Мистер Пардон, как убедилась Олив, оказался, таким образом, не у дел. Но он был не из тех людей, которые легко сдаются. Он сам пришел и сел рядом с мисс Чанселлор и завел разговор о литературе, спросил, следит ли она за каким-нибудь из романов с продолжением, которые сейчас публикуются в журналах. Когда она сказала, что никогда не интересовалась подобными вещами, он кинулся было защищать серийные публикации, но она тут же добавила, что не собиралась их критиковать. Его нисколько не смутили эти возражения, и он тут же переключился на Маунт-Дезерт. Натура мистера Пардона требовала все время о чем-нибудь говорить. Он говорил очень быстро и мягко, иногда проглатывая слова и не договаривая фразы, говорил с приятной прямотой, и его речь изобиловала восклицаниями наподобие: «О господи!» или «Боже милосердный!» — нехарактерными для представителей пола, обычно использующих более грубые выражения. У него были мелкие и четкие черты лица, удивительно аккуратные, и красивые глаза, и усики, за которыми он тщательно ухаживал, и моложавость, немного не вяжущаяся с сединой в волосах и со свободной манерой общаться «запросто», которую он был склонен позволять себе на журналистском поприще. Его друзья знали, что, несмотря на мягкость и болтливость, он был, что называется, живчик. Его связывали со многими литературными предприятиями. Надо сказать, что по большей части это было сродни отношениям Селы Тарранта с газетами — заботливо культивируемая самореклама. Для этого простодушного сына своей эпохи не существовало разницы между художником и обычным человеком. Частная жизнь любого писателя была лишь пищей для газетчиков, и всем до всего и до всех было дело. Для него все было поводом для публикации, а публикация представляла собой нескончаемый отчет о делах горожан, печатавшийся с регулярностью объявлений, оскорбительный, если нужно, и если не нужно — тоже. Он намеренно поливал грязью их частную жизнь и их внешний вид. Его вера опять же была сродни вере Селы Тарранта: появляться в газетах — это величайшее блаженство, и не следует быть чересчур привередливым к тому, каким образом удалось туда попасть. Он был, как говорят французы, enfant de la balle прирожденным репортером. Свою карьеру он начал в возрасте четырнадцати лет, выискивая по крупицам информацию в огромных засаленных регистрационных книгах, лежащих на мраморных конторках. Он мог льстить себе, что внес свою скромную лепту от имени бдительной общественности, являющейся гордостью демократического строя, в отказ американцев от попыток путешествовать нелегально. С тех пор он шагнул на более высокую ступень той же лестницы. Он был одним из самых успешных молодых интервьюеров бостонской прессы. Особенно удавались ему описания женщин. В свои короткие заметки он уместил немало знаменитых женщин своего времени — хотя некоторые из этих прославленных дам были очень объемны. Ходили слухи, что он коварно подкарауливает примадонн и актрис в гостиницах по утрам после их прибытия или иногда поздно вечером, пока их багаж поднимают в номер. Ему было всего двадцать восемь лет, и, несмотря на убеленную сединами голову, он был, несомненно, современным молодым человеком. Он старался не упускать ни одной удачной возможности. Миссия человечества на земле виделась ему в бесконечной эволюции телеграфа. Многие вещи казались ему одинаковыми — у него отсутствовало даже малейшее представление о качестве и мере. Его уважение вызывали только всяческие новинки. Он был объектом крайнего восхищения для Селы Тарранта, верившего, что мистер Пардон разгадал секрет успеха, и заявившего — когда миссис Таррант заметила (что она делала неоднократно), будто мистер Пардон явно интересуется Вериной, — что это один из немногих молодых людей, которому он доверил бы свою дочь. Таррант был уверен, что если Маттиас

Пардон захочет жениться на Верине, то непременно постарается добиться для нее славы. И преимущества брака, в котором муж был бы одновременно журналистом, интервьюером, менеджером, агентом и к тому же распоряжался бы несколькими местными газетами, который будет писать о ней и помогать ей, были для Верины слишком многочисленны и слишком очевидны, чтобы на них настаивать. Маттиас был невысокого мнения о Тарранте, считал его второсортным сторонником устаревших методов. У него сложилось впечатление, что тот сам влюблен в Верину, но эта страсть лишена ревности и отличается похвальным желанием поделиться объектом своей любви с американским народом.

