— Я знала наверняка, что вы придете... я чувствовала... что-то говорило мне об этом весь день! — такими словами мисс Олив Чанселлор приветствовала свою юную посетительницу, поспешно отойдя от окна, где она словно дожидалась ее прихода.

Несколько недель спустя она объяснила Верине, насколько явственным было это предвидение, как оно наполняло ее весь день нервным возбуждением — таким неистовым, почти мучительным. Она объяснила, что такие знамения являются особенностью ее душевной организации. Она не знает, как с ними бороться, и потому ей остается только мириться с их существованием. И она упомянула, в качестве еще одного примера, внезапный страх, охвативший ее позапрошлым вечером в карете, после того как она пригласила мистера Рэнсома отправиться с ней к мисс Бёрдсай. Чувство столь же странное, сколь инстинктивное, и, разумеется, оно должно было поразить мистера Рэнсома. Ведь это она сама пригласила его, а чуть позже вдруг пошла на попятную. Она ничего не могла с собой поделать: ее сердце колотилось от уверенности, что, если он перешагнет порог этого дома, это плохо кончится для нее. Она не смогла остановить его, но сейчас это было не важно. Ибо сейчас, как она дала понять, ее интересует лишь Верина, и этот интерес сделал ее безразличной к возможным опасностям или простым радостям. К этому времени Верина поняла, насколько ее подруга неординарна, насколько она нервозна и серьезна, насколько доверчива, насколько исключительна, какова сила ее воли и целеустремленность. Олив вознесла ее, в буквальном смысле этого слова, как птица небесная, и, расправив пару огромных крыльев, несла сквозь головокружительную пустоту пространства. Верине это нравилось. По большей части. Нравилось взмывать ввысь без усилий и смотреть на все сущее, на саму историю с такой высоты. С этого первого разговора она поняла, что находится в ее власти, и подчинилась, слегка прикрыв глаза, как делает каждый из нас, когда человек, которому мы всецело доверяем, предлагает нам, с нашего согласия, некий чувственный опыт.

— Я хочу узнать вас поближе, — сказала Олив. — Я почувствовала, что должна это сделать, еще прошлым вечером, когда услышала вас. Мне кажется, вы замечательная. Просто не знаю, что делать с вами. Думаю, мы должны стать друзьями, поэтому и попросила вас прямо и без лишних предисловий зайти ко мне, и знала, что вы придете. Это так правильно, то, что вы пришли, и доказывает, насколько я была права.

Слова слетали с губ мисс Чанселлор одно за другим, пока она, затаив дыхание и с дрожью в голосе, которая присутствовала всегда, даже если она волновалась совсем немного, усаживала Верину рядом с собой на диван и оглядывала с ног до головы так внимательно, что девушка порадовалась за свой жакет с позолоченными пуговицами. Это был взгляд, с которого все началось. Именно этим быстрым осмотром, не упустившим ни одной детали, Олив завоевала ее.

— Вы удивительны. Вы даже не представляете, насколько вы удивительны! — продолжала она, как будто от восхищения потеряла власть над собой и всякую осторожность.

Верина села без тени смущения, улыбаясь' и глядя на хозяйку дома своим чистым и ясным взглядом, которому невозможно было противиться.

— О, вы же знаете, дело не во мне. Это что-то помимо меня! — она сказала это легко, как будто эта фраза была ей привычна, и Олив задумалась, было ли это искреннее опровержение или пустые слова.

Нет, Олив не порицала Верину, так как ее вполне удовлетворило бы объяснение, что девушка просто привыкла изъясняться штампами, но она все равно ей очень нравилась. Верина нравилась ей настолько, насколько это было возможно, — она была такой необычной, так отличалась от девушек, с которыми Олив приходилось общаться ранее, что казалась обитательницей причудливого цыганского табора или представительницей неизведанного мира богемы. В этом ярком, вульгарном наряде, при такой броской внешности, она могла быть канатной плясуньей или гадалкой. Олив все это казалось огромным достоинством, поскольку сближало Верину с «народом», отбрасывало ее в социальный сумрак этой таинственной демократии, с которой, как думала мисс Чанселлор, удачливым классам, так мало знающим о народе, возможно, в самом ближайшем будущем придется считаться. И даже больше: девушка волновала ее так, как никто никогда не волновал, и дар вызывать эти чувства, каков бы ни был его источник, обладал такой мощью, которой нельзя не восхищаться. Чувства Олив оставались на пределе остроты, сколько бы она ни старалась говорить с гостьей так, будто все случившееся кажется ей совершенно естественным. Накал эмоций поддерживало ощущение, что она наконец-то нашла того, кого искала так долго, — друга одного с ней пола и, возможно, родственную душу. Разумеется, для дружбы нужно согласие двух сторон, но просто немыслимо, чтобы эта чрезвычайно доброжелательная девушка отказала ей. Олив внезапно осенило, что это создание наделено безмерной душевной щедростью. Мне неведомо, насколько оправдались другие предзнаменования мисс Чанселлор, но насчет Верины она попала в точку. Верина была тем, что ей нужно, а все прочее не имело значения. Мисс Таррант могла обвешаться позолоченными пуговицами с головы до пят, но ее душа не стала бы от этого вульгарной.

