Миссис Таррант была невообразимо довольна отчетом дочери о внутреннем убранстве дома мисс Чанселлор и о том приеме, который Верине там оказали. И Верина в следующие несколько месяцев часто заходила на Чарльз-стрит.

— Будь с ней мила, ты ведь это умеешь, — наставляла ее миссис Таррант, думая при этом с оттенком самодовольства, что ее дочь действительно знает, как вести себя в обществе. Это не значит, что Верину этому учили: такая дисциплина, как «уроки хороших манер», отсутствовала в учебном плане миссис Таррант. Конечно, ей говорили, что она не должна лгать или воровать, но о правилах поведения в обществе ей было известно очень мало. В этом смысле она могла руководствоваться лишь примером родителей. Но ее мать считала, что она сообразительна и грациозна, и подробнейшим образом расспрашивала, как развивается этот интереснейший эпизод в жизни Верины. По ее утверждению, она не видела ничего зазорного в том, чтобы теперешнее «положение» дочери стало постоянным. В своих размышлениях о будущем дочери миссис Таррант никогда не думала о выгодном браке как о награде за все усилия. Она считала аморальным желание подыскать дочери богатого мужа. Кроме того, она не верила, что подходящие экземпляры существуют. Все богатые мужчины были уже женаты, а неженатые, как правило, слишком молоды и отличались друг от друга не столько размерами доходов, каковые редко становились предметом обсуждения, сколько заинтересованностью в новых идеях. Она ожидала, что Верина выйдет когда-нибудь замуж, и надеялась, что это будет публичный персонаж: его имя будет на всех афишах, а сам он будет блистать на сцене. Впрочем, она не очень-то стремилась к воплощению своих матримониальных фантазий, поскольку удел замужней женщины, как правило, не слишком заманчив, и она представляется в основном усталой, с ребенком на руках, склонившейся над конфоркой, от которой еле-еле веет теплом. Поэтому славная дружба с молодой женщиной, которая к тому же обладает, как выражалась миссис Таррант, «средствами», вполне может занять собой тот промежуток времени, который потребуется Верине, чтобы найти свою судьбу. Для нее будет полезно иметь возможность сбежать куда-то, когда ей захочется сменить обстановку, хотя пока неизвестно, во что выльется ее жизнь на два дома. К понятию дома миссис Таррант, как и большинство американок ее склада, относилась с большим почтением и искренне верила, что смогла сохранить «тепло домашнего очага» вопреки всем перипетиям последних двадцати лет. И если у Верины будет два места, которые она сможет назвать своим домом, это очень хорошо для нее.

Но все это было ничто по сравнению с тем, что мисс Чанселлор, кажется, считала, будто дар ее молодой подруги послан ей свыше или, во всяком случае, как утверждал Села, уникален. Со слов Верины было не очень понятно, что думает на этот счет мисс Чанселлор. Но если то, как она ухватилась за Верину, не означало, что мисс Чанселлор верит в ее способность вести за собой людей, то миссис Таррант даже не представляла, что это могло вообще означать. Для нее было радостью узнать, что Верина легко ответила взаимностью. Она не беспокоилась о том, сколько тратит на трамвайные билеты, и, разумеется, сообщила матери, что мисс Чанселлор с радостью набила бы ей карманы этими билетами. В первый раз она поехала туда, потому что этого хотела ее мать. Но сейчас было очевидно, что это доставляло ей удовольствие. Она беспрестанно восхищалась своей новой подругой. По ее словам, она не сразу разглядела ее истинную сущность, но сейчас поняла, насколько она потрясающая. Когда Верина хотела кем-то восхищаться, она превосходила в этом всех, и было приятно посмотреть, как окрылила ее молодая леди с Чарльз-стрит. Они считали друг друга настолько благородными, что миссис Таррант верила: вдвоем они смогут воодушевить людей. Верина нуждалась в ком-то, кто сможет ею руководить, и, по всей видимости, мисс Чанселлор могла справиться с этой задачей лучше, чем кто-либо другой. Возможно, даже лучше, чем ее отец, который не мог справиться ни с чем, кроме собственной целительской практики.

