Олив надеялась, что не скоро увидит его снова, и все указывало, что так оно и будет, если они продолжат общаться посредством чеков. Она достигла полного взаимопонимания с Вериной, и та согласилась оставаться в доме подруги столько, сколько потребуется Олив. Она лишь сказала, что не может бросить мать, но тут же получила ответ, что этого вовсе не нужно. Она будет свободна как ветер и сможет приходить и уходить когда захочет и проводить с матерью часы и даже дни, если миссис Таррант понадобится ее внимание. Все, чего просила Олив, это чтобы Верина считала Чарльз-стрит своим домом. Никто не противился этому по той простой причине, что к тому моменту Верина была уже целиком во власти ее очарования. Возможно, мысль об очаровании Олив вызовет улыбку у читателя, но я использую это слово в его буквальном смысле. Рьяная подруга сплела вокруг Верины такую прочную сеть зависимости и власти, что она вынуждена была поддаться очарованию их великого совместного предприятия с живым и искренним энтузиазмом. Успех, который прочил ей отец, теперь был гарантирован, ведь она могла расти, развиваться и имела полную свободу действий. Олив видела эту разницу, и вы можете себе представить, как она радовалась ей. Раньше в основе отношения Верины к их делу были девичьи грезы, любопытство и сочувствие. Она позволила Олив руководить ею, потому что та обладала более сильной волей и лучше понимала, какие им нужно ставить перед собой цели. Кроме того, Верину привлекло ее гостеприимство, возможность открыть для себя новые социальные горизонты и любовь к переменам. Но теперь девушка искренне разделяла взгляды, которые они должны были вместе отстаивать, она горячо верила в них и постоянно думала о том, что им предстоит сделать. Ее участие в союзе двух молодых женщин уже не было пассивным. Потому Олив вполне могла сказать себе без угрызений совести, что Верина оставила мать ради благородного и священного дела. Справедливости ради стоит отметить, что она оставила мать очень условно, так как целые часы проводила в звоне, грохоте и толкотне, разъезжая между Чарльз-стрит и старым пригородным коттеджем родителей. Миссис Таррант вздыхала и корчила гримасы, пуще обычного кутаясь в свою шаль и говоря, что не уверена, будто справится одна, и что большую часть времени, пока Верина отсутствует, ей не хватает самообладания даже на то, чтобы ответить на звонок в дверь. Она, конечно же, не могла пренебречь возможностью принять позу человека, который пожертвует самым дорогим ради социального прогресса. Но Верина подспудно чувствовала (и теперь впервые немного осуждала мать), что мать пожалеет о своих словах и что сама Верина ничем не рискует, проявляя дочернее великодушие. Миссис Таррант не теряла надежды — даже сейчас, когда миссис Луна исчезла без следа и серые стены должны были, по всей видимости, запереть двух молодых женщин на всю зиму, — что жизнь на Чарльз-стрит должна помочь ее дочери попасть в высшее общество. Ее раздосадовал отказ дочери посещать вечеринки и отказ мисс Чансел-лор устраивать их, но она умела ждать и считала, что, по крайней мере, мистеру Беррейджу будет куда удобнее навещать ее дочь в городе, где он проводил половину своего времени, избрав своей постоянной резиденцией «Паркер».