Он некоторое время рассказывал Олив о Маунт-Дезерте, о том, что в своих посланиях описывал богемных обитателей разных отелей. Он отметил, что сейчас корреспонденты очень страдают от необходимости конкурировать с леди-журналистами, поскольку статьи, которые те пишут, газеты публикуют с большим удовольствием. Он полагал, что это приятная новость для нее, ведь, как он знал, она очень заинтересована в том, чтобы у женщин было больше возможностей. Конечно, они писали замечательные статьи, и мало что можно было утаить от них. Конечно, от природы они более разговорчивы, и такой стиль сейчас в моде. Но вот только они обычно пишут, как говорится, «для гинекея». Конечно, ему известно, что среди читателей много женщин, но, откровенно говоря, он никогда не обращался к представителям какого-то одного пола и старался писать так, чтобы интересно было всем. Если вы читаете то, что написала леди, вы заранее знаете, что там. Он же сейчас старался сделать так, чтобы читатель даже не представлял себе, что он сейчас узнает, старался заставить вас подпрыгнуть от удивления. Мистер Пардон не был тщеславен, во всяком случае не больше, чем полагается человеку, чья молодость и успех идут рука об руку, и вполне естественно, что он не знал, с каким чувством мисс Чанселлор слушала его. Считая ее светской дамой, он просто старался беседовать с ней о пустяках, которых она должна от него ожидать. Она решила, что он очень заурядный. О нем говорили как об очень умном человеке, но здесь явно какая-то ошибка. По ее мнению, для Верины не представлял никакой опасности ум, имеющий столь поверхностные суждения о великих событиях. Кроме того, он не был образованным человеком, и Олив верила или по меньшей мере надеялась на то, что образование, которое сейчас получала Верина под ее чутким руководством, позволит той понять это самостоятельно. Олив пребывала в постоянном конфликте с легкомысленностью и добродушием суждений своего времени. Многие из них казались ей слабыми до глупости, без намека на норму и меру, чрезмерно восторженными и заставляющими людей с удовольствием давать себя дурачить. Это поколение казалось ей расслабленным и деморализованным, и мне кажется, что она считала инъекцию великого женского начала необходимой, чтобы заставить его мыслить и говорить яснее.

— О, какое наслаждение слушать, как вы говорите друг с другом, — сказала ей миссис Таррант. — Вот что я называю настоящей беседой. У нас редко случается что-то интересное, поэтому меня так и тянет присоединиться. Но я не могу выбрать, кого из вас мне слушать. Верина, похоже, прекрасно проводит время с теми джентльменами. Я улавливаю кое-какие обрывки их разговора, но мне сложно понять, о чем они говорят. Возможно, мне следует уделить больше внимания мистеру Беррейджу. Я не хочу, чтобы он думал, что мы здесь не такие радушные, как ньюйоркцы.

