— Нам необходимо как-то обставить ее визит, позвать кого-то, кто ее заинтересует, — говорила миссис Таррант. — Не думаю, что она просто так зайдет к нам.

Речь, безусловно, шла об Олив Чанселлор, потому что с некоторых пор почти все речи, которые велись в маленьком доме на окраине Кембриджа между матерью и дочерью, неизменно касались ее. И не Верина нынче начала этот разговор, потому что была ими бесконечно утомлена. Она имела на этот счет свои собственные мысли, не совпадавшие с материнскими, и она выслушивала ее обширные соображения, поскольку это наилучший способ держать свое мнение при себе. Миссис Таррант верила, что она (миссис Таррант) имеет склонность к глубокому анализу людей, и в данный момент она была занята анализом мисс Чанселлор. Ее заносило, и она могла поделиться результатами своих изысканий в самый неподходящий момент. Ей все еще казалось, что это ее задача — интерпретировать окружающий мир изобретательному разуму дочери, и она безапелляционно судила о мисс Чанселлор, не считаясь с тем фактом, что сама лишь однажды видела ее, в то время как Верина встречалась с ней ежедневно. Верина чувствовала, что знает Олив уже достаточно хорошо и что все эти изощренные версии о ее мотивах и темпераменте (миссис Таррант очень любила использовать это слово, но вносила в него свой собственный смысл) имели мало общего с реальностью, которую она встречала на Чарльз-стрит. Олив была куда более выдающейся личностью, чем миссис Таррант могла предположить, хотя и не переставала на это надеяться. Она открыла Верине глаза на необычные вещи, заставила поверить в свою миссию, подарила новые интересы и расширила горизонт ее жизненных планов. Эти изменения несли гораздо больше, чем пресловутая возможность завести знакомства в доме Олив. Верина пока еще ни с кем не познакомилась, кроме миссис Луны; казалось, что ее новая подруга решила оставить ее только для себя. Пожалуй, это была единственная причина для недовольства миссис Таррант: она была разочарована, что Верина по-прежнему так и не соприкоснулась с высшим светом. Она, может быть, и сама верила, что светское общество было пустым и злобным. Более того, Верина рассказывала, что мисс Чанселлор его презирает. Миссис Таррант не могла бы сообщить, в чем состояла бы выгода для ее дочери от общения с этими дамами (они ведь шарахались от любого нового верования, ей ли этого не знать), и все-таки ей было досадно, что Верина так мало приобщается к благоуханию Бикон-стрит.

Миссис Таррант много теоретизировала о темпераментах и обожала свою дочь, но могла лишь догадываться, что в ее собственном доме распустился самый благоуханный цветочек «с характером» (как сказали бы некоторые), какой когда-либо цвел на земле. Верина являла собой потрясающую смесь рвения и послушания: она не пропускала ничего из того, что ей предлагали, и интересовалась всем тем, что от нее было сокрыто. Миссис Таррант гордилась яркостью Верины и ее особым талантом, но заурядность ее собственной личности не позволяла ей стать хорошим проводником для этих качеств девушки. Она верила, что успеху Верины может поспособствовать знакомство с несколькими видными фигурами, которых она могла бы легко покорить, как будто было недостаточно того, что Верина собой уже представляла.

Миссис Таррант отправилась в город, чтобы встретиться с мисс Чанселлор, сообразуясь со своими собственными планами, не имеющими отношения к Верине. Она полагала, что у нее для этого есть предлог, во всяком случае, ее достоинство требовало предлога, а она чувствовала, что старинная гордость Гринстритов уступила место любопытству. Она хотела вновь увидеть мисс Чанселлор, на этот раз в окружении ее очаровательных аксессуаров, которым Верина при описании дома не уделила достаточного внимания. Тот предлог, который казался ей наиболее весомым, все-таки имел изъян: миссис Таррант напрашивалась в гости, стало быть, Олив могла и не согласиться на ответный визит в Кембридж. Посему миссис Таррант решила воспользоваться вторым по значимости предлогом, сказав самой себе, что ее материнский долг — составить собственное мнение о доме, где ее дочь проводит столько времени. Официально она прибыла с тем, чтобы поблагодарить мисс Чанселлор за гостеприимство, которое та оказала ее дочери. Она знала наперед, какое примет выражение лица (или воображала, что знает, — миссис Таррант частенько заблуждалась насчет своей мимики), каков должен быть nuance (она также вообразила, что немного знает французский) ее голоса.

