В свою следующую встречу с Олив Верина сказала, что готова дать обещание, о котором та просила. Но, к ее величайшему удивлению, мисс Чанселлор в ответ предупреждающе подняла палец и поинтересовалась, к чему такая спешка. Ее страстное нетерпение, казалось, уступило место другим соображениям, коим предшествовали долгие размышления. Но решение это было с оттенком горечи, настолько сильной, насколько это возможно для женщины, которая старается верить в лучшее.

— Вы больше не требуете никаких обещаний? — спросила Верина. — Олив, как вы изменились!

— Мое дорогое дитя, вы еще так юны — так невероятно юны. Мне уже тысяча лет, я пережила многие поколения и многие века. Я знаю то, что я знаю, поскольку у меня есть опыт. Вы знаете что-то только благодаря своему воображению. И поэтому вы так свежи и искренни. Я почти забыла об этой разнице между нами — что вы еще почти ребенок, несмотря на ваше великое предназначение. Я забыла об этом тогда, но теперь вспомнила. Есть вещи, через которые вы должны пройти, и с моей стороны будет ошибкой мешать этому. Теперь я отчетливо это понимаю. И я понимаю, что до сих пор во мне говорила ревность — моя неусыпная жадная ревность. Во мне ее слишком много, хотя это не значит, что ревность чисто женское качество. Мне не нужны ваши обязательства, а только ваше доверие и все, что из него вытекает. Я надеюсь всей душой, что вы никогда не выйдете замуж, но вовсе не из-за того, что пообещали мне. Вы знаете, о чем я думаю — что пожертвовать чем-либо ради великого дела очень благородно. Священнослужители — если они настоящие священнослужители — никогда не женятся, а то, что мы с вами считаем нашим долгом, тоже своего рода служение. Мне очень жаль, что и дружбы, и веры, и щедрости, и самого интересного занятия в мире — даже такого сочетания может быть недостаточно для того, чтобы жить только ради всего этого. Ни один мужчина ни на волос не принимает всерьез то, чего мы пытаемся достичь. Они ненавидят это, они презирают это и будут пытаться искоренить при каждой возможности. О да, я знаю, некоторые мужчины притворяются, что поддерживают нас, но я не могу доверять даже им! С любым из них я готова при необходимости сражаться не на жизнь, а на смерть. Конечно, некоторым лицам мужского пола хочется вести себя немного покровительственно по отношению к нам: они дружески хлопают нас по плечу и советуют пойти на некоторые уступки или признают, что есть пара вещей, из-за которых это общество нас не устраивает. Но любой мужчина, прикидывающийся, что целиком принимает наши требования в наших формулировках, по своему собственному желанию и до того, как мы его принудим к этому, — такой мужчина собирается предать нас. Есть множество мужчин, которые с удовольствием заткнут вам рот поцелуем. Если вы однажды станете опасны для их самолюбия, их архаичных интересов, их аморальности — а я каждый день молю Небеса, чтобы это случилось! — для любого из них будет величайшей победой убедить вас в том, что он вас любит. И после этого вы увидите, что он сделает с вами и как далеко заведет его эта любовь! Это будет худший день для вас, для меня и для всех нас, если вы поверите ему. Но сейчас я, как видите, спокойна. Я все уже обдумала.

Верина слушала все это, и глаза ее сияли.

— Олив, да вы сами просто великолепный оратор! — воскликнула она. — Будь ваша воля, вы бы легко затмили меня.

Мисс Чанселлор покачала головой, в ее тоске сквозила нежность.

— Я могу говорить с вами. Но это ничего не доказывает. Любое бессловесное творение природы, даже камни на улице, обретут голос, чтобы говорить с вами. Я не способна на большее — я слишком стеснительная и сухая.

Эта молодая леди, поборов наконец бури и волны эмоций, вошла в тихую гавань доводов разума и внезапно преобразилась. Ее тон исполнился мягкости и сочувствия, нежности и достоинства, мудрого спокойствия, которое очень ценили те, кто знал Олив достаточно хорошо, чтобы любить ее, и которое всегда поражало Верину своим почти царственным благородством. Впрочем, Олив редко бывала такой на публике. Это были очень личные чувства мисс Чанселлор. Одно из них овладело ею сейчас, и она продолжила объяснять свою непоследовательность, которая так озадачила ее подругу, все с той же спокойной ясностью женщины, чья склонность к самоанализу была такой же резкой, как и метания.