Она решила переместиться поближе к трио в дальнем углу комнаты, поскольку почувствовала (и очень надеялась, что мисс Чанселлор еще не поняла этого), что Верина изо всех сил старалась убедить хотя бы одного из своих собеседников поговорить с ее дорогой подругой, а эти бессовестные молодые люди, взглянув на ту через плечо, умоляли о пощаде, говоря, что пришли вовсе не за этим. Села вновь фланировал по комнате со своей коллекцией пирогов, и мистер Пардон принялся рассуждать о Верине, говоря, что не может выразить все чувства, которые испытывает в связи с тем интересом, который Олив проявляет по отношению к девушке. Олив не понимала, почему он должен что-либо говорить или чувствовать но этому поводу, и отвечала односложно. Бедный молодой человек, ничего не подозревая о грозящей ему опасности, заметил, что он надеется, что она не собирается оказывать на мисс Таррант влияние, которое лишило бы ту возможности получить статус, полагающийся ей по праву. Он считал, что все и так слишком долго откладывается; он желает видеть ее в авангарде, желает видеть ее имя на самых огромных афишах, а ее портреты во всех витринах. Она гений, в этом нет никаких сомнений, и благодаря этому она поведет за собой людей. У нее есть шарм, а это очень востребовано сегодня в контексте новых идей. Многие готовы умереть за это. Ее необходимо вознести как можно выше, она должна идти прямо к вершине. Назрела необходимость в решительных действиях, и он не понимает, чего же они еще ждут. Он надеется, что они не дожидаются, когда ей стукнет пятьдесят лет: на поле боя достаточно старух. Он знал, что мисс Чанселлор по достоинству ценит преимущества молодости, — так ему сказала Верина. У ее отца дела приходят в упадок, да и зима уже отступает. Мистер Пардон зашел так далеко, что заявил, что если доктор Таррант не сможет поправить свои дела, то ему самому придется взять все в свои руки. В то же время он выразил надежду, что взгляды Олив не позволят ей заставлять мисс Верину откладывать. Также он надеется, что она не сочтет, будто он слишком сильно на нее давит. Он знает, что о газетчиках ходит дурная слава — будто они слишком часто переходят все границы. Но он лишь выражал беспокойство, так как думал, что те, кто сейчас ближе к Верине, чем он когда-либо надеялся оказаться, недостаточно активны. Он знал, что она появлялась в двух или трех салонах после того вечера у мисс Бёрдсай, и он слышал о замечательной встрече в доме самой мисс Чанселлор, когда многие важные персоны были приглашены для знакомства с Вериной. Он имел в виду скромный ланч, организованный Олив, где Верина беседовала с дюжиной матрон и старых дев, отобранных хозяйкой дома после бесконечных колебаний и духовных терзаний. Репортаж о событии, предположительно принадлежавший перу молодого Маттиаса, который, естественно, там не присутствовал, появился в вечерней газете с впечатляющей оперативностью. Все, конечно, и так идет неплохо, но он хотел бы чего-то большего, настолько значительного, чтобы никто не смог пройти мимо, даже если бы захотел. Затем, слегка понизив голос, он пояснил, что имеет в виду: лекция в Мюзик-холле, по пятьдесят центов за билет, без ее отца, без подготовки, безотлагательно. Он еще больше понизил голос и поведал мисс Чанселлор свою сокровеннейшую мысль, предварительно убедившись, что Села все еще отсутствует, а миссис Таррант допрашивает мистера Беррейджа о том, где он успел побывать в Бостоне. Собственно, мисс Верина и сама хотела избавиться от своего отца. Ей не хотелось больше, чтобы он, как обычно, совершал пассы вокруг нее, перед тем как она начинала говорить. Это отнюдь не добавляло действу привлекательности. Мистер Пардон выразил уверенность, что мисс Чанселлор согласна с ним в этом вопросе, и со стороны Олив потребовалось огромное усилие (настолько ей не хотелось быть заодно с мистером Пардоном), чтобы признаться самой себе, что она действительно согласна. Она спросила его, довольно холодно, — он больше не смущал ее, — действительно ли он так заинтересован в улучшении положения женщин. Вопрос, похоже, поразил молодого человека, как резкий и не относящийся к делу. Этот вопрос обрушился на него с высот, на которых он не был готов вести беседу. Он привык действовать быстро, но на какое-то мгновение замешкался, прежде чем ответить:

— О, нет ничего такого, чего я бы не сделал для женщин. Только дайте мне шанс, и вы сами увидите.

Олив помолчала.

