они будут изолированы, но независимы. И подобный взгляд на ситуацию сам по себе как будто делал их серьезной силой. Негодование Олив до сих пор не прошло. Но, помимо этого, у нее было самонадеянное чувство, что миссис Фарриндер была единственным человеком, который обладал статусом, позволяющим судить ее, что само по себе является причиной для антагонизма, так как, когда человек хочет, чтобы его достижения были оценены, он предпочитает, чтобы порицание исходило от мощного противника. Но мнение, высказанное миссис Фарриндер, после всего того уважения, которое Олив испытывала к ней в начале их знакомства, заставило щеки молодой женщины вспыхнуть румянцем. Она молилась, что сама никогда не станет такой же узколобой и субъективной. Олив знала наверняка, что миссис Фарриндер считает ее легкомысленной, суетной дилетанткой, прожигательницей жизни с Бикон-стрит, чье увлечение Вериной было чем-то вроде глупой старческой игры в куклы. Пожалуй, даже к лучшему, что заблуждение было таким огромным. И все же слезы гнева не раз вскипали на глазах Олив, когда она думала, что в ней так ошиблись. Легкомысленная! Суетная! Бикон-стрит! Она требовала от Верины обещания, что весь мир в свое время узнает, насколько далеко это от истины. Как я уже намекал, Верина в такие моменты неизменно была на высоте. В душе она испытывала муки, пытаясь заставить себя навсегда забыть о Бикон-стрит. Но сейчас она была полностью в руках Олив, и не было ничего, чем она не могла бы пожертвовать, чтобы доказать, что ее благодетельница вовсе не легкомысленна.

Ее переезд на Чарльз-стрит был организован в ходе визита, который нанес туда Села Таррант по просьбе мисс Чанселлор. Это интервью достойно подробнейшего описания, но мне разрешено лишь привести наиболее замечательные и любопытные его моменты. Олив желала добиться взаимопонимания, хотела прояснить ситуацию и поэтому, как ни неприятен был ей его визит, послала ему приглашение на определенный час — в этот час она запланировала выпроводить Верину из дому. Она держала договоренность в тайне от девушки и довольно серьезно рассуждала о том, что это ее первая ложь подруге (свое молчание Олив считала ложью), и задавалась вопросом, придется ли ей еще лгать в будущем. Тогда же она решила, что не станет уклоняться от этого, если придется. Она сообщила Тарранту, что должна держать Верину при себе долгое время, и Таррант заметил, что рад пристроить ее в такой замечательный дом. Но он также доверительно сказал, что хотел бы знать, что мисс Чанселлор решила с ней делать. И тон этого вопроса подтвердил предчувствие Олив, что их беседа будет носить деловой характер. Поэтому она проследовала к столу и подписала для мистера Тарранта чек на весьма внушительную сумму.

— Оставьте нас — только вдвоем — на год, и я подпишу вам еще один. — С этими словами она отдала ему полоску бумаги, чувствуя, что сама миссис Фарриндер не сделала бы этого так же неуклюже.

Села посмотрел на чек, на мисс Чанселлор, снова на чек, на потолок, на пол, на часы и снова на мисс Чанселлор. Затем чек исчез под полами его плаща, и она увидела, что он прячет его где-то в недрах своей странной персоны.

— Что ж, если бы я не был уверен, что вы хотите помочь ей развить талант... — заметил он и умолк, пока его руки все еще шарили где-то вне поля зрения, и наградил Олив широкой безрадостной улыбкой.

Она уверила его, что он может не переживать на этот счет. Больше всего на свете она желала помочь Верине развить ее талант. Девушке нужен простор для развития.

— Да, это как раз то, что ей нужно, — сказал Села. — Это даже важнее, чем привлекать толпу. Большего мы от вас и не просим. Просто дайте ей следовать своей природе. Не правда ли, все беды человечества происходят от излишней зажатости? Не накрывайте ее крышкой, мисс Чанселлор, позвольте ей выплеснуться! — И вновь Таррант подчеркнул эту нросьбу, эту метафору странным неуловимым движением челюсти.

Он добавил также, что ему еще предстоит утрясти этот вопрос с миссис Таррант, но Олив ничего на это не ответила. Она лишь взглянула на него, стараясь придать своему лицу выражение, которое дало бы ему понять, что его здесь больше не задерживают.

Она знала, что с миссис Таррант ничего не надо утрясать. Верина говорила, что мать готова пожертвовать ею, если это будет ей во благо. К тому же она догадывалась, и вовсе не благодаря Верине, что миссис Таррант будет не против получить скромную денежную компенсацию, так что не стоило опасаться, что она закатит сцену, если Таррант явится домой с чеком в кармане.

— Ну, я верю, что ей есть куда расти и что вы сможете добиться всего, чего хотите. Я думаю, путь к этому будет недолгим. — С этим достойным наблюдением он поднялся со своего места, собираясь уходить.

— Отнюдь. Этот путь очень долог, — довольно жестко ответила мисс Чанселлор.

Таррант был уже на пороге. Он помедлил немного, обескураженный ее мрачным тоном, так как сам был склонен видеть прогресс и просвещение в розовом свете. Он никогда не встречал никого до такой степени серьезного, как эта столь неожиданно полюбившая его дочь — конкретная и прямолинейная молодая женщина, чья жажда нового дня была преисполнена такого извращенного пессимизма и которая, являя собой образец честности, решила подкупить его и поставить свои странные условия. Он не представлял, на каком языке с ней говорить. Кажется, ничто не могло умиротворить женщину, в таком тоне говорящую о движении, которое лучшие умы уже признали многообещающим.

— Что ж, думаю, здесь есть свой резон... — пробормотал он чуть ли не робко и скрылся с глаз мисс Чанселлор.