Через неделю Верина сообщила Олив, что мистер Пардон очень просил ее выйти за него замуж. И добавила, с явным удовольствием оттого, что могла порадовать подругу приятной новостью, что решительно отказалась говорить с ним об этом. Она думала, что теперь Олив должна поверить в нее, так как его предложение оказалось более привлекательным, чем мисс Чанселлор могла себе представить.

— В его устах все звучит очень соблазнительно, — сказала Верина. — Он говорит, что если я стану его женой, то меня ждет успех, о котором я даже не мечтаю. Что, став его женой, я проснусь знаменитой. Я лишь должна сказать, чего хочу, и он позаботится обо всем остальном. Он говорит, что каждый час моей юности бесценен и мы прекрасно проведем время вместе, путешествуя по стране. Думаю, вы согласитесь, что все это очень заманчиво — ведь я не настолько серьезна, как вы!

— Он обещает вам успех. А что вы считаете успехом? — вопросила Олив, глядя на подругу с холодным одобрением, которым обычно выражала симпатию и согласие, когда ей приходилось с чем-либо соглашаться.

Для Верины такой взгляд был не в новинку (хоть и нравился ей не больше, чем при первом знакомстве), тем приятнее была последовавшая за ним похвала. Верина немного подумала и затем ответила с улыбкой, но в то же время доверительно:

— Создать силу, которой невозможно противиться. Заставить конгресс и законодательные органы штатов отменить некоторые законы и принять другие.

Она произнесла эти слова механически, как будто они были частью давно заученной наизусть молитвы, и Олив понимала, что она это делает, чтобы подшутить над ней. Они очень часто говорили об этом раньше, и мисс Чанселлор то и дело находила повод напомнить подруге, что такое успех. Разумеется, теперь было несложно доказать ей, что сверкающая приманка мистера Пардона — совершенно другое дело. Это лишь ничтожная ловушка, потворство тщеславию и нетерпению, способ убрать ее с пути и позволить ему набивать карманы. Олив понимала, что девушка часто бывает непоследовательной, — она видела, насколько та может быть серьезной и в то же время необъяснимо легкомысленной, как сейчас, когда подшучивает над одним из важнейших их постулатов. Впрочем, она уже решила, что Верина не должна быть подобна ей самой. Ведь она цельная, монолитная, а Верина как будто состоит из множества кусочков, между которыми иногда появляются бреши и из них изливается таинственное насмешливое сияние. Именно это различие между ними позволяло Верине считать заманчивым обещание мгновенного успеха, данное мистером Пардоном, да и вообще терпеть этого человека. Олив старалась списывать подобные вещи на юный возраст и провинциальное воспитание. Олив Чанселлор не понимала, что когда Маттиас Пардон попытался предложить Верине руку и сердце, та окинула долгим задумчивым взглядом яркую картину, которую он нарисовал перед ней, и затем отвернулась от него ради подруги и ради всех своих порабощенных сестер. Это означало, что Верина пошла на жертву, и мысль об этом позже позволила Олив чувствовать гораздо большую уверенность. Она знала, что этот молодой журналист просто так не оставит их в покое. Но теперь она была уверена, что Верина не переметнется к нему.