— Я имею в виду — ваша симпатия распространяется на весь женский пол или только на мисс Таррант?

— Что ж, симпатия есть симпатия — и этим все сказано. Она распространяется на мисс Верину и на всех остальных. Кроме леди-корреспондентов, — добавил молодой человек шутливо и тут же понял, что чувство юмора у подруги Верины отсутствует. Не лучшей идеей с его стороны было продолжить: — Она распространяется даже на вас, мисс Чанселлор!

Олив вскочила на ноги, колеблясь. Она хотела уйти, но для нее было невыносимо оставить Верину на забаву этим отвратительным молодым людям, которые и так вовсю развлекались. У нее также было странное чувство, что подруга последние полчаса игнорировала ее, не интересовалась ею, выстроила стену между ними — стену из широких мужских спин, грубоватых смешков и насмешливых взглядов, бросаемых через всю комнату на Олив, которые должны были скорее отвратить ее от того, что там происходило, нежели пригласить принять в этом участие. Если бы Верина узнала, что мисс Чанселлор становится «сама не своя», как выражался ее отец, когда балом правят смешливые молодые люди, это нисколько не удивило бы ее. Но бедная девушка догадывалась: видеть, что ее неприспособленность к такому обществу принимается как должное, для Олив еще хуже, чем необходимость в этом обществе вращаться. Худшие опасения последней тут же подтвердились, когда миссис Таррант прокричала ей, что она не должна уходить, так как мистер Беррейдж и мистер Грейси пытаются убедить Верину продемонстрировать им искусство импровизированной речи и она уверена, что ее дочь непременно согласится, если мисс Чанселлор уговорит ее собраться. Мисс Чанселлор может повлиять на нее больше, чем кто-либо другой. Но мистер Грейси и мистер Беррейдж так взволновали ее, что она боится, что эта попытка будет крайне неудачной. Все встали со своих мест, и Верина подошла к Олив, протянув к ней руки, и ее ясное лицо не выражало ничего похожего на угрызения совести.

— Я знаю, что вы хотели бы, чтобы я говорила как можно чаще, — я постараюсь сказать что-нибудь, если вы этого хотите. Но я боюсь, что здесь слишком мало людей. Я не знаю, как общаться с маленькой аудиторией.

— Жаль, что мы не привели с собой никого из своих друзей — они бы с удовольствием пришли, будь у них такая возможность, — сказал мистер Беррейдж. — Во всем университете нет большего наслаждения, чем слышать вас, и нет более благодарной аудитории, чем мужчины из Гарварда. Нас всего двое — Грейси и я, но Грейси сам себе хозяин, и я думаю, он скажет обо мне то же самое. — Молодой человек произнес эти слова свободно и легко, посмеиваясь над Вериной и даже немного над Олив, как человек, которого все считают мастером умелых подначек.

— Мистер Беррейдж слушает даже лучше, чем говорит, — заявил его приятель. — У нас выработана привычка быть внимательными на лекциях, знаете ли. Ваша лекция станет настоящим удовольствием для нас. Мы просто погрязли в равнодушии и предрассудках.

— Ах, мои предрассудки, — продолжил мистер Беррейдж. — Если бы вы только могли их видеть. Уверяю вас, они просто ужасающи!

— Дайте им палец — они всю руку откусят! — воскликнул Маттиас Пардон. — Если вы искали возможности завоевать Гарвардский колледж, то вот ваш шанс. Эти джентльмены разнесут весть о вас всем. Это станет началом начал.

— Я не знаю, понравится ли это вам, — проговорила Верина, все еще глядя в глаза Олив.

— Я уверена, мисс Чанселлор все здесь нравится, — с достоинством заметила миссис Таррант.

В эту минуту Села вновь возник из ниоткуда. Его высокая одухотворенная фигура появилась в обрамлении дверного проема.

— Может быть, я сумею вдохновить тебя? — вопросил он бодро, оглядывая комнату.