За все эти недели и Олив не выказала никаких симптомов того, что желает познакомиться, и миссис Таррант неоднократно выговаривала дочери за то, что она не намекнет мисс Чанселлор о необходимости уделить должное внимание матери подруги. Верина же боялась признаться ей, что Олив о таком персонаже, как «мать подруги», почти вовсе не думает, хотя, по правде говоря, и сама девушка не обращала внимания на этот щекотливый факт, относя его к проявлению неординарных, всеобъемлющих взглядов Олив. Верина и сама не считала, что ее мать занимает сколько-нибудь важное место во вселенной, а мисс Олив вообще не удостаивала взглядом менее масштабные объекты. Еще Верина не видела возможным объяснить (последнее время она стала менее искренней дома, кроме того, в ней самой подозрения на сей счет только начали зарождаться), что Олив желает разлучить ее с родителями и поэтому не захочет заводить и развивать знакомства с ними. Но у миссис Таррант, должен заметить, была еще одна причина: ей страстно хотелось познакомиться с миссис Луной. Это обстоятельство могут счесть подтверждением того, какую невыносимо скучную жизнь влачила миссис Таррант, и мне нечего возразить на это. Она была хорошо знакома с завсегдатаями лекций, но бывали часы, когда для разнообразия она желала познакомиться и с теми, кто на них не ходит. Миссис Луна, если верить описанию Верины, относилась именно к этому эксцентричному типу людей.

Блестящая сестрица Олив чрезвычайно интересовала Верину. Своей подруге она теперь рассказывала абсолютно все — все, кроме одного крошечного секрета: если бы с самого начала Верина могла выбирать, то хотела бы походить именно на миссис Луну. Эта дама очаровала ее и унесла воображение девушки в неведомые дали; она бы очень хотела провести целый вечер наедине с миссис Луной и задать ей тысячу вопросов, но ей так и не представилась подобная возможность. Она никак не могла застать миссис Луну в состоянии покоя. Аделина появлялась лишь мельком, одетая всегда для концерта или ужина, на ходу бросая Верине несколько приземленных фраз и обращаясь к сестре в той свободной манере, которой, как казалось Верине, ей самой никогда не обрести (видно, плохая пророчица из мисс Верины). Мисс Чанселлор ни разу не задержала сестру, не дала Верине шанса познакомиться с ней поближе: Олив и в голову не приходило, что подобная личность может заинтересовать ее подругу; после ухода Аделины она возвращалась к разговору, который неизменно касался того, что они совместно могут сделать для своего угнетенного пола. Не то чтобы Верину эта тема не интересовала — вовсе нет; она раскрывалась все ярче в восхитительных обсуждениях с Олив и все больше вдохновляла ее. Но ее воображение невольно уносилось в иные просторы, когда она пересекалась с этой другой жизнью в ходе того танца интеллекта, в котором партнерша, безусловно, вела ее, да так, что порою ноги (точнее, мозги) отказывали от усталости. Миссис Таррант застала дома мисс Чанселлор, но ей не посчастливилось даже мельком взглянуть на миссис Луну, что Верина в глубине души сочла за удачу. Если уж ее мать (сказала она себе) после визита на Чарльз-стрит принялась рассказывать ей о мисс Чанселлор так, будто она (Верина то есть) никогда с нею не встречалась, можно было только догадываться, какие умозаключения посетили бы ее после знакомства с Аделиной.