И действительно, этот богатый молодой человек часто навещал ее, и Верина виделась с ним с полного одобрения Олив каждый раз, когда была дома. Они решили между собой, что не будут устанавливать в этом отношении никаких искусственных ограничений, пока у Верины не закончится «эта фаза». И Олив героически преодолевала свое беспокойство по этому поводу. Она считала в высшей степени справедливой необходимость пойти на уступки, так как Верина, несомненно, пошла на определенные жертвы, когда согласилась жить у нее. Олив не сомневалась, что подруга переедет к ней навсегда, и была готова откупаться от Таррантов каждый год. Но ей не следовало ограждать Верину от вступления в социальные связи, мир бы ей этого не простил. В соответствии с кодексом чести Новой Англии, дружба между молодым человеком и девушкой, несомненно, относилась к социальным связям. С течением времени мисс Чанселлор не нашла ни одной причины раскаиваться в своем решении. Верина не была влюблена. Олив казалось, что она тотчас поймет, как только это случится. Верина просто была очень общительна от природы, любила блистать, одарять улыбкой, беседовать и слушать, а Генри Беррейдж давал ей прекрасную возможность отдохнуть от жизни, посвященной теперь общественному благу. Но при этом Верина была в безопасности, так как ее дело занимало ее больше всего на свете и она была готова положить все свои способности, весь свой огонь на алтарь их великой цели. Олив всегда исчезала, едва появлялся мистер Беррейдж. Когда Верина пыталась пересказать ей разговоры с ним, Олив мягко останавливала ее, говоря, что ей лучше знать об этом как можно меньше. Это внушало ей чувство собственной возвышенности и подлинного благородства. К тому времени она уже знала — хотя я и не могу сказать откуда, ведь она не позволяла Верине ничего ей рассказывать, — что за человек мистер Беррейдж. Он был немного претенциозен, слегка оригинален, наигранно эксцентричен, покровительствовал прогрессу, любил создавать вокруг себя таинственную атмосферу и производить впечатление, что он ведет двойную жизнь, а также что он предан девушке, которую никто не знает или, по крайней мере, никто никогда не видел. Естественно, ему нравилось производить впечатление на Верину, но больше всего он любил поддразнивать ее, упоминая о других девушках, дочерях высшего света, с которыми он частенько танцевал в «Папанти». Такой вот образ породило богатое и высокоморальное воображение Олив.

— Он действительно очень интересуется нашим движением, -- сказала однажды Верина.

Но эти слова лишь рассердили мисс Чанселлор, которая, как нам известно, не допускала никаких исключений для участников великого мужского заговора.

В марте Верина сообщила, что мистер Беррейдж сделал ей предложение — очень настойчиво, умоляя хотя бы немного подумать, прежде чем дать ему окончательный ответ. Верина с явным удовольствием сказала Олив, что уверила его, будто и думать не желает об этом, и если он ждет от нее чего-то подобного, то ему лучше больше не появляться. Он продолжал приходить, и Олив сделала вывод, что раз он решил согласиться с таким условием, то не очень-то и хотел жениться. Она решила, что он делал предложение почти всем девушкам, зная, что те вряд ли его примут, просто чтобы добавить в свою коллекцию несколько смущенных вздохов, сомнений, алеющих щек и отказов, — так он коллекционировал драгоценные эмали или скрипки мастеров из Кремоны. Он бы очень пожалел, если бы ему пришлось породниться с семейством Таррант. Но никакие опасения не могли удержать его, человека с утонченным вкусом, от того, чтобы поощрять таким образом красивых девушек из низшего общества, ибо всегда найдется кто-то, выискивающий особые условия, в которых, по тем или иным резонам (даже у низших имеются резоны), они не смогут «подняться».

— Я говорила тебе, что не выйду за него, и я не выйду, — сказала Верина подруге, надеясь, что честное выполнение этого обязательства подразумевает, что она заслужила большее доверие.

— Я никогда не думала, что ты это сделаешь против своей воли, — ответила на это Олив.

Верина не смогла на это возразить ничем, кроме блеска в глазах, который, впрочем, не смог выдать, что на самом деле ей этого хотелось. Они немного поспорили, когда Верина дала понять, что жалеет Беррейджа из-за пережитого фиаско, и Олив на это ответила, что он эгоистичный, тщеславный, избалованный и надутый тип, и поделом ему. Угрызения совести, терзавшие мисс Чанселлор еще полгода тому, теперь исчезли. Тогда она считала, что стоит на пути удачного замужества Верины, и разозлилась бы, если бы кто-нибудь вдруг спросил ее, не боится ли она брать на себя так много. И более того, теперь бы Олив возразила, что никому не мешает и, даже не будь ее рядом, Верина никогда бы не задумалась всерьез о легкомысленном коротышке, играющем на скрипке в виду горящего Рима.