— Мама сказала, что мне следует зайти к вам прямо сегодня, — сказала Верина, оглядывая комнату.

Она была рада оказаться в таком милом месте с большим количеством предметов, которые так и хотелось рассмотреть получше.

— Ваша мама поняла, что я имела в виду именно то, что сказала. Далеко не каждый оказывает мне подобную честь. Она видела, что меня трясло с головы до ног. Я и смогла только сказать три слова — и ничего больше! Какая сила — какая сила, мисс Таррант!

— Да, я думаю, это какая-то сила, иначе я бы не могла сделать ничего подобного!

— Вы так простодушны — как дитя, — сказала Олив Чанселлор.

Это была правда, и она хотела как можно скорее поведать ее, поскольку правда сближала их быстро, без лишних формальностей и экивоков. Она так этого желала! Ее нетерпение было таково, что не успела эта девочка провести с ней в одной комнате и пяти минут, как она немедленно перешла к делу и спросила ее, перебивая саму себя, прерывая ход беседы:

— Вы будете моим другом, моим лучшим другом, самым близким, ближе всего на свете и навсегда-навсегда? — Ее лицо выражало пылкость и нежность.

Верина весело и искренне рассмеялась без тени смущения или замешательства:

— Похоже, я понравилась вам слишком сильно!

— Разумеется, слишком сильно! Если мне что-то нравится, то только слишком. Но нравлюсь ли я вам — вот в чем вопрос, — добавила Олив Чанселлор. — Мы должны подождать, да, подождать. Когда мне что-то нужно, я могу быть очень терпеливой.

Она протянула руку Верине, одновременно призывно и уверенно, и девушка инстинктивно взяла ее. Так, рука в руке, сидящие рядом молодые женщины некоторое время смотрели друг на друга.

— Я о многом хочу спросить вас, — сказала Олив.

— Что ж, я не очень-то много говорю, когда отец не поработает со мной, — ответила Верина с непосредственностью, рядом с которой само смирение показалось бы нритворством.

— Меня не волнует то, что связано с вашим отцом, — очень мрачно и с большой долей покровительственности заметила Олив Чанселлор.

— Он очень хороший, — просто ответила Верина. — И он удивительно притягателен.

— Меня не интересует ни ваш отец, ни ваша мать. Я не думаю о них, и не они мне нужны. Мне нужны только вы — такая, какая есть.

Верина уронила взгляд на свое платье. «Такая, какая есть» она действительно была очень хороша

— Вы хотите, чтобы я бросила все? — спросила она с улыбкой.

Олив Чанселлор на миг задержала дыхание, как будто от боли. Затем своим дрожащим от тоски голосом она сказала:

— О, как я могу просить вас все бросить! Я сама брошу — брошу все!

Все еще впечатленная прекрасной обстановкой дома мисс Чанселлор и тем, что ее мать говорила о ее богатстве и положении в бостонском обществе, Верина, с ее свежим, хотя и отвлеченным обилием окружающих предметов, взглядом, пыталась понять, какая необходимость в подобном самоотречении. О нет, на самом деле она надеялась, что отречения не будет, во всяком случае пока — пока она, Верина, все хорошенько не рассмотрит. Она чувствовала, однако, что сейчас ей не спастись от природного нанора мисс Чанселлор и той силы эмоций, которая побудила ее внезапно воскликнуть, будто в нервном экстазе предвкушения:

— Но нам надо подождать! Почему мы говорим об этом? Мы должны подождать! Все будет хорошо, — добавила она спокойней и очень нежно.

Верина после удивлялась, почему она не испугалась и почему, в самом деле, не встала и не спаслась бегством из этой комнаты. Но робость и осторожность не были присущи этой девушке, она не успела еще познакомиться с чувством страха. Она слишком мало знала о мире, чтобы научиться не доверять внезапным порывам, и если бы у нее и возникли опасения, они (согласно общепринятой житейской мудрости) не оправдались бы. Можно было заподозрить, что такая внезапная приязнь, похожая на прихоть, перегорит сама но себе. Но какие опасения! Озаренное лицо мисс Чанселлор говорило, что в огне этого чувства может сгореть и его объект, и сама мисс Чанселлор, но оно никогда не угаснет само по себе. Верина не чувствовала этого опаляющего жара, а только приятное тепло. Она тоже мечтала о дружбе, хотя это и не было самой большой ее мечтой, но раз уж такой случай подвернулся, не следовало его упускать. Она никогда не ограничивала себя.