Когда Верина наконец сказала подруге, что, по ее мнению, той пора бы нанести визит в Кембридж, — она не понимала, почему Олив этого не делает, — Олив откровенно объяснила свои мотивы, признав, что она очень ревнива и не хотела бы видеть, что Верина принадлежит кому-то, кроме нее. Мистер и миссис Таррант будут давить на нее и выражать недовольство, а она не хочет видеть их и помнить об их существовании. Так оно и было, хотя Олив не могла сказать Верине всю правду — не могла сказать, что ненавидит эту ужасную парочку из Кембриджа. Как мы знаем, она запретила себе испытывать ненависть по отношению к людям. Она утешала себя, что Тарранты относятся к особому классу людей, которые дискредитируют новые истины. Она обсуждала их с мисс Бёрдсай, с которой в последнее время часто виделась и которой дарила разные вещи, не зная, чем еще может отблагодарить ее, — старая леди теперь щеголяла в красивейших шляпках и шалях. И даже эта жиличка меблированных комнат, соседка доктора Пренс, даже мисс Бёрдсай, чья непримиримость в отношении царящего в мире зла сосуществовала в счастливейшем (хоть и незаконном) союзе со стремлением находить всему оправдание, была вынуждена признать, что, если бы вам захотелось взглянуть на послужной список Селы Тарран-та, бедняге было бы нечем похвастаться. Олив поняла, насколько невелики его достижения, после того, как попросила Верину рассказать о родителях, что девушка охотно сделала, даже не подозревая, к каким выводам эта беседа приведет мисс Чансел-лор. Таррант был моралистом, лишенным моральных чувств, — вот что стало ясно Олив, когда она услышала историю детства и юности его дочери, которую Верина поведала подруге с присущей ей бесхитростностью. Этот рассказ, хотя и оказался крайне увлекательным для мисс Чанселлор, которая легко прониклась повествованием, побудил ее задаться вопросом, способна ли ее подруга отличить хорошее от плохого. Нет, она была в высшей степени невинным созданием. Она не понимала, она не интерпретировала и не видела portee того, что описывала, и не имела ни малейшей склонности судить своих родителей. Олив хотела «прояснить» для себя те условия, в которых ее удивительная юная подруга, с каждым днем все более восхищавшая Олив, развивалась, и для этого, как я упомянул ранее, она побуждала Верину к бесконечным беседам. Теперь же она была удовлетворена, ей все стало ясно, и больше всего на свете она хотела бы убедить девушку навсегда порвать со своим прошлым. Прошлым, о котором она ничуть не сожалела, поскольку оно открыло для Верины, а через нее и для ее покровительницы, страдания и тайны Народа. У нее была теория, что Верина, хоть в ней и течет кровь Гринстритов (кстати, кто они такие, в конце концов?), была цветком великой Демократии, и невозможно было представить предка менее выдающегося, нежели сам Таррант. Его происхождение брало начало в безвестном местечке где-то в Пенсильвании и было само по себе невыразимо низким. И Олив была бы до крайности разочарована, не обладай Таррант этим недостатком. Ей нравилось думать, что в детстве Верина познала практически самую крайнюю бедность, и ей доставляло жестокое удовольствие представлять себе, что иногда это нежное создание оказывалось буквально на грани (если бы только лишения продлились чуть дольше) голода. Все это лишь добавляло Верине ценности в глазах Олив, заставляло эту молодую леди чувствовать, что их общее дело — действительно серьезное предприятие. Принято считать, что у революционеров всегда есть какой-то определенный стимул для борьбы, а в их случае этого стимула очень не хватало бы, если бы не такое счастливое стечение обстоятельств в прошлом Верины. Когда та передала приглашение в Кембридж от своей матери, Олив осознала, что пришло время совершить великое усилие. Великие усилия не были ей в новинку — сама жизнь была великим усилием, — но это казалось ей особенно жестоким. Она тем не менее решила пойти на него, пообещав себе, что первый ее визит к миссис Таррант окажется последним. Единственным утешением для нее служило то, что ей предстоит тяжко страдать, поскольку предвкушение тяжких страданий всегда было для нее, в смысле духовном, дороже всех денег. Было решено, что Олив придет к чаю (точнее, к трапезе, которую Села считал своим ужином), в то время как миссис Таррант, как мы уже знаем, собиралась пригласить еще одного гостя, чтобы почтить ее приход. Указанный гость после долгих споров между Вериной и матерью был все-таки избран, и первым, кого увидела Олив, войдя в крошечную гостиную в Кембридже, оказался молодой человек с преждевременно, или, как при взгляде на него можно было сказать, несвоевременно, поседевшими волосами, которого она, кажется, видела прежде и который был представлен ей как мистер Маттиас Пардон.