Мистер Беррейдж и в самом деле в последнее время зачастил в маленький дом в Кембридже. Верина рассказала ей об этом, и рассказала многое, если не все. Он приходил теперь без мистера Грейси, мог сам найти дорогу и как будто предпочитал обходиться без компании. Он так понравился ее матери, что она почти всегда выходила из комнаты — это было главным доказательством высокого доверия миссис Таррант к мужчине-посетителю. К этому моменту они знали о нем почти все. Что его отец умер, что мать его очень известная светская дама, а сам он владелец неплохого наследства. Подумать только, сколько у него всего в Нью-Йорке. Он коллекционирует предметы искусства, картины и статуи, которые заказывает в Европе. Многие из них можно увидеть в его квартире в Кембридже. У него есть инталии, и алтарные покрывала из Испании, и картины великих мастеров. Он не такой, как все, он так радуется жизни, что думает, будто каждый волен поступать так же, если только захочет. Разумеется, судя по тому, что имелось у него самого, он считает, что человеку требуется огромное количество всякой всячины, дабы кое-как держаться на должном уровне. Через некоторое время Верина сказала Олив, что он приглашает ее посетить его дом и увидеть его сокровища. Он жаждал показать их ей, так как был уверен, что она придет в восторг. Верина тоже была в этом уверена, но не хотела идти одна и попросила Олив пойти с ней. Они выпьют чаю — там, кроме них, будут другие дамы, — и Олив расскажет ей, что она думает о жизни, наполненной роскошью. Если бы мисс Чанселлор не решила не придавать большого значения подобным вещам, она бы уже забила тревогу. Она молилась, чтобы мужчины с избытком свободного времени наконец оставили Верину в покое. Но пока этого не предвиделось, она предпочитала знакомиться с максимально возможным количеством поклонников подруги и затем классифицировать их в поисках недостатков. Если бы Олив была не настолько суровой, ее бы позабавило то, с какой откровенной готовностью Верина включилась в этот процесс. Она с удовольствием объясняла, что мистер Беррейдж, похоже, совершенно не хотел того, чего хотел мистер Пардон. Он куда чаще просил ее рассказать о ее взглядах и ни разу не намекнул на то, что хочет стать ее мужем или агентом. Дальше всего он зашел, когда заметил ей, что она нравится ему по тем же причинам, по которым ему нравятся его старые эмали и вышивки. И когда она ответила, что не понимает, чем она напоминает подобные предметы, он ответил, что она такая же уникальная и нежная. Она была не против того, чтобы быть уникальной, но насчет нежности жестоко протестовала. Ей меньше всего хотелось, чтобы ее считали нежной. Когда мисс Чанселлор спросила, уважает ли Верина мистера Беррейджа (а к тому времени девушка уже знала, какую важность имеет для Олив слово «уважение»), она ответила со сладким фальшивым смешком, но при этом, похоже, абсолютно искренне, что это не имеет никакого значения, ведь они решили, что это всего лишь фаза, которую ей предстоит пройти. И чем раньше она ее пройдет, тем лучше, — разве нет? Похоже, своим визитом к мистеру Беррейджу она думала ускорить этот процесс. Как я уже говорил, Верина с удовольствием считала эту фазу чем-то неизбежным и не раз говорила Олив, что если им предстоит битва с мужчинами, то чем больше они о них узнают, тем лучше. Мисс Чанселлор спросила, почему бы ее матери не отправиться с ней посмотреть на эти диковинки, тем более что, по словам Верины, их почитатель не преминул пригласить и миссис Таррант. Верина сказала, что это, конечно же, было бы проще всего, но ее мать не сможет так же хорошо, как Олив, объяснить, следует ли ей уважать мистера Беррейджа. Необходимость решить, заслуживает ли мистер Беррейдж уважения, приобрела для двух молодых женщин масштабы знакового события. Олив поначалу отвергла это — не необходимость решения, а само мероприятие, поскольку, если мистер Беррейдж продолжит выводить ее из себя, Верина могла подумать, что мисс Чанселлор несправедлива по отношению к нему. Она была уверена, что он ведет более сложную игру, чем молодой Маттиас, и хотела повнимательней к нему присмотреться, но нашла разумным не купировать эту фазу (согласно принятой между ними классификации) преждевременно, в чем ее можно будет обвинить, если она без проволочек, по выражению Верины, «прихлопнет» молодого ценителя прекрасного.