Несмотря на это, Олив решила, что им следует уехать в Европу уже весной. Год, проведенный в той части света, пошел бы Верине на пользу и мог сослужить хорошую службу становлению ее гения. Мисс Чанселлор нашла в себе силы признать, что в Старом Свете еще сохранилось что-то хорошее и, более того, полезное для истинных американок вроде нее и ее подруги. Но это оправдание на самом деле не было искренним. Желание уехать было продиктовано в основном желанием увезти свою спутницу подальше — подальше от навязчивых мужчин, пока она не утвердится окончательно в своих взглядах. Там, на чужом континенте, они станут намного ближе друг другу. Конечно, это означало скорее бегство от неминуемой «фазы», нежели стремление встретить ее лицом к лицу, но Олив решила: если им суждено остаться невредимыми к концу отсрочки (началу июля), она примет это испытание со всей справедливостью и великодушием. Забегая вперед, скажу, что большую часть этого периода она провела без особых тревог, зато испытала немало приятных волнений, ярких всплесков блаженства и надежды.

Ничто не омрачало хороших предзнаменований, которые сейчас окружали ее и Верину Таррант. Они упорно учились. Они запаслись огромным количеством книг из Атенеума и керосином для ночных бдений. Генри Беррейдж, после того как Верина так мило и досадно отказала ему, уехал обратно в Нью-Йорк и больше не давал о себе знать. Они лишь слышали, что он нашел укрытие под грозным крылом матери. Это Олив сочла крыло грозным, так как вполне представляла себе, как подействует на миссис Беррейдж весть о том, что ее сына отвергла дочь гипнотизера. Она должна была разозлиться не меньше, чем если бы узнала, что его предложение было принято. Маттиас Пардон пока не начал мстить им посредством пера и прессы, но, вполне возможно, готовил громы и молнии. В любом случае, сейчас, в начале оперного сезона, он был больше занят интервью с ведущими оперными певцами и певицами, одну из которых описал в популярном журнале как «милую маленькую женщину с детскими ямочками на щеках и игривыми жестами», — по крайней мере, Олив была уверена, что только он мог написать подобное. Тарранты забыли о них с легкостью, которую приобрели благодаря доходам от своей эксцентричной патронессы. Миссис Таррант сейчас наслаждалась услугами появившейся у нее «девушки», испытывая при этом гордость, что ее дом много лет обходился без такого унизительного для обеих сторон элемента, как рабский наемный труд. Она написала Олив, которой писала регулярно, хотя та ни разу ей не отвечала, — мол, ей стыдно, что она пала так низко, но для ее мятущейся души просто необходимо иметь возможность перекинуться словечком с кем-нибудь, пока Селы нет дома. Верина, конечно, почувствовала перемену, которую ей попытались объяснить тем, что дела отца внезапно пошли в гору. Но она знала, что дела ее отца могли пойти куда угодно, только не в гору, и в итоге догадалась об истинной причине. Впрочем, это нисколько не поколебало ее спокойствия. Она считала допустимым, чтобы ее родители получали разумное вознаграждение от ее экстравагантной подруги, вместе с которой они собирались уничтожить женское бесправие. Ведь сама она пользовалась ее необъяснимым гостеприимством. У Верины не было ни мирской гордости, ни традиций независимости, ни представлений о том, что сделано и что еще предстоит сделать, однако одно ее свойство превращало эту естественную и милую неосведомленность в достоинство — глубоко укоренившаяся привычка никогда не требовать ничего для себя. У ее подруги сложилось ощущение, что девушку невозможно обидеть, так как она настолько далека от привычных стандартов и свободна от склонности к самокопанию, что попросту не замечает ничего, что могло бы ее задеть. Олив всегда считала гордость необходимой чертой характера, но отсутствие у Верины этого качества вовсе не делало ее дух слабее. Она наводила блеск на домик в Кембридже, который все еще напоминал становища первых переселенцев, и Олив чувствовала, что пока она не пришла на помощь дочери этого дома, та была погружена в пучину страданий. Она готовила, и мыла, и подметала, и шила. Она работала усерднее, чем слуги мисс Чанселлор. Но все это не оставило никакого следа ни на ее личности, ни в ее сознании. Все чистое и прекрасное возрождалось в ней с невероятной быстротой, все уродливое и скучное исчезало, едва коснувшись ее. Но Олив считала, что, будучи такой, Верина заслуживает значительных компенсаций. В будущем она должна жить в роскоши, и мисс Чанселлор без труда убедила себя, что люди, занимающиеся интеллектуальным и высокоморальным трудом, а именно к ним причисляли себя две молодые женщины с Чарльз-стрит, заслуживают лучших материальных условий не только ради себя, но и ради всех страждущих женщин. Сама она была далека от сибаритства и убедилась, по долгу службы в Ассоциации благотворительных организаций посещая улицы и трущобы Бостона, что не было такой мерзости, болезни и несчастья, которым она побоялась бы взглянуть в лицо. Но ее собственный дом всегда был в идеальном порядке, она была страстной аккуратисткой и выдающейся деловой женщиной. Она сделала элегантность своей религией: дом, где царил абсолютный порядок, весь сиял и благоухал зимними розами. В такой приятной атмосфере Верина сама расцвела подобно цветку, насколько такое совершенство вообще возможно в Бостоне. Олив всегда высоко ценила необычайную способность своих соотечественниц моментально подстраиваться под любые перемены в окружающей обстановке. Но то, как подруга росла на глазах, оказавшись в окружении благ цивилизации, как она мгновенно впитала все тонкости и традиции, поразило даже ее. Зимние дни в доме на Чарльз-стрит проходили спокойно, и зимние ночи не прерывали этого спокойствия. У наших двух молодых женщин было множество обязанностей, но Олив никогда не одобряла обычая сновать из дома в дом. Большинство обсуждений на тему реформ и социальных проблем проходили под ее крышей. Она встречалась с коллегами (она состояла в двадцати ассоциациях и комитетах) только в заранее условленные часы, которые должны были соблюдаться неукоснительно. Верина не принимала в этих процессах активного участия. Она присутствовала при них, улыбаясь, слушая, допуская изредка необычные, но не так чтобы неуместные замечания, и в целом походила на красивую картинку, помещенную здесь для привлечения удачи. Ее выход на сцену был еще впереди, а пока им с мисс Чанселлор предстояла огромная работа по подготовке этого грандиозного прорыва.