— Просто восхитительно, как она заставляет тебя разговориться, — рассказывала Верина матери. — Она настолько откровенна в своих вопросах, что в первый раз, когда я пришла к ней, мне показалось, что настало время Страшного суда. Но в то же время она сама очень открытая, и это замечательно. Она так благородна, что хочется быть не менее благородной, чем она. Ее волнует только освобождение женщин, и она мечтает сделать что-нибудь для того, чтобы это стало возможным. Она вдохновляет меня, мама, по-настоящему вдохновляет! Ей не важно, какую одежду носить, — только бы у нее была уютная гостиная. И она у нее есть — это место для размышлений, о котором можно только мечтать. Она заказала дерево, его поставят в гостиной на следующей неделе. Она сказала, что хочет видеть меня сидящей под этим деревом. Мне кажется, это идея в восточном духе, недавно что-то такое было представлено в Париже. Хотя в целом ей не нравятся французские идеи, но она говорит, что они более естественны, чем большинство других. Она полна собственных идей, и я готова сидеть хоть в лесу, лишь бы услышать, как она о них рассказывает. — Верина продолжила с присущей ей живостью: — Она вся дрожит, когда рассказывает, через что пришлось пройти нашему полу. А мне так интересно слушать о том, что я всегда только чувствовала. Если бы она не боялась публичных выступлений, то без труда превзошла бы меня. Но она не хочет говорить сама. Она хочет помочь мне делать это вместо нее. Мама, если она не сумеет привлечь ко мне внимание, то никто не сумеет. Она говорит, что у меня дар выразительности и не важно, откуда он взялся. Она говорит, что это прекрасная возможность для меня стать символом нашего движения, молодым и ярким. Она говорит, что моя способность сохранять спокойствие под взглядом сотен людей — результат моего опыта. Но мне кажется, она думает, что это Божий дар. Ей самой этого не хватает. Она самая эмоциональная женщина, которую я когда-либо встречала. Она хочет знать, откуда во мне такое красноречие и что я чувствую при этом. И конечно, я убеждаю ее, что выражаю свои чувства таким образом. Я никогда не видела никого настолько деятельного. Она говорит, что я должна совершить нечто великое, и заставляет меня чувствовать, что это действительно так. Она говорит, что я стану очень влиятельной, если сумею привлечь к себе внимание публики. Я сказала, что если так и получится, то только благодаря ей.