В итоге было решено, что миссис Таррант с дочерью примут приглашение мистера Беррейджа, и спустя несколько дней обе леди посетили его апартаменты. Верина, без сомнения, могла очень многое рассказать об этом, но куда больше пересказывала впечатления своей матери, нежели свои собственные. Миссис Таррант унесла оттуда столько впечатлений, что могла бы питаться ими всю зиму. Там присутствовали несколько дам из Нью-Йорка, которые были на слуху в тот момент и с которыми она с удовольствием пообщалась. Мистер Беррейдж был очень мил и очень интересно рассказывал о своей удивительной коллекции. Верина склонялась к тому, что он достоин уважения. Он признал, что вовсе не занимается изучением права и приехал в Кембридж исключительно за дипломом. Она зашла так далеко, что спросила Олив: разве хороший вкус и любовь к искусству ничего не стоят? Из чего та сделала вывод, что Верина очень уж увлеклась этой фазой. У мисс Чанселлор, разумеется, уже был готов ответ. Наличие вкуса и любовь к искусству — это хорошо, если они расширяют ум, а не сужают его. Верина согласилась, добавив, что еще предстоит выяснить, как они повлияли на ум мистера Беррейджа, — чем заставила Олив опасаться, что дело принимает стремительный оборот. Особенно когда Верина рассказала о том, что планируется очередной визит к молодому человеку и на этот раз она просто обязана пойти, поскольку он выразил желание увидеть ее, да и сама Верина по-прежнему очень хотела вместе с ней взглянуть на некоторые прекрасные предметы искусства.

Спустя пару дней после этого мистер Беррейдж оставил у двери мисс Чанселлор карточку с запиской, в которой выражал надежду, что она придет к нему на чай в условленный день, когда ожидался также визит его матери. Олив ответила, что придет с Вериной. Но, как это ни удивительно для Олив, ее не отпускали сомнения. Ей казалось странным, что Верина заставила ее пойти на такой шаг, и это доказывало две вещи: во-первых, что Верину очень заинтересовал мистер Беррейдж, и во-вторых, что ее душа непередаваемо прекрасна. Ибо ничто иное не могло объяснить, почему она с таким безразличием относится к такой замечательной возможности для флирта. Верина хотела знать правду, и было ясно, что сейчас она считала, что может узнать ее лишь у Олив Чанселлор. Кроме того, ее настойчивость подтверждала, что мнение подруги о мистере Беррейдже значит для нее намного больше, чем собственное, — лишнее напоминание об ответственности, которая лежит на Олив, о взятом ею обязательстве сформировать этот плодотворный молодой ум и о том исключительном месте, которое она в нем занимает теперь. Подобные открытия просто не могли не радовать. Если что и омрачало радость, так это сожаления старшей подруги, что ее высокое суждение потребовалось касательно молодого человека, лишенного наихудших пороков. Генри Беррейдж, конечно, ввел мисс Чанселлор в определенное «состояние», как называли это между собой молодые дамы, во время первой встречи у Тарран-тов, однако у нее было стойкое ощущение, что он джентльмен и, в сущности, неплохой парень.

Последнее стало очевидно до боли, когда они наконец посетили его жилище. Он был так весел, очарователен, дружелюбен и вежлив, так внимателен к мисс Чанселлор, что первое время Олив сидела и изо всех сил встряхивала свою совесть, как остановившиеся часы, стараясь заставить ее подсказать, почему она должна невзлюбить его. Она ясно видела, что никаких трудностей не возникнет с тем, чтобы невзлюбить его мать. Но, к сожалению, это не могло помочь делу. Миссис Беррейдж приехала к сыну всего на несколько дней. Она остановилась в отеле в Бостоне. Олив почувствовала, что после такого признания следовало бы пригласить ее к себе, но, к своему удовольствию, могла оправдаться тем, что это не соответствует бостонскому темпераменту, и оставить все как есть. Это было немного провокационно, так как в миссис Беррейдж был силен нью-йоркский дух, который позволял не обратить внимания на то, снизошел ли бостонец до приглашения. Но даже у самой сладкой мести, на мой взгляд, имеются свои недостатки.

