На следующий день Верина Таррант отправилась из Кембриджа на Чарльз-стрит, в бостонский квартал, который примыкал к академическому пригороду. Бедняжке Верине этот путь показался нескончаемо долгим. Всю дорогу до мисс Чанселлор она простояла в душном переполненном трамвае, держась за кожаный ремешок, чтобы не упасть, и напоминая всем своим видом некую цветущую гроздь в оранжерее, свисающую откуда-то с потолка. Она, однако, уже успела привыкнуть к путешествиям стоя, и, хотя не относилась к роду людей, безропотно принимающих общественное устройство своего времени, ей бы и в голову не пришло при этом роптать на устройство общественного транспорта.

Столь скорым визитом к мисс Чанселлор Верина была обязана матери. Сидя в их маленьком домике в Кембридже, она с широко открытыми глазами слушала мать, расписывавшую ей, как ей вести себя и какие перспективы сулит дружба с Олив, пока отец был занят с очередным, так сказать, пациентом. Верина с трудом понимала, зачем мать желает ее сближения с мисс Чанселлор и о каких таких выгодах она говорит. Все это казалось ей нереальным, и даже когда ее ревностная родительница собственноручно надела па нее шляпку с перьями, застегнула крупные позолоченные пуговицы ее жакета и вручила двадцать центов на дорожные расходы, Верина не стала серьезней смотреть на предстоящий визит.

Трудно было заранее определить, как именно миссис Таррант воспримет те или иные вещи, и даже Верина, относящаяся к ней с дочерним почтением и, несмотря на свой гражданский и, так сказать, общественный потенциал, старавшаяся ей не перечить, считала мать немного странной. Она и правда была странной: вялая, болезненная, эксцентричная женщина, которая тем не менее находила в себе силы цепляться за жизнь. И она отчаянно цеплялась за общество и положение в нем, которого, как нашептывал ей внутренний голос, на самом деле никогда не имела и которое, как сообщал ей голос погромче, она в любой момент может утратить. Страстно, всем сердцем, она желала восстановить, сохранить и упрочить его, и, вероятно, поэтому Провидение послало ей такое замечательное дитя. Верина была призвана не только освободить женский пол от рабства, но и переписать список гостей дома Таррантов, который заметно сократился там, где не следовало, и раздулся в неположенных местах, как плохо скроенная одежда. Будучи дочерью Абрахама Гринстри-та, миссис Таррант провела юность, вращаясь в кругу первых аболиционистов, и не могла не знать, как сильно повредил ее перспективам союз с молодым человеком, который начал свою карьеру, продавая с лотка простые карандаши (с чем и постучался однажды в дверь Гринстритов), затем состоял в пресловутом обществе Каюга, где не было то ли мужей, то ли жен, то ли еще чего-то (миссис Таррант никак не могла вспомнить), и, наконец, еще до того, как обнаружил в себе способности исцелять, нашел себя в мире спиритизма. (Он оказался чрезвычайно востребованным медиумом, но ему пришлось прекратить эту практику. У миссис Таррант имелась собственная версия, почему именно.) Даже в обществе, ратующем за преобразования, с подозрением отнеслись к этому изворотливому субъекту, которому не потребовалось большого искусства, чтобы снискать расположение мисс Гринстрит, ее глаза, как и его собственные, смотрели исключительно в будущее. И молодые (правда, он был значительно ее старше) стали смотреть в будущее вместе, пока не осознали, что прошлое полностью их оставило, а настоящее имеет довольно шаткое основание. Миссис Таррант навлекла на себя неудовольствие своей семьи, которая ясно дала понять ее супругу, что, хотя они сами всей душой ратовали за то, чтобы рабы сбросили оковы, есть поведение, которое даже им кажется чересчур раскованным. Таковое поведение, по мнению семейства, преобладало в обществе Каюга, и супруги, разумеется, чувствовали всю бесплодность уверений, что обитание Тарранта в данном содружестве было (для него — было, сама Каюга никуда не делась) лишь кратковременным эпизодом, ибо там подразумевалось нечто большее, нежели участие в спиритических пикниках или летних лагерях для вегетарианцев, в которых ныне искала утешения порицаемая родней пара.