Села Таррант смотрел на эти отношения с более высокой позиции, чем его жена, что объяснялось присущей ему чрезмерной идеалистичностью. Он заставил себя не торопиться с восторгами по поводу того, что его дочь нашла богатую покровительницу среди сторонниц движения. Свою дочь он рассматривал только с точки зрения того, какую пользу она может принести человечеству. Помочь ей сохранить правильные идеалы и развиваться в нужном направлении, вдохновлять и направлять ее нравственную жизнь — вот что должно занимать родителя, так тесно связанного с трансцендентальными откровениями, а вовсе не радость оттого, что его дитя заводит полезные связи в обществе. Впрочем, он так подолгу отсутствовал, что едва ли мог знать, как часто она отлучается из дома, и испытывал смутную тревогу по поводу того, кем может оказаться эта самая мисс Чанселлор, на которую вечно ссылалась его жена. Дебют Верины в Бостоне, как он называл ее выступление у мисс Бёрдсай, имел грандиозный успех, и это придало его и без того, как я уже упоминал, проповеднической манере выражать свои мысли еще более высокопарный оттенок. Он был подобен служителю новой религии на стадии явления чудес. Он стал внимательнее относиться к своей внешности, к своим жестам (руки его теперь всегда были воздеты к небу, будто его в любой момент могли сфотографировать в этой достойной позе), к своим словам и выражениям, к своей улыбке и даже к складкам на своем вечном дождевике. Он больше не мог позволить себе походя ответить на вопрос или выразить свое мнение по самым ничтожным вопросам. И тем возвышеннее становился тон его суждений, чем тривиальнее был повод. Если жена спрашивала за обедом, хорош ли поданный картофель, он отвечал, что картофель поразительно превосходный (и газета у него тоже бывала «превосходной», он вообще использовал это слово применительно к самым разнородным предметам), и тут же проводил параллели, достойные Плутарха, в которых сравнивал данный картофель с достойнейшими представителями этого рода овощей. Он производил, или хотел бы производить, впечатление человека дальновидного и не ограниченного рамками насущного дня, привыкшего продумывать все наперед. На самом же деле у него была лишь одна всепоглощающая мечта — чтобы о нем писали во всех газетах, хотя о нем и так время от времени писали, но теперь он жаждал разделить славу своей дочери. Газеты были для него целым миром, величайшим изобретением человечества. Он был уверен, что, если на землю придет Спаситель, он тут же получит лучшие рекламные места во всех изданиях. Он с нетерпением ждал, когда о Верине напишут в колонке знаменитостей, ибо полагал, что счастливейшими на земле являются люди, о которых пишут в прессе каждый день и круглый год. Меньшим Села Таррант не удовольствовался бы. Для него признаком Божьего благословения было регулярное присутствие на газетных полосах, на обложке, в заголовках, в колонке о происшествиях или на странице анекдотов. Он был так поглощен мечтами о популярности, что с радостью пожертвовал бы ради нее священной неприкосновенностью дома. И конечно, смыслом человеческого существования для него была самореклама, единственный недостаток которой — что она далеко не всегда оказывается успешной. Он старательно писал в одно из старых спиритуалистских изданий, но не был уверен, что с помощью этого медиума сможет привлечь в своей особе всеобщее внимание. Впрочем, по его же словам, эта газета давно изжила себя. Успех не считался успехом, покуда физические параметры его дочери и слухи о ее помолвке в разделе «Сплетни» не станут перепечатываться из газеты в газету.

Ее подвиги на Западе, против его ожиданий, не способствовали продвижению на побережье. Причиной, по его мнению, было то, что некоторые из ее «лекций» не были объявлены заранее, на них не распространяли билеты, — чаще это были случайные, спонтанные выступления на многочисленных встречах, где в качестве главного действующего лица предполагался более именитый оратор. Вся эта деятельность не приносила им денег, — можно сказать, что они выступали только за идею. Возможно, если бы стало известно, что она выступает бесплатно, это вызвало бы больший отклик, беда только в том, что бесплатные выступления не позволяли ему тешиться мыслью, что его дочь окупает себя. И потом, разве это способ выделиться — мало зарабатывать? Великое множество людей зарабатывают так же мало. Говорить — это единственное, чем люди готовы заниматься бесплатно, так что в этой области трудно прославиться бескорыстием. Кроме того, бескорыстие не дает сборов, а именно за сборами, по выражению самого Селы Тарранта, он гнался. Он надеялся приблизить день, когда деньги потекут рекой, — читатель, вероятно, уже представил себе жесты, которыми он сопровождал мысленные совещания с самим собой на эту тему.