— Хотите, я сделаю это сама, — нежно сказала Верина, обращаясь к подруге. — Это хорошая возможность попробовать обойтись без помощи отца.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься обойтись своими силами?! — испуганно воскликнула миссис Таррант.

— Ах, я умоляю вас, продемонстрируйте нам все — не удаляйте ничего из вашей программы! — послышалась мольба мистера Беррейджа.

— Я всего лишь хочу подбодрить ее, — сказал Села, отстаивая свою позицию. — Я тут же удалюсь, если ничего не выйдет. Я вовсе не хочу привлекать внимание к моим скромным способностям. — Последнее заявление, кажется, было обращено к мисс Чанселлор.

— Что ж, гораздо более вдохновляюще получится, если вы не будете к ней прикасаться, — сказал ему Маттиас Пардон. — Как будто на нее снизойдет то, что... в общем, то, что на нее обычно нисходит.

— О, мы никогда не утверждали ничего подобного, — пробормотала миссис Таррант.

Эта маленькая дискуссия заставила кровь прилить к лицу Олив. Она чувствовала, что все присутствующие смотрят на нее — и прежде всего Верина, — что это ее шанс укрепить свою власть над девушкой. Это было очень волнующе. К тому же ей не нравилось, независимо от причин, быть в центре внимания. Но все сказанное окружающими было глупо и пошло. Само это место дышало нездоровой атмосферой, от которой она хотела спасти Верину. Они считали ее забавой, живым развлечением, и эти двое мужчин из колледжа бессовестно потешались над ней.

Не в этом предназначение Верины, и Олив спасет ее. Верина так простодушна, что даже не замечает всего этого. Она единственный чистый дух в этой ужасной компании.

— Я хочу, чтобы вы выступали перед аудиторией, которая этого заслуживает, — чтобы убеждать людей серьезных и искренних. — Даже сама Олив слышала, как дрожит ее голос, когда она произносит это. — Ваша миссия не в том, чтобы служить развлечением для отдельных людей, но в том, чтобы тронуть сердца масс и даже наций.

— Дорогая мадам, я уверен, мисс Таррант тронет мое сердце! — галантно заметил мистер Беррейдж.

— Ох, не знаю, справедливо ли так говорить об этих молодых людях, — со вздохом сказала миссис Таррант.

Верина на мгновение отвлеклась от своей подруги и ответила мистеру Беррейджу с улыбкой:

— Я не верю, что у вас есть сердце, а если оно и есть, то меня это не волнует!

— Вы даже не представляете, как сильно ваши слова заставляют меня желать услышать вашу речь.

— Поступайте, как вам будет угодно, моя дорогая, — еле слышно проговорила Олив. — Мой экипаж, должно быть, уже здесь — я в любом случае должна покинуть вас.

— Я вижу, что вы не хотите этого, — удивленно сказала Верина. — Вы бы остались, если бы хотели, чтобы я говорила, — разве не так?

— Я не знаю, что я должна делать. Пойдемте! — сказала Олив почти сердито.

— Что ж, они уйдут от вас, так и не став лучше, чем пришли, — сказал Маттиас Пардон.

— Я думаю, вам лучше зайти в другой раз, — спокойно предложил Села, хотя Олив почувствовала, что это неспроста.

Мистер Грейси предпринял отчаянную попытку протестовать.

— Взгляните на нас, мисс Таррант. Разве вы не хотите спасти Гарвардский колледж? — спросил он, притворно нахмурившись.

— Я не знала, что Гарвардский колледж — это вы! — шутливо ответила Верина.