Западные окна гостиной Олив смотрели на воду, отражавшую алые зимние закаты, длинный приземистый мост, ползущий на своих шатких опорах через реку Чарльз, редкие клочки снега и заплатки льда, пустынный пригородный горизонт, открытый и безлюдный по воле сурового времени года, жесткую, холодную пустоту перспективы, немногочисленные выступы шпилей, дымоходов и труб фабрик и мастерских Чарльзтауна и Кембриджа и указующий в небо перст молитвенного дома Новой Англии. Все эти неумолимо бесстыдные в своей нищете детали напоминали об олове, досках и мерзлой земле, сараях и гниющих сваях, железнодорожных рельсах в грязных лужах и конках, следующих по этому скользкому, полному опасностей пути. Верина считала этот вид прекрасным, да так оно и было, когда неприглядную картину заливал чистый холодный румянец заката. Неподвижный стылый воздух звенел как хрусталь, небо сияло неповторимыми оттенками, все становилось ярче и красочнее, перед тем как окунуться в мягкие вечерние сумерки. Розоватые блики на снегу, мягкие отражения на заплатах стылой прибрежной топи, трамвайные звонки на длинном мосту, больше не вульгарном и почти серебристом, одинокие очертания далеких сумрачных волн на фоне угасающего зарева. В это приятное время подруги часто засиживались у окна в гостиной, пока не наступала пора фонарей, наслаждаясь закатом, его красноватыми отблесками на стене, следуя взором за причудливыми извивами темнеющей перспективы. Они наблюдали, как звездные точки наконец-то являлись одна за другой в студеных небесах, а потом отворачивались от окон, взявшись за руки, чувствуя, что зимняя ночь даже более жестока, чем тирания мужчин, поворачивались опять, чтобы задернуть шторы, и зажечь огонь, и приступить к чаю и разговорам о страданиях женщин — разговорам, к которым Олив питала огромный, неутолимый интерес. И снежными ночами, когда Чарльз-стрит накрывалась белым покрывалом, они изучали историю, стараясь отыскать доказательства того, что во все времена их пол угнетался и что история человечества была бы менее ужасна, если бы женщин не так сильно притесняли. Верина высказывала множество предположений, которые провоцировали у них дискуссии. Она чаще всего старалась обратить внимание на то, что многие женщины обладали большой властью, но не всегда распоряжались ею правильно, становясь жестокими королевами или расточительными любовницами королей. Подруги легко разделались со всеми этими женщинами и их проступками, так что и широко известные преступления Марии Кровавой, и частные интрижки Фаустины, жены добропорядочного Марка Аврелия, были четко расставлены по местам. Если все хорошее, что совершили мужчины в прошлом, было сделано под влиянием женщин, то вполне объяснимо, что именно мужчины могли быть причиной такого странного поведения облеченных властью представительниц противоположного пола. Теперь-то Олив видела, как мало книг прочла Верина и как мало читали в доме Таррантов. Но сейчас девушка легко одолевала множество страниц, что еще раз доказывало Олив, насколько одаренной оказалась ее подруга. Она ничего не боялась, она умела многое, и в том числе умела учиться. Она быстро читала и безошибочно запоминала прочитанное: даже несколько дней спустя она могла повторить слово в слово абзац, на который, казалось, едва взглянула при чтении. Олив, конечно же, не могла нарадоваться, что их общее дело обретает столь редкостно одаренного служителя.