Теперь он считал, что скоро уже можно будет пожинать плоды, и время это наступит даже раньше ожидаемого благодаря тому удачному вечеру у мисс Бёрдсай. Хорошо бы еще убедить миссис Фарриндер написать «открытое письмо», посвященное Верине. Села не отличался тонкостью восприятия, но он достаточно хорошо знал мир, в котором жил, дабы опасаться, что миссис Фарриндер встанет на дыбы, как говорят в Пенсильвании, где он жил до того, как начал торговать вразнос простыми карандашами. Она всегда была непредсказуема в своих реакциях, и если она решит, что публичная благодарность Верине не в ее интересах, то даже гениальный ум мистера Тарранта бессилен заставить ее передумать. Если нужно получить одобрение миссис Фарриндер, вам остается только ждать его, как приходится ждать, пока в термометре поднимется ртуть. Он поведал мисс Бёрдсай о своем желании, и она ответила, что, судя по тому, насколько ее знаменитая подруга была потрясена той речью, такая идея рано или поздно посетит ее просто потому, что ей захочется поделиться своими впечатлениями с общественностью. Сейчас миссис Фарриндер в отъезде — с того самого вечера, — но мисс Бёрдсай уверена, что она непременно пошлет за Вериной, когда вернется в Роксбери, и даст ей несколько полезных наставлений. Впрочем, Села и так не сомневался, что удача у него в кармане, — он чувствовал запах денег, буквально витавший в воздухе. Уже, можно сказать, начали поступать дивиденды с Чарльз-стрит. Та странная богатая молодая женщина, похоже, была готова проявить большую щедрость. Он прикидывался, как я уже упоминал, что не замечает этого, но ему было достаточно того, что он увидел в тот памятный вечер, возведя очи горе и разглядывая карниз, и был уверен, что, если он надумает однажды арендовать зал для выступления, она скажет ему, куда прислать счет. Но сейчас он считал, что время арендовать зал еще не пришло и Верине предстоит либо внезапно проснуться знаменитой, либо выступить еще несколько раз в частном порядке, чтобы подогреть всеобщее любопытство.

Эти размышления сопровождали его в многочисленных и разнообразных блужданиях по улицам и пригородам столицы Новой Англии. Как я уже упомянул, его часами не бывало дома, и в эти продолжительные отрезки времени миссис Таррант, поддерживая жизнедеятельность с помощью крутого яйца и пончика, недоумевала, как он справляется с голодом. По возвращении он не ел ничего, кроме куска пирога, и это было единственное блюдо, которое по его требованию всегда должно было подаваться горячим. Она втайне полагала, что, бывая у своих пациенток, он принимал участие в небольших ланчах — так она называла любой прием пищи вне привычного графика, независимо от времени суток. Но справедливо добавить, что однажды она обмолвилась о своих подозрениях, и Села заметил: единственное, что подкрепляет его силы, — это ощущение, будто он делает что-то хорошее. Делать что-то хорошее в его случае означало множество разных вещей. Например, бесцельные блуждания по улицам, погоня за конками, посещение вокзалов и магазинов распродаж. Но чаще всего он пропадал в газетных издательствах и вестибюлях гостиниц — огромных, отделанных мрамором вместилищах неформального общения, сквозь высокие окна которых улицам открывался перевернутый вверх ногами образ американского гражданина. Здесь, среди груд багажа, удобных плевательниц, кресел с подлокотниками, безутешных «гостей», свирепых ирландцев-носильщиков, рядов взъерошенных мужчин в странных шляпах, пишущих письма за столом, усыпанным рекламой, Села Таррант проводил долгие часы в созерцательном размышлении. Он не мог сказать, чем именно занят в такие минуты. Но у него было чувство, что гостиничные вестибюли являются нервными центрами всей нации, и чем чаще туда заглядывать, тем больше шансов прийтись к месту. Святая святых ежедневной прессы были, однако, еще интереснее, и тот факт, что попасть в них было намного сложнее, только добавлял остроты его желанию прорваться туда. Он придумывал всевозможные предлоги, иногда даже делал подношения, всегда был настойчив и проницателен. Он был известен как неугомонный Таррант. Он блуждал там, засиживался сверх меры, отвлекал занятых людей, болтал с наборщиками, пока они не начинали по ошибке вставлять его реплики в текст, и с газетчиками, после того как надоедал наборщикам. Ему хотелось всюду пробраться, ко всему приложить руку или хотя бы добиться бесплатной рекламы. Больше всего он мечтал, чтобы у него взяли интервью, и вечно висел на рукаве у редакторов. Он даже дал одно как-то раз и несколько дней с нетерпением просматривал все заголовки, но интервью так и не опубликовали. Но ничего, Верина вскоре станет знаменитой, и когда все газеты пришлют за ней своих эмиссаров, он наконец-то сможет им отомстить.