Она страдала меньше, чем надеялась, — настолько ее увлекло созерцание обстановки дома Верины. Обстановка была именно такой ужасной, как хотелось Олив. А хотела она этого, чтобы с чистой совестью забрать Верину к себе (подальше от этого жуткого milieu). Олив все больше мечтала получить от Верины определенный залог верности, хотя и не могла представить, какой именно. Она лишь чувствовала, что в основе должно лежать нечто священное для Верины, способное связать их жизни навсегда. Теперь же это «нечто» обретало более четкие очертания, и Олив начала понимать, что может послужить таким залогом, хотя также понимала, что ей придется немного подождать. Миссис Таррант в своем доме также обрела вполне четкие очертания, и теперь не могло возникнуть ни малейшего сомнения в ее исключительной пошлости. Олив Чанселлор презирала пошлость, у нее было чутье на пошлость, которое распространялось и на ее семью. Нередко она со смущением обнаруживала этот порок у Аделины. Конечно, временами ей казалось, что все окружающие таковы, кроме мисс Бёрдсай, которая была исторической личностью и не имела ничего общего с ними, а также за исключением беднейших и скромнейших людей. Как ни странно, лишь самые скромные трудяги были лишены этого недостатка. Мисс Чанселлор чувствовала бы себя намного счастливее, если бы в интересовавших ее общественных движениях участвовали только те люди, которые ей нравятся, и если бы революции не приходилось всегда начинать с самого себя, с внутренних судорог, жертв и казней. А общая цель, к сожалению, не делает общество безличным.

Слегка полноватая миссис Таррант казалась гостье выбеленной и пухлой. А на лице будто лежал слой глазури или лака. Ее редкие волосы были убраны со лба a la Chinoise У нее не было бровей, и создавалось впечатление, что ее глаза все время следят за собеседником, как у восковой фигуры. Когда она говорила и пыталась настоять на своем, а она все время на чем-то настаивала, она морщилась и гримасничала, силясь выразить невыразимое, но ее попытки всегда оканчивались провалом. В ней была некая печальная элегантность, она пыталась быть доверительной, понижала голос и выглядела так, будто хочет установить взаимное молчаливое понимание ради того, чтобы спросить гостя, рискнет ли он попробовать яблочные оладьи. Миссис Таррант носила легкую накидку, которая напоминала дождевик ее мужа, и, когда она поворачивалась к дочери или заговаривала о ней, этот предмет одежды мог бы сойти за ритуальное одеяние жрицы культа материнства. Она старалась держать разговор в русле, которое позволяло ей задавать Олив внезапные и бессмысленные вопросы, в основном касающиеся того, знает ли она ведущих леди (по выражению миссис Таррант), не только в Бостоне, но и в других городах, которые миссис Таррант довелось посетить за время ее кочевой жизни. Некоторых из них Олив знала, а о некоторых слышала впервые. Но это раздражало ее, и она притворилась, что не знает никого (понимая при этом, что никогда прежде ей не приходилось столько лгать), и это довольно сильно смутило хозяйку дома. Хотя ее вопросы были простыми и искренними, без задней мысли и без ущерба для новых истин.