 Все это, конечно, звучит довольно сухо, и я должен добавить, что наши подруги не были все время заперты в кипящей работой гостиной мисс Чанселлор. Несмотря на желание Олив держать при себе свою бесценную подругу и учить ее, несмотря на ее регулярные напоминания Верине, что эта зима должна быть полностью посвящена учебе и самодовольные недоучки и пошляки ничему ее не научат, несмотря на заметные и непреодолимые различия в характерах двух молодых женщин, в их нынешней жизни тем не менее было немало личных визитов и целых нашествий визитеров. Несмотря на свою известную всем оригинальность и самостоятельность, мисс Чанселлор все же была типичной жительницей Бостона и, как типичная жительница Бостона, не могла не принадлежать к определенной касте. Следует, однако, сказать, что она принадлежала к ней, но не была ее частью. Было достаточно того, что она периодически наносила визиты в чужие дома и принимала у себя их обитателей. Она верила, что всегда добавляла ложку гостеприимства в свой чайник и тем самым заставила множество избранных считать, что им всегда будут рады под ее крышей в установленные часы. Она отдавала предпочтение тем, кого называла подлинными людьми, и «подлинность» многих из них она уже проверила ей одной известными методами. Это небольшое сообщество было довольно провинциальным и разношерстным. В основном оно состояло из дам, которые в любое время суток сновали туда-сюда с книгами из Атенеума, нежно прижав их муфтами к груди, или с крошечными букетиками красивых цветов, которые несли в качестве подарка друг другу. Верина, которая в отсутствие Олив обычно проводила время у окна, часто видела, как они проходят мимо дома на Чарльз-стрит, всегда заметно напряженные, как будто все время боятся куда-то опоздать.

 Очень часто, когда она описывала этих женщин матери, миссис Таррант не знала, кто они такие, иногда даже как будто и не хотела знать этого. Так как они не были кем-то значимым, было не важно, что они собой представляют. Кем бы они ни были, с ними наверняка было что-то не так. Даже после всех рассуждений матери Верина едва ли представляла себе, кем эти женщины должны были быть. Лишь когда Верина рассказывала о концертах, которые Олив регулярно посещала со своей неразлучной подругой, ее мать, казалось, чувствовала, что ее дочь живет в соответствии со стандартами, привитыми ей в их доме в Кембридже. Весь мир знает, что в Бостоне есть множество прекрасных возможностей услышать хорошую музыку, и мисс Чансел-лор выбирала самое лучшее. Она посещала великолепные во всех отношениях выступления в высоком и сумрачном знаменитом Мюзик-холле, стены которого хранили отзвуки стольких красноречивых выступлений и стольких прекрасных мелодий, слышанных им в свое время. Сами пропорции этих стен и даже Их цвет, казалось, побуждали к уважению и вниманию под сенью ярко освещенного карниза, и не было той зимой лиц более воодушевленных в этих стенах, чем у двух молодых женщин в тени балкона, для которых Бах и Бетховен как будто снова и снова на все лады вторили идее, всегда звучавшей в их сердцах. Симфонии и фуги возбуждали их революционные страсти и расширяли границы воображения, обычно загнанного в узкие рамки. Это поднимало их к неизмеримым высотам, и когда они сидели, глядя на огромный изысканный мрачный орган, нависающий над бронзовой статуей Бетховена, они чувствовали, что это единственный храм, где приверженцы их веры могли молиться.