— Не считайте меня капризной, но я доверяю вам и без всяких обязательств. Я обязана вам, я обязана всем и приношу извинения за мою грубость и жесткость в доме вашей матери. Это было сильнее меня — видеть этих молодых людей и ту угрозу, которую они для вас представляют. Сама мысль об этом тогда приводила меня в ярость. Я все еще вижу, что вы в опасности, но я теперь вижу и другое. Я обрела душевное равновесие. Вы должны быть под защитой, Верина, вас нужно оберегать. Но эта защита не должна связывать вам руки. Она должна вырасти из обострения ваших собственных чувств, вашей восприимчивости, из вашего мировоззрения, из представлений о себе самой, из вашей уверенности, что ваша работа и ваша свобода превыше всего. И что свобода для нас с вами не в том, чтобы фанатично отказываться делать что-то, хотя вас часто будут просить о чем-нибудь другие, но я — никогда! — Последние слова мисс Чанселлор произнесла с гордостью, почти с пафосом. — Не обещайте, не обещайте ничего! — продолжила она. — Мне все равно, пообещаете вы или нет. Но не подведите меня, не подведите меня, или я умру!

До чего же по-женски она оправдывала свое непостоянство. Она хотела убедить собеседницу, что презирает обязательства, и в то же время была бы рада, если бы Верина наслаждалась свободой, которая так важна для нее, но только в строго отведенных рамках. Девушка полностью подчинялась ее влиянию. У нее были интересы и увлечения, которые она держала при себе, и она вовсе не думала все время о несчастьях женщин. Но тон Олив сработал подобно заклинанию, и она поняла, что есть что-то такое в знаниях ее подруги и в ее возвышенных взглядах, к чему ее душа с готовностью тянется. Мисс Чанселлор была хорошо знакома с историей и философией, или, по крайней мере, казалась таковой Верине, которая чувствовала, что совокупность знаний в этих областях позволяет человеку управлять своей жизнью разумно. И она поддалась простому порыву угодить ей, как будто для нее не было ничего хуже, чем не угодить Олив. Недовольства, несогласия, разочарования Олив всегда были очень трагичными и поистине незабываемыми. Она бледнела, хотя, в отличие от большинства женщин, обычно не проливала слез — она могла плакать от злости, но не от боли, — но душа ее как будто начинала спотыкаться, тяжело дыша и страдая от тяжкой неизлечимой раны. С другой стороны, ее благодарность, ее удовлетворение было нежным, как западный ветерок. И редчайшим знаком расположения с ее стороны, знаком великодушия было добровольно считать себя обязанной, если только эти обязательства не были возложены на нее мужчиной. Она считала, что все мужчины в таком огромном долгу перед противоположным полом, что у каждой отдельной женщины есть неограниченный кредит по отношению к любому из них. Она просто не способна израсходовать этот всеобщий женский вклад. Неожиданно сдержанная речь, убеждающая Верину не совершать ошибку и не вступать в брак, показалась девушке необычайно возвышенной, почти античной в своей мудрости, достойной Электры или Антигоны. Поэтому ей еще сильнее захотелось чем-то отблагодарить Олив, несмотря на то что та сказала, что не примет никаких обещаний.

— Я обещаю, во всяком случае, не выходить замуж ни за одного из мужчин, которые присутствовали тогда у нас, — сказала она. — Мне кажется, именно этого вы и боялись.

— Пообещайте не выходить за того, кто вам не нравится, — сказала Олив. — И это будет лучше всего!

— Но мне нравятся мистер Беррейдж и мистер Грейси.

— А мистер Маттиас Пардон? Одно имя чего стоит!

— Что ж, он может быть очень приятным. И он может рассказать все, о чем пожелаешь.

— И даже то, о чем не пожелаешь! Ладно, если вам одинаково нравятся все, у меня нет никаких возражений. Но я буду настороженно относиться к любым вашим предпочтениям. Я не слишком переживаю, что вы выйдете за кого-то неприятного, — привлекательный мужчина скорее будет опасным для вас.

— Приятно слышать, что вы признаете, что они бывают привлекательными! — воскликнула Верина со звонким смехом, против которого мисс Чанселлор по-прежнему не могла устоять. — Иногда мне кажется, что вам никогда ни один не нравился!

— Я могу представить себе мужчину, который бы мне очень понравился, — ответила Олив, помедлив. — Но мне не нравятся те, которых я встречаю. Я считаю их жалкими существами.

И в самом деле, она в основном испытывала к ним нечто вроде холодного презрения. Большинство из них она считала лицемерами и задирами. Под конец разговора покладистая Верина согласилась, что ей просто предстоит пройти через эту фазу своего развития и удовольствие от визитов студентов колледжа и журналистов пройдет с появлением опыта. И хотя высокомерие мужчин может быть как случайностью, так и частью их натуры, прежде чем решиться выйти замуж, ей предстоит значительно измениться.