Это была светская дама, огромная, объемистая, белолицая и типично уродливая. Она казалась грузной и медлительной, но это впечатление развеивалось мгновенно, стоило услышать ее быструю веселую речь и короткие яркие смешки, которыми она сопровождала все шутки или то, что ей казалось шуткой. Создавалось впечатление, что она одобряет абсолютно все, что видит и слышит. Она явно любила поболтать и даже послушать, если ее не заставляли слишком долго вникать во всяческие подробности и ответвления. Ее речь не была непрерывной, но, так сказать, регулярной, и ей очевидно претили объяснения, хоть бы и самые безобидные. Она была ровна со всеми, никому не оказывая особого предпочтения. Она была со всеми вежлива, но без лести, и очень общительна, но без той доверительности, с помощью которой бостонцы (в минуты экзальтации) показывают, что относятся к собеседнику без подозрений. Вся ее манера поведения будто бы говорила Олив, что она принадлежит к более обширному миру, нежели мисс Чанселлор, и наша юная леди испытала досаду, так и не услышав, что миссис Беррейдж много лет прожила в Европе, ведь это позволило бы запросто классифицировать ее как развращенную особу. Олив узнала, и это далось ей чуть ли не с болью, что ни сын, ни мать не пробыли за океаном дольше, чем она сама, и если их и можно было осуждать как бездельников, то пришлось бы рассматривать дело каждого по отдельности. И говорило ли в пользу такого осуждения то, что миссис Беррейдж очень нравился Бостон, Гарвардский колледж, квартира ее сына, ее чашка из старого севрского фарфорового сервиза, ее чай, который оказался и вполовину не так плох, как она ожидала, компания, которую сын подобрал для нее, — там было трое или четверо джентльменов, в том числе мистер Грей-си, — и, наконец, но не в последнюю очередь, Верина Таррант, с которой она общалась как со знаменитостью, но мило и серьезно, при этом без материнской покровительственности и намека на их разницу в возрасте? Миссис Беррейдж говорила с ней как с равной, считая, что гениальность и слава Верины уничтожают все различия и девушка не нуждается ни в одобрении, ни в покровительстве. Однако она не упомянула о своих собственных взглядах и ни разу не спросила Верину о ее «даре», что очень удивило последнюю, как она потом откровенно призналась Олив. Миссис Беррейдж как будто считала, что каждый присутствующий обладал каким-нибудь талантом или отличительной чертой и все вместе они составляли отличную компанию. Ничто в ней не говорило об опасениях насчет Верины и ее сына. Хотя непохоже было, что ей понравится, если ее сын женится на дочери гипнотизера-целителя. Пока же она, видимо, просто радовалась, что такая молодая женщина доставила ей удовольствие своим появлением в Кембридже. Бедную Олив терзали противоречивые чувства: с одной стороны, ее ужасала мысль, что Верина может выйти замуж за мистера Беррейджа, с другой стороны, она злилась из-за того, что его мать, похоже, считала, что эта рыжеволосая девочка не представляет собой серьезной опасности. Все это Олив видела через призму своей застенчивости. Можно предположить, насколько иначе ей представилось бы происходящее, если бы она могла относиться ко всему проще, ведь она была достаточно разумна, чтобы не впадать в крайности, даже самозащиты ради.