Однако музыка не была их главным развлечением, так как у них было два других, которым они предавались не менее ревностно. Одно из них состояло просто в общении со старой мисс Бёрдсай, с которой Олив виделась этой зимой намного чаще, чем когда-либо до этого. Было очевидно, что ее долгой и прекрасной карьере приходит конец, что ее серьезная, неусыпная работа окончена, а ее старомодное оружие затупилось и потускнело. Олив предпочла бы выставить его на обозрение как достойные реликвии упорной борьбы, и именно это она пыталась делать, когда просила бедную леди припомнить ее сражения — отнюдь не славные и блестящие, но безвестные и беспримерно героические, припомнить собратьев по оружию, показать свои медали и шрамы. Мисс Бёрдсай знала, что ее дело завершено. Она все еще могла притворяться, что занимается решением непопулярных проблем, могла перебирать бумаги в своем неизменном саше и думать, что у нее назначены важные встречи, могла подписывать петиции, посещать конвенции, говорить доктору Пренс, что если та сумеет заставить ее поспать, то увидит еще множество ее великих свершений. Но она была больна и утомлена и, что было совершенно нетипично для мисс Бёрдсай, с большей радостью смотрела в прошлое, чем в будущее. Она позволяла своим друзьям из нового поколения баловать ее. Иногда казалось, что она хочет лишь сидеть у огня в доме Олив и болтать о прошлом с чувством смутного удовольствия оттого, что ей больше не грозит промочить ноги, что не нужно больше в переполненных трамваях спешить на собрания и обсуждать там новые проекты. И также с удовольствием, но не оттого, что она служит примером для этих молодых людей, начавших жизнь в куда лучших условиях, чем она, а от понимания, что она является для них источником вдохновения, так как помогает найти путь для воплощения новых истин. Хотя бы рассказывая о том, какова была жизнь, когда она была молодой девушкой, дочерью очень талантливого учителя (ее мать, разумеется, тоже была учительницей), и жила в Коннектикуте. Для Олив ее всегда окружал ореол мученичества, а изношенная, неприкаянная, нищая старость мисс Бёрдсай вызывала злые слезы, бившие из глубин оскорбленной теории и наполнявшие глаза мисс Чанселлор. Верина теперь тоже считала ее впечатляющей своим человеколюбием личностью. Верине еще с детства приходилось встречать мучеников, но ни у одного из них не было стольких воспоминаний, как у мисс Бёрдсай, и никого из них не опалил огонь закона. В период раннего аболиционизма она организовывала побеги, о которых рассказывала удивительно мало, почти не упоминая о собственном героизме. Она объездила определенные части Юга, неся Библию рабам. И в ходе этих экспедиций многие из ее спутников были облиты смолой и вываляны в перьях. Сама она однажды провела целый месяц в тюрьме штата Джорджия. Она проповедовала умеренность в ирландских кругах, где эта доктрина принималась в штыки. Она вставала между женами и их озверевшими от алкоголя мужьями. Она подбирала на улице и приводила в свои убогие комнатки грязных детей, снимала с них жалкие одежды и смывала грязь с их бедных больных тел своими крошечными намыленными руками. Для Олив и Верины она сама была олицетворением страдающего человечества. Жалость, которую они испытывали к ней, была жалостью ко всем страждущим. И больше всего мисс Чанселлор поражало, что эта маленькая старомодная миссионерка была последним звеном в традиции, и когда она уйдет, героическому веку Новой Англии — веку простой жизни и высоких мыслей, чистых идеалов и важных свершений, моральных страданий и благородных экспериментов, — этому веку тоже придет конец. Неувядающей свежестью веры — вот чем заразила этих современных девушек мисс Бёрдсай, незатухающим пламенем трансцендентализма, простотой видения и тем единственным, что, несмотря на ошибки, иллюзии, переменчивость реформаторской моды, из-за которых действия предыдущего поколения выглядели так же нелепо, как и их шляпы, оставалось все еще неизменным для нее, — идеей возвышения человечества, посему они читали Эмерсона и стали завсегдатаями Тремонт-Темпла. Олив несколько лет активно принимала участие в городских благотворительных миссиях. Она тоже подбирала грязных детишек и входила в комнаты убогих общежитий, где скандалы приводили соседей в трепет. Но она знала, что после этих трудов найдет отдохновение в прекрасном доме, с гостиной, полной цветов, с огнем в камине, куда она подбрасывала сосновые шишки, чтобы они уютно потрескивали. И ее ждет заграничный чайный сервиз, и пианино Chickering, и Deutsche Rundschau. В то время как мисс Бёрдсай ждала лишь обшарпанная пустая комнатка, отвратительный ковер в цветочек, будто позаимствованный из кабинета дантиста, пустой очаг, вечерняя газета и доктор Пренс. Олив и Верина приняли участие в еще одном собрании у мисс Бёрдсай, которое заметно отличалось от описанного мною выше, так как на этот раз миссис Фарриндер не приехала озарить его лучами своего величия, а Верина произнесла речь без содействия своего отца. Речь на этот раз была даже эффектнее, чем тогда, и Олив с удовольствием отметила, что девушка успела многому научиться за время своего пребывания на Чарльз-стрит. Ее импровизированное выступление было посвящено мисс Бёрдсай. Она описала ее трудовые подвиги, ее сподвижников (не обойдя вниманием Элизу П. Мозли), те трудности, опасности и победы, которые ей довелось пережить, ее гуманистическое влияние на столь многих людей, ее безмятежную и достойную старость, выразив, по словам одной из присутствовавших, то, что все собравшиеся женщины думали о ней. Лицо Верины сияло восторгом и триумфом, пока она говорила, и у многих слушавших ее в глазах стояли слезы. Олив считала, что это было очень красиво и трогательно, а впечатление, произведенное на публику этим вечером, было даже сильнее, чем в первый раз. Мисс Бёрдсай, это восьмидесятилетнее воплощение невинности в непритязательных очках, ходила вокруг, спрашивая у друзей, не кажется ли им, что это было просто великолепно? И вовсе не потому, что речь шла о ней, а лишь имея в виду восхитительный талант Верины. Олив подумала, что, если бы они могли собрать деньги со слушавших это выступление, добрая леди была бы обеспечена до конца своих дней, но после вспомнила, что большинство гостей мисс Бёрдсай были так же бедны, как и она сама.