— Боюсь, вы сильно разочарованы, если ожидали сегодня узнать больше о наших убеждениях, — сказала миссис Таррант с оттенком беспомощного сочувствия, обращаясь к мистеру Грейси. — Что ж, доброй ночи, мисс Чанселлор, — продолжила она. — Надеюсь, вы тепло одеты. Я полагаю, вы согласитесь, что мы достаточно делаем для продвижения наших идей. И большинство людей вовсе не против них. Там небольшая дырка в террасе, доктор Таррант все забывает, что надо попросить кого-нибудь заделать ее. Боюсь, вы думаете, что мы слишком увлечены всеми этими новыми надеждами. Что ж, мы были очень рады видеть вас в нашем доме. Это пробудило во мне аппетит к общению с людьми. О, у вас колесный экипаж? Я сама терпеть не могу полозья, меня на них укачивает.

Таков был ответ хозяйки на весьма формальные слова прощания мисс Чанселлор, которые та произнесла, пока три дамы шли вместе к выходу. Олив удалилась из гостиной быстро, ничего не различая перед собой и не удостоив прощанием никого из присутствующих. В спокойном состоянии она была очень вежлива, но, будучи взволнованной, вечно допускала досадные промахи, мысли о которых после долго мучили ее по ночам. Иногда они пробуждали в ней угрызения совести, иногда торжество. Сейчас же она чувствовала, что ей явно не хватило хладнокровия. Таррант хотел проводить ее по ступеням, ведущим из дворика, к ее экипажу. Он напомнил ей, что доски террасы в буквальном смысле находятся в крайне шатком положении. Но она попросила его не беспокоиться и практически втолкнула обратно в дом. Она вывела Верину в темную прохладу ночи, закрыв за ней дверь. Над ними раскинулось великолепное небо, иссиня-черное с серебром, — сияющая сокровищница зимы, — в котором звезды были подобны мириадам льдинок. Воздух был тих и свеж, и мелькающий снег казался зловещим. Теперь Олив точно знала, какую клятву она хочет потребовать у Верины. Но было слишком холодно, и она не могла задержать ее здесь надолго. Тем временем в гостиной миссис Таррант заметила, что, похоже, мисс Чанселлор не доверяет Верину ее собственным родителям. И Села намекнул, что его дочь будет очень рада выступить перед всем Гарвардом, если ее пригласят. Мистер Беррейдж и мистер Трейси тут же ответили, что пригласят ее от имени университета. И Маттиас Пардон подумал (и заявил) с ликованием, что ничего подобного доселе не бывало. Но тут же добавил, что будет нелегко уговорить мисс Чанселлор, тем самым выразив общее мнение собравшихся.

— Я вижу, что вы отчего-то сердиты, — сказала Верина Олив, пока они стояли под звездным небом. — Надеюсь, что причина не во мне. Я что-то не то сделала?

— Я не сердита — я встревожена. Я так боюсь потерять вас. Верина, не губите меня, только не губите меня! — Олив говорила тихо и страстно.

— Погубить вас? Вы боитесь, что я провалюсь?

— Вы не можете, конечно, вы не можете провалиться. Ваша звезда ведет вас. Но не слушайте их.

— Кого вы имеете в виду, Олив? Моих родителей?

— О нет, не ваших родителей, — холодно ответила мисс Чан-селлор. Она помолчала и продолжила: — Мне нет дела до ваших родителей. Я уже говорила вам прежде. Хотя теперь я познакомилась с ними, как они хотели, и как хотели вы, вопреки моему желанию, но мне нет до них никакого дела. Я скажу это еще раз, Верина. Будет нечестно, если я заставлю вас думать, что они мне небезразличны.

— Но почему, Олив Чанселлор? — прошептала Верина, как будто пытаясь, несмотря на досаду, которую вызвало у нее это заявление, отдать должное беспристрастности подруги.

— Да, я непреклонна. Возможно, даже жестока. Но мы должны быть непреклонны, если хотим победить. Не слушайте молодых мужчин, когда они пытаются обмануть и запутать вас. Им нет до вас дела. Им нет дела до всех нас. Их заботит только собственное удовольствие, которое, по их мнению, полагается им по праву сильнейшего. Сильнейшего ли? Сомневаюсь.