— Вы живете здесь совсем одна? — спросила она Олив.

— Нет, если вы переедете сюда и будете жить со мной!

Даже этот страстный ответ не испугал Верину. Ей подумалось, что, возможно, богатые люди часто делают друг другу подобные предложения. Это было неотъемлемой частью романтики, роскоши, богатства, присущих миру приглашений и визитов, к которому она еще не успела толком приобщиться. Она понимала, что смешно даже думать об этом, когда вспоминала маленький домик в Кембридже, где в ступенях крыльца зияли дыры.

— Я должна оставаться с отцом и матерью, — сказала она. — К тому же у меня есть работа. Так я должна жить сейчас.

— Работа? — повторила Олив, не вполне понимая.

— Мой дар, — сказала Верина с улыбкой.

— О да, конечно, вы должны использовать его. Я о том и говорю, понимаете? Вы должны перевернуть мир с его помощью, он божествен.

Олив действительно так считала и провела минувшую ночь без сна, в раздумьях о том, что, если бы она могла спасти девушку от безжалостной эксплуатации и стать ее покровительницей и союзницей, они вдвоем добились бы необыкновенных результатов. Гений Верины был загадкой и должен оставаться загадкой. Просто невероятно, как это очаровательное, цветущее и простодушное создание, воплощение юности, грации и невинности, внезапно обретало необычайную силу мысли. Когда она не находилась под влиянием своего дара, ничто не выдавало в ней этой мыслительной силы, когда она сидела вот так, как сейчас, вы ни за что не подумали бы, что она способна на такие яркие откровения. Олив пока решила для себя, что эти способности достались девушке так же, как и ее красота и оригинальность (Олив девушка казалась воплощением оригинальности), — они были посланы небом, минуя такой досадный фильтр, как ее родители, которых мисс Чанселлор решительно не одобрила. Даже к реформаторам она относилась по-разному. Она считала, что все мудрые люди хотят больших перемен, но те, кто хочет перемен, не обязательно мудры. Она немного помолчала после своего последнего замечания и затем повторила, как будто фраза эта была решением всех проблем или сулила безграничное счастье в будущем:

— Мы должны ждать! Мы должны ждать!

Верина готова была ждать сколько угодно, хотя она не совсем представляла себе, чего именно им нужно ждать, и ее лицо сияло откровенным согласием, что, кажется, немного успокоило ее визави. Олив задавала бессчетное количество вопросов, — ей хотелось стать частью Верининой жизни. Это была одна из тех незабываемых бесед, где каждое сказанное слово имеет значение и где участники видят признаки нового начала, которое еще предстоит оправдать в будущем. Чем больше Олив узнавала о жизни своей посетительницы, тем больше хотела стать частью и тем больше тревожилась. Она всегда знала, что люди в Америке порой ведут странный образ жизни. Но в этом случае жизнь была необычнее, чем она могла себе представить, и самое странное, что Верина ничего необычного во всем этом не видела. Выросшая в затемненных комнатах и вскормленная во время сеансов, Верина начала «посещать собрания», как она выразилась, еще совсем малышкой, потому что матери не с кем было оставить ее дома. Она сидела на коленях у лунатиков, ее передавали из рук в руки медиумы, ей были знакомы все виды «целительства», и она росла среди женщин — редакторов газет, защищавших новые верования, и людей, которые выступали против семейных уз. Верина говорила о семейных узах как о новой книге, которую часто при ней обсуждают. И временами, слушая ответы на свои вопросы, Олив Чанселлор закрывала глаза, как будто ей становилось дурно. Откровения новой подруги действительно вызывали головокружение. Они настроили Олив во что бы то ни стало взяться за спасение девушки. Верина была абсолютно непорочной, зло не могло коснуться ее. И хотя Олив не имела представления о брачных узах, помимо того, что они неприемлемы для нее лично — и это решение не подлежало пересмотру, — ей не нравилась атмосфера в тех кругах, где необходимость этого института ставилась под сомнение. Она не собиралась останавливаться на этой теме, но для верности все же спросила Верину, одобряет ли она брак.

— Что ж, должна признаться, — сказала мисс Таррант, — я предпочитаю свободные отношения.

У Олив перехватило дыхание — настолько отвращала ее эта идея. Она невнятно пробормотала:

— Надеюсь, вы позволите мне вам помочь!