Как я уже упомянул, у наших молодых подруг был еще источник для подпитки эмоций, не имеющий отношения к часам, которые они проводили с Бетховеном и Бахом или слушая рассказы мисс Бёрдсай. Этим источником было изучение истории угнетения женщин. Они обращались к этой теме постоянно и усердно, находя в ней важнейшие составляющие предстоящей работы. Олив так долго и серьезно занималась этим предметом, что была, можно сказать, одержима им и считала, что знает о нем все. Она многое рассказывала Верине, точно и авторитетно, живописуя самые мрачные и чудовищные подробности. Нам известно, что она совершенно не верила в свое красноречие, но она становилась очень красноречива, напоминая Верине, что чувствительность и слабость женщин никогда не служили им поддержкой, а лишь заставляли переживать страдания намного острее, чем на это способны грубые мужчины. С начала времен нежность женщин, их самоотречение только помогали жестоким мужчинам мучить их. Все забитые жены, страдающие матери, обесчещенные и покинутые девушки, которые только жили на земле, проходили бесконечной чередой перед ее глазами и протягивали к ней свои руки. Она сидела с ними, слушала их слабые и тихие голоса, блуждала с ними по темным водам, которые должны были смыть с них страдания и стыд, она анализировала их беспримерную нежность, чувствительность и мягкость, ей были понятны, как она думала, все возможные тревоги, неопределенность и страхи, и в конце концов она пришла к выводу, что за все в этом мире всегда платили женщины. Это они принимали на себя все чужие страдания, это они проливали слезы и кровь, жертвуя собой и становясь жертвами издевательств. Она хотела признать, что женщины тоже могли быть плохими. Что в мире было много женщин лживых, аморальных, подлых. Но их ошибки не шли ни в какое сравнение с их страданиями, которыми они могли искупить свои грехи на вечность вперед. Олив снова и снова изливала свои взгляды подруге, и в итоге ей удалось разжечь и в ней слабый огонек. Верина не так сильно жаждала мести, как Олив, но в конце концов перед их отъездом в Европу, который я не могу описать на этих страницах, почти согласилась, что после стольких веков несправедливостей — и после их возвращения из Европы — должен настать и их черед: мужчины заплатят за все!