В середине декабря к мисс Чанселлор пожаловал с визитом Маттиас Пардон, которому не терпелось узнать, что она собирается делать с Вериной. Олив не приглашала его, и появление джентльмена, чье желание видеть ее было настолько неудержимым, что он обошелся без этих условностей, оказалось такой неожиданностью, что она растерялась. Она сочла приход мистера Пардона бесцеремонным и, чтобы дать ему это понять, решила не предлагать ему присесть. Но он внезапно выбил почву у нее из-под ног, первым предложив ей стул. Его манеры требовали взаимной вежливости, и ей пришлось выслушать, сидя на краешке софы, — по крайней мере, она сама решала, где ей сесть, — его беспрецедентный вопрос. Разумеется, она не обязана была отвечать на него, к тому же она не совсем понимала, что он имеет в виду. Он объяснил, что причиной тому его глубокий интерес к мисс Верине. Но эта любопытная смесь чувств с его стороны вовсе не проясняла ситуацию. На нем лежал этакий лоск доброго расположения, который явственно свидетельствовал, что отсутствие деликатности — его профессия. И он интересовался откровениями vie intime своих жертв с мягкой доверительностью модного терапевта, расспрашивающего пациента о симптомах. Он хотел знать, что собирается делать мисс Чанселлор, потому что если она не собирается ничего делать, то у него есть идея и он готов лично взяться за дело.

— Видите ли, я хочу знать вот что: вы считаете, что она принадлежит вам или всему человечеству? Если она не принадлежит вам, то почему бы не показать ее всем?

Он не хотел выглядеть дерзким и не сознавал своей бесцеремонности. Он лишь хотел мирно обсудить этот вопрос с мисс Чанселлор. Он, разумеется, знал: есть вероятность, что Верине не хватает светскости, — но эта вероятность не могла удержать его от того, чтобы представить обществу драгоценный камень, который, по его убеждению, подлежит огранке. У него масса возможностей благодаря его мощнейшей хватке и величию «всемогущей прессы». В самом деле, он многое принимал как должное, и Олив, слушая его, буквально потеряла дар речи. К тому же он старался быть с ней предельно откровенным. Он напомнил, что знаком с Вериной гораздо дольше, чем она. Прошлой зимой он ездил в Кембридж каждый свободный вечер, несмотря на страшные морозы. Он всегда считал ее привлекательной, но только сейчас его глаза открылись окончательно. Ее талант оформился, и он без колебаний считает ее сокровищем. Мисс Чанселлор может представить, мог ли он, будучи старым другом семьи, спокойно наблюдать, как она расцветает. Она будет пленять людей так же, как пленила ее, мисс Чанселлор, и, как он вынужден признать, пленила его самого. Ее можно считать козырной картой, и кто-то просто обязан разыграть этот козырь. Еще никогда перед американской публикой не выступала такая привлекательная женщина-оратор. Она придет на смену миссис Фарриндер, и миссис Фарриндер знает это. Без сомнений, они обе займут свои ниши, слишком уж разный у них стиль. Но он хочет продемонстрировать, что есть ниша и для мисс Верины. Она больше не хочет шлифовать свой дар — она хочет начать действовать. Более того, он чувствовал, что мужчина, который приведет ее к успеху, заслужит ее уважение. И возможно, он заслужит даже больше, чем просто уважение, — кто знает? И если мисс Чанселлор хочет привязать ее навсегда, она должна подтолкнуть ее. Он понял со слов Верины, что она собирается заставить ее посвятить еще некоторое время изучению теории. Но сейчас, он уверяет, нет лучшего стимула, чем пара тысяч людей, заплативших деньги ради того, чтобы послушать, что вы им скажете. Мисс Верина обладает прирожденным талантом, и он надеется, что мисс Чанселлор не собирается лишить ее этой естественности. Верина может учиться параллельно со своей деятельностью. У нее есть нечто, чему невозможно научиться, что-то вроде божественного откровения, как говорили древние, и именно с этого ей лучше начинать.

Он не отрицает, что это действует и на него: он готов зачарованно смотреть, как она идет к своей цели. Ему не важно, чего будет стоить добраться туда, но он будет рад помочь ей это сделать. Поэтому не ответит ли ему мисс Чанселлор, как долго собирается она сдерживать Верину. Как долго она заставит ждать скромного почитателя этого таланта? Разумеется, он пришел не затем, чтобы устраивать ей допрос. Если он ведет себя нескромно, она может смело сказать ему об этом. Он пришел со своим предложением и надеется, что это достойная причина для визита. Возможно, мисс Чанселлор захочет разделить... э-э-э... назовем это ответственностью. Может быть, им заняться Вериной вместе? Тогда все будут удовлетворены. Она может путешествовать с ней в качестве компаньонки, а он увидит, как жители Америки станут их последователями. Если мисс Чанселлор только даст ей начать, он берет на себя все остальное. Он не требует многого — ему достаточно полутора часов в ее обществе три или четыре раза в неделю.