Я должен добавить, что был момент, когда она почувствовала себя почти счастливой — или, по крайней мере, пожалела, что не может такой быть. Миссис Беррейдж попросила сына сыграть «какую-нибудь пьеску», и он сел за пианино и продемонстрировал талант, достойный гордости этой леди. Олив была крайне восприимчива к музыке, и чарующее исполнение молодого человека успокоило ее и отвлекло от мрачных мыслей. За одной «пьеской» последовала другая, и его выбор каждый раз был очень удачным. Гости расположились в разных местах комнаты, освещенные красными отблесками огня камина, и с удовольствием слушали в абсолютной тишине. Слабый аромат горящих дров смешивался с благоуханием мелодий Шуберта и Мендельсона. Лампы под абажурами тут и там проливали мягкий свет, шкафы и подставки отбрасывали коричневые тени, меж которых сияли различные ценности — резьба по слоновой кости или чаша времен Чинквеченто. На эти полчаса Олив забыла обо всем и просто наслаждалась музыкой, признаваясь себе, что мистер Беррейдж играет изумительно, — это напоминало некое перемирие, затишье. На какое-то время она успокоилась и забыла обо всех проблемах. Она даже спросила себя, действительно ли их борьба так необходима. Отношения между мужчинами и женщинами переставали казаться ей враждебными, когда она смотрела на живописную группу, собравшуюся в этой комнате. Иными словами, она позволила себе передышку, во время которой большей частью наблюдала за Вериной, сидевшей рядом с миссис Беррейдж и, похоже, погрузившейся в музыку даже больше, чем Олив. Ей музыка тоже доставляла истинное наслаждение, ее задумчивое лицо неосознанно поворачивалось, затуманенный взгляд блуждал по комнате от одной безделушки к другой, когда свет от камина выхватывал их из тени. Время от времени миссис Беррейдж склонялась к ее лицу и улыбалась доброй улыбкой. И тогда Верина улыбалась в ответ, и выражение ее лица как будто говорило: о, да, она отказывается от всего, от всех своих принципов и планов. Еще до того, как настало время уходить, Олив поняла, что обе они, и Верина, и она сама, практически деморализованы, и едва она собралась с силами, чтобы увести оттуда свою подругу, как услышала миссис Беррейдж, предлагавшую той провести пару недель у себя в Нью-Йорке. «Это что, заговор? Почему они никак не оставят ее в покое?!» — воскликнула про себя Олив, готовясь в случае необходимости взять Верину под свое крыло. Верина ответила, довольно поспешно, что с удовольствием посетит миссис Беррейдж, затем поняла свою поспешность, поймав взгляд Олив, и добавила, что если бы эта леди знала, насколько ярой сторонницей женской эмансипации является Верина, то, скорее всего, не стала бы приглашать ее. Миссис Беррейдж посмотрела на своего сына и рассмеялась. Она сказала, что ее предупредили о взглядах, которых придерживается Верина, и нет никого, кто поддерживал бы их так, как она. Она очень интересуется женской эмансипацией и считает, что в этой области предстоит сделать очень многое. Это было единственное замечание, высказанное на эту великую тему за весь вечер. И никто, ни Генри Беррейдж, ни его друг Грейси, ни словом не обмолвились Верине об обещанном выступлении перед гарвардскими студентами. Верина сказала отцу, что Олив наложила вето на эту идею, и Таррант сообщил молодым людям, что, по-видимому, мисс Чанселлор взяла бразды правления в свои руки. Мы знаем, что путь, избранный Олив, виделся ему весьма окольным, однако мисс Чанселлор дала ему понять, что ее намерения весьма серьезны, так что отбила у него всякую охоту препятствовать ей, даже мысль об этом вызывала в нем самые ужасные ассоциации. Он уже встречался с людьми, обладавшими такими же серьезными намерениями, — это была группа джентльменов, лет десять тому назад расследовавших феномен «материализации» духов и подвергших его разоблачениям в ослепительном свете научных методов. Олив заметила, что мистер Беррейдж и мистер Грейси, похоже, бросили шутить, впрочем, менее циничными они не стали.

Генри Беррейдж, видя, что Верина собирается уходить, попросил ее серьезно обдумать приглашение его матери. Она ответила, что не знает, будет ли у нее достаточно времени для того, чтобы посвятить его людям, которые и без того разделяют ее взгляды, и что она предпочла бы пообщаться с теми, кто пока их не разделяет.

— А ваш график работы исключает любой отдых или развлечение? — спросил молодой человек.

Верина переадресовала этот вопрос, со свойственным ей добродушным уважением, своей подруге:

— Наш график работы исключает это?

— Боюсь, что сегодняшних развлечений нам хватит на очень долгое время, — величественно ответила Олив.

— Итак, достоин ли он уважения? — спросила Верина, когда они уже шли в сумерках, тихо ступая бок о бок, как будто принадлежали к какому-то монашескому ордену.

Олив мгновенно ответила:

— Да, несомненно, — как пианист!