В то же время, судя по всему, Верина не слишком нуждалась в помощи, так как становилось все яснее, что причиной ее красноречия там, в людной комнате, действительно было чистое вдохновение.

Она отвечала на все вопросы своей подруги откровенно и добродушно, ничего не смягчая и не приукрашивая, не стараясь угодить. Но в итоге очень мало рассказала о себе. Это стало понятно после того, как Олив спросила, когда она впервые четко осознала, насколько сильно страдают женщины, так как ее речь у мисс Бёрдсай ясно демонстрировала, что ей, как и самой Олив, это откровение пришло ночью во сне. Верина задумалась на мгновение, как будто пытаясь понять, чего именно ждет от нее собеседница, и затем спросила с улыбкой, откуда Жанна д’Арк узнала, что Франция страдает. Это было сказано так мило, что Олив едва удержалась от того, чтобы не поцеловать ее. В эти минуты Верина выглядела так, будто, как и Жанну, ее посещали святые. Олив, разумеется, после вспоминала, что это не было прямым ответом на ее вопрос, и задумывалась, почему ответ на него показался таким сложным, — не из-за того ли, что девушка выросла среди женщин-врачей, женщин-медиумов, женщин-редакторов, женщин-священников, женщин-целителей, женщин, которые, спасаясь от пассивного существования, лишь частично иллюстрировали то жалкое положение, в котором пребывал женский пол в целом. Конечно, они могли говорить на эту тему, но своей младшей сестре они могли бы сказать только, что «прошли через это». Однако Олив была убеждена, что пророческий импульс Верины не имел ничего общего с женской болтовней (мисс Чанселлор ни с чем не спутала бы эти звуки). Он рождался из глубин женского безмолвия. Не важно, сказала Олив своей гостье, спустились к ней с небес ангелы в сияющих доспехах или нет, но она потрясена тем, что наконец-то встретила человека, который относится к женщинам с такой же нежностью и сочувствием, как и она сама. Мисс Бёрдсай была такой лишь отчасти. Мисс Бёрдсай недоставало страсти, увлеченности, она была способна на малодушнейшие уступки. Миссис Фарриндер была сильной женщиной и привнесла в дело много разумного. Но ей не хватало личного участия — для нее все было слишком абстрактно. А вот Верина не абстрагировалась — она как будто целые века прожила в своем воображении. Верина сказала, что действительно считает, что у нее очень богатое воображение, иначе она не смогла бы так успешно выступать. На это Олив ответила, снова взяв ее за руку, что единственное, чего она хочет, — это освобождение женщин, и она надеется, что Провидение позволит ей пожертвовать собой ради этого. Верина слегка зарделась, услышав это признание, и свет, загоревшийся в глубине ее глаз, говорил о том, насколько вдохновило ее услышанное.

— О да, я тоже хочу пожертвовать собой! — воскликнула она дрожащим голосом и затем негромко добавила: — Я хочу совершить нечто великое!

— Вы совершите, совершите, мы вместе сделаем это! — воскликнула в упоении Олив Чанселлор. Но через минуту продол-

жила: — Интересно, знаете ли вы, такая юная и красивая, что значит «пожертвовать собой»?

Верина опустила глаза в раздумье:

— Думаю, я размышляла об этом больше, чем может показаться со стороны.

— Вы понимаете по-немецки? Читали «Фауста»? — спросила Олив. — «Entsagen sollst du, sollst entsagen!»

— Я не знаю немецкого. Я хотела бы изучать его — я хочу знать все на свете!

— Мы будем работать над этим вместе — будем учиться всему. — Олив почти задыхалась.

И пока она говорила, перед ней представала мирная картина: спокойные зимние вечера, свет лампы, снег за окном, и чай на маленьком столике, и совместные грезы, навеянные Гёте, едва ли не единственным иностранным автором, который ее интересовал. Она терпеть не могла французскую литературу, несмотря на ту значимость, которой французы наделяли женщину. Подобные видения были самой большой поблажкой, какую она только могла дать сама себе. Казалось, Верина тоже уловила часть этой картины. Ее лицо вспыхнуло еще сильнее, и она сказала, что очень хотела бы этого. Затем она спросила, что означает та фраза на немецком.

— «Ты должен отказываться, воздерживаться и держаться!» — так перевел эти слова Бейард Тейлор, — ответила Олив.

— О, что ж, думаю, я смогу воздерживаться! — воскликнула Верина со смехом. И она стремительно поднялась, как будто своим уходом могла подтвердить сказанное. Олив протянула руки, чтобы обнять ее, как вдруг одна из портьер раздвинулась и в сопровождении маленькой горничной мисс Чанселлор в комнату вошел мужчина.