— Некоторым из них мы очень небезразличны. Мне кажется, что небезразличны, — сказала Верина с улыбкой, которая в темноте казалась слабой.

— Да, если вы готовы бросить все. Я уже спрашивала вас прежде — вы готовы бросить все?

— Вы хотите сказать — бросить вас?

— Нет, всех наших несчастных сестер, все наши надежды и цели — все, что для нас свято и ради чего мы живем!

— О, они вовсе не хотят этого, Олив. — Верина улыбнулась уже явно и добавила: — Они не хотят столь многого!

— Что ж, тогда идите и произнесите речь перед ними — и спойте им, и спляшите заодно!

— Олив, вы жестоки!

— Да, это так. Но пообещайте мне одну вещь, и я стану нежнее, чем вы можете представить!

— Здесь не самое подходящее место для обещаний, — сказала Верина, поеживаясь и оглядывая окружающую темноту.

— Да, я ужасна. Я знаю это. Но обещайте... — И Олив притянула девушку к себе, набросив на нее полу своего плаща, свободно висевшего на ее худой фигуре, и приобняв другой рукой.

Та посмотрела на нее с мольбой и сомнением.

— Пообещайте, — повторила Олив.

— Что-то ужасное?

— Никогда не слушать их, никогда не доверять...

В этот момент дверь дома вновь отворилась, и свет из холла протянулся через террасу. В дверях стоял Маттиас Пардон, и Таррант с женой и двумя визитерами, похоже, тоже пришли с ним, чтобы посмотреть, что так задержало Верину.

— Похоже, вы начали лекцию прямо здесь, — сказал мистер Пардон. — Будьте осторожнее, дамы, иначе вы примерзнете друг к другу!

Мать громко напомнила Верине, что та сведет ее в могилу, но Верина все же ясно услышала последние пять слов, которые Олив произнесла очень тихо. Олив уже оставила подругу и быстро шла по направлению к ожидающему ее экипажу. Таррант кинулся в погоню, чтобы помочь ей. Остальные отбуксировали в дом Верину. «Обещайте, что не выйдете замуж!» — эти слова эхом отдавались в ее пораженном сознании. Она продолжала слышать их, когда мистер Беррейдж вернулся к прерванному разговору и попросил ее хотя бы назначить дату, когда они смогут услышать ее. Она знала, что в требовании Олив не было ничего удивительного для нее: эта мысль уже витала в воздухе. Если бы ее когда-нибудь спросили, она непременно ответила бы, что не думает, что мисс Чанселлор хочет, чтобы она вышла замуж. Но эта мысль, высказанная так, как это сделала ее подруга, показалась ей чересчур патетической, и в результате этой краткой и жесткой беседы она лишь почувствовала волнение и нетерпение, как будто внезапно смогла заглянуть в будущее. Будущее это было ужасно, несмотря на то что кому-то такая судьба могла показаться заманчивой.

Когда молодые люди из колледжа продолжили настаивать на своем, она изрядно удивила их, спросив со смехом, не собираются ли они высмеять и запутать ее. Они ушли, уступив последнему замечанию миссис Таррант:

— Боюсь, вы почувствуете то, что пока еще не способны понять.

Маттиас Пардон остался. Ее родители, выразив уверенность, что он извинит их, отправились спать. Он пробыл там еще довольно долго — около часа. И то, что он говорил, заставило Верину думать, что он, возможно, хотел бы жениться на ней. Но, слушая его, она подумала, что для нее не составит никакого труда пообещать Олив то, что для той так важно. Он был очень мил, и знал практически все обо всем или по крайней мере обо всех, и мог обеспечить ей достойную и интересную жизнь. Но она все равно не хотела бы выходить за него и, после того как он ушел, подумала, что, раз уж на то пошло, вообще не хотела бы ни за кого выходить. Так что ей будет очень просто пообещать это Олив и тем самым доставить подруге огромную радость!