Верина отправилась с ней в город на конке — она собиралась провести несколько дней на Чарльз-стрит. В тот же вечер она поразила Олив, высказав идею, так схожую с ее собственными мыслями, которые пришли ей в голову во время визита к мистеру Беррейджу.

— Было бы здорово всегда принимать мужчин такими, какие они есть, и не пытаться все время думать об их недостатках. Было бы здорово думать, что все проблемы нашли свое решение и теперь можно сидеть в старом испанском кожаном кресле, оставив за задернутыми шторами весь этот холодный, темный и жестокий мир, и слушать Шуберта или Мендельсона. Непохоже, чтобы их волновало отсутствие у женщин избирательного права! И я не чувствовала сегодня, что мне необходимо право голоса, а вы? — Верина закончила свое лирическое отступление, как всегда, обратившись с вопросом к Олив.

Молодая женщина сочла необходимым ответить максимально честно:

— Я всегда чувствую — везде, — днем и ночью. Я чувствую это здесь. — Олив положила руку на сердце. — Я чувствую, что все это глубоко неправильно. Чувствую, как будто это пятно на моей совести.

Верина рассмеялась и затем, одарив подругу нежным взглядом, сказала:

— Знаете, Олив, я иногда думаю, что если бы не вы, то я никогда не почувствовала бы ничего подобного!

— Мой дорогой друг, — ответила Олив, — вы еще никогда не говорили мне ничего, так ясно характеризующего близость и значимость нашего союза.

— Вы поддерживаете меня, — продолжила Верина. — Вы — моя совесть.

— Я бы хотела сказать, что вы мое обрамление, моя форма. Но вы слишком красивы для этого! — ответила Олив на комплимент и после добавила, что, конечно, было бы гораздо проще забыть обо всем и задернуть шторы, и прожить всю жизнь в искусственной атмосфере, в свете розовых ламп.

Было бы гораздо проще отказаться от борьбы и оставить всех несчастных женщин на свете наедине с их бесчисленными страданиями, закрыть глаза на все ужасы этого мира и попросту умереть. Верина на это заявила, что не собирается умирать, что она сделала в своей жизни еще не все, что хотела, и не собирается позволять своим обязанностям уничтожить ее. И две молодые женщины решили, как решали задолго до этого, в полном согласии друг с другом, продолжать жить полной жизнью и добиваться успеха. Стать великими, чтобы не остаться безвестными, и обрести силу, дабы не остаться невостребованными. Олив часто повторяла, что представляет себе жизнь как нечто возвышенное, а иначе она — ничтожна. Мир переполнен злом, но она счастлива, что рождена прежде, чем оно сметено с лица земли, пока есть против чего сражаться, в борьбе и смысл, и награда. В дни, когда должны произойти великие реформы, когда занимается заря справедливости, разве может жизнь казаться бедной и унылой? Олив никогда не отрицала, что надежда на славу, в высоком понимании, была одним из важнейших для нее мотивов. Она считала, что наиболее эффективным способом протеста против угнетения женщин был личный пример одной из представительниц пола. Человек, слышавший об этой вдохновенной парочке, наверняка удивился бы их крайней увлеченности идеей мировой славы. Не Верина изобрела эту идею, но она прониклась устремлениями подруги и с готовностью и интересом поддержала ее. Олив считала, что в их случае союз двух таких разных характеров рождал единое целое, которое при должной работе было просто обречено на успех. Верина часто бывала далеко не такой ответственной, как хотелось бы Олив, но ее отличительной особенностью была способность ухватить самую суть идеи — обычно с подачи Олив, которая могла подобрать слова, но не могла быть убедительным оратором, — и, мгновенно заразившись ею, выразить ее в пламенной речи своим волшебным голосом, подобно юной сивилле. Понимая, что без нежности Верины ее крестовый поход провалится, лишенный благости, того, что католики именуют помазанием, Олив в то же время понимала, что Верина не очень сильна в том, что касается статистики и логики, и здесь ей требуется помощь. Но вдвоем они будут совершенны, у них будет все, и их ожидает триумф.