Пока он все это объяснял, у Олив было немного времени, чтобы собраться с мыслями и придумать, как сказать этому чудовищному молодому человеку, что ей противна даже мысль о том, чтобы объединить с ним усилия ради возможности заработать на Верине. К сожалению, самый саркастический вопрос, который она могла задать, был одновременно и самым очевидным, так что он лишь на мгновение заколебался, когда она спросила, сколько тысяч долларов он надеется заработать.

— Для мисс Верины? Это вопрос времени. Она продержится по меньшей мере лет десять. Я не могу назвать точную цифру, пока вся Америка не узнает о ней, — ответил он с улыбкой.

— Я говорю не о мисс Таррант, а о вас, — ответила Олив с ощущением, что смотрит ему прямо в глаза.

— О, столько, сколько вы сами мне оставите! — сказал мистер Пардон со всей игривостью американской прессы. — Если серьезно, то я не собираюсь делать на этом состояние, — добавил он.

— Что же вы тогда хотите сделать?

— Я хочу творить историю! И помочь всем дамам.

— Всем дамам? — проворковала Олив. — А что вы знаете о дамах?

Она собиралась продолжить, но он поспешно перебил ее:

— Да. Во всем мире. Я хочу потрудиться на благо эмансипации. Я считаю, это главная проблема современности.

Мисс Чанселлор тут же вскочила: это было уже слишком. Конечно, читатель может сам судить, насколько успешными были ее начинания. Но сейчас она не настолько приблизилась к успеху, чтобы ухватиться за любую помощь, кто бы ее ни предложил. Такова цена того, чтобы быть привередливой, неординарной, бескомпромиссной личностью, видеть вещи не простыми и понятными, но порочными и запутанными. Нашей молодой леди меньше всего хотелось бы быть обязанной своей эмансипацией кому-то вроде Маттиаса Пардона. Любопытно при этом, что его общие с Вериной черты, которые в ней виделись Олив романтичными и трогательными — то, что она «из народа» и не понаслышке знакома с бедностью, — в нем нисколько не трогали сердце мисс Чанселлор. Я думаю, причина в том, что он был мужчиной. Она сказала, что крайне признательна ему за предложение, но он, по-видимому, совершенно не понял ни Верину, ни ее, Да-да, даже мисс Таррант, несмотря на их долгое знакомство. Они не хотели быть банальными, они хотели быть полезными. Они не желали зарабатывать на этом деньги, — для мисс Таррант всегда найдется более чем достаточно денег. Разумеется, ей необходимо выступать перед публикой, и тогда мир примет ее и навек запомнит ее слова. Но сырое, неподготовленное предприятие — то, чего им меньше всего хотелось бы. Перемена в угнетенном положении женщин станет возможна не сегодня и не завтра, на это потребуются годы, а значит, будет достаточно времени, чтобы все продумать. Мужчинам не следует считать женщин поверхностными. Когда Верина появится, она будет во всеоружии, как Жанна д’Арк, образ которой все не шел у Олив из головы. Для этого она должна вооружиться фактами и цифрами, чтобы побить мужчин их же оружием.

— Если мы собираемся что-то делать, мы сделаем это хорошо, — довольно сурово сказала мисс Чанселлор своему посетителю, оставив на его усмотрение, как понимать эти слова.

Это заявление послужило слабым утешением для него. Он недоумевал, это приводило его в уныние. Разве не тоска все эти ее скучные разговоры о приготовлениях? Как будто кому-то есть дело до того, готова Верина или нет! Разве мисс Чанселлор не верит в ее девичье очарование? Разве не знает, каким козырем оно может стать? И это был последний вопрос, который Олив позволила ему задать. Она заметила ему, что они могут обсуждать это бесконечно, но никогда не придут к согласию, — настолько сильно различаются их взгляды. Кроме того, это женское дело. То, чего они хотят добиться, предназначено для женщин и должно быть сделано женщинами. Это был не первый раз, когда молодому Маттиасу указали па дверь, но еще никогда путь туда не был таким неприятным. Он был очень вежлив, и до сих пор ничто не могло заставить его чувствовать, что это ничего не стоит в современном мире. Но вот перед ним хищная женщина, которая хочет сама воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств. Он дал ей понять, что она до мозга костей эгоистична, и если она решила принести в жертву своей допотопной теории и властолюбию прекрасную естественность, беспощадная ежедневная пресса, призванная бороться с несправедливостью, строго спросит с нее за это. Она ответила, что, если газеты захотят оскорбить ее, это их дело. Одним оскорблением больше для ее пола, только и всего. И когда он ушел, ей показалось, что она видит рассвет своего успеха. Битва началась, и она чувствовала какой-то мученический экстаз.