Такими вот узкими оказались взгляды тех людей, которые до сих пор полагали себя способными открыть сердца для благотворных новшеств и которые, как чувствовала миссис Таррант, оказались перед лицом подлинного испытания. Привычки супруга оставили глубокий отпечаток на влажной и податливой почве ее нравственности, и пара продолжила жизнь в атмосфере новизны, хотя самым главным новшеством для самоотверженной супруги стало периодическое ощущение голода, который нечем было утолить. Ее отец умер, потратив при жизни все свое скромное состояние на чернокожих и оставив в наследство совсем немного денег. Села Таррант и его соратница переживали странные приключения. Она оказалась завербованной в огромную нерегулярную армию шарлатанов, расквартированную среди филантропической богемы. Эта среда, подобно болоту, ежедневно и незаметно поглощала ее, пока миссис Таррант не оказалась в ней по самый подбородок, или, иными словами, не достигла дна. В тот день, когда она вошла в дом мисс Бердсай, ей показалось, что она вновь ступла на твердую почву общества. Дверь, которая открылась для нее, не была той же самой дверью, которая впускала таких, как миссис Фарриндер (она никогда не забудет ее острого носа), но и великолепный парадный вход оставался приоткрытым, обнаруживая возможные перспективы.

Она обреталась среди длинноволосых мужчин и коротко стриженных женщин, приносила в жертву социальным экспериментам свои лояльные взгляды и свое неизлечимо пошатнувшееся благополучие, не понаслышке знала о достоинствах сотни религий, была последовательницей бесчисленных революционных диет и ходила на лекции и сеансы так же регулярно, как и ужинала. У ее мужа всегда были билеты на всевозможные встречи, и в минуты раздражения она часто упрекала его — мол, это единственное, что он имеет. С горечью она вспоминала зимние вечера, когда им приходилось месить грязь (билетов на такси, увы, никто не выдавал), чтобы послушать рассуждения госпожи Ады Т. Фоут о «земле вечного лета». Села в свое время отзывался слишком восторженно о госпоже Фоут, что наводило

его жену на мысль о некой связи между ними (Села, упоминая эти эпизоды, использовал именно это слово), когда они состояли в обществе Каюга. Бедной женщине слишком со многим приходилось мириться в этом браке; и временами ей требовалась вся ее вера, чтобы не опустить руки. Она знала, что муж обладает сильным магнетизмом, и чувствовала, что именно этот магнетизм удерживает ее возле него. Он показал ей множество вещей, о которых она не знала, что и думать, и временами ей казалось, будто она утратила ту нравственную твердость, которой отличались все Гринстриты.

Разумеется, женщина с таким дурным вкусом, чтобы выйти замуж за Селу Тарранта, вряд ли могла и при других обстоятельствах обладать здравым смыслом, но, без сомнения, эта бедная женщина и вовсе утратила все ориентиры. Она на многое закрывала глаза и шла на компромиссы, но разве, спрашивала она себя, ее желание поддержать мужа не было более чем естественным, особенно в те дни, когда на его спиритических сеансах стол отказывался отрываться от земли, диван не взлетал в воздух, а прикосновения поникших рук давно ушедших дорогих и близких не были достаточно твердыми, чтобы заставить магический круг вращаться. И тогда нежные руки миссис Таррант приходили на помощь, чтобы вызвать к жизни самые захватывающие спецэффекты, и ей оставалось лишь утешать себя мыслью, что она поддерживает в клиенте веру в бессмертие души. Так или иначе, она была рада, что для блага Верины они покончили со спиритизмом, и ее собственные амбиции относительно дочери были куда возвышенней, чем мысли о бессмертии. Хотя воспоминания о темной комнате с кругом выжидающих людей, с легким постукиванием по столу и стенам, едва ощутимыми прикосновениями к щекам и ногам, музыкой, разлитой в воздухе, охапками цветов в атмосфере напряженной таинственности все еще наполняли ее восторгом. Она ненавидела мужа за то, что под его гипнозом она соглашалась проделывать трюки, воспоминания о которых бросали ее в краску, и за то, что он столь плачевно повлиял на ее социальный статус. Но она при этом не могла не восхищаться его дерзостью, которая в условиях вечного страха перед разоблачением или провалом, обиды и нищенского существования даже ей самой казалась чуть ли не откровением. Она знала, что он большой обманщик, и все же у этого знания был изъян: муж никогда бы не признался в этом, как бы ей ни хотелось. Он бы ни за что не сказался нечестным на публике; их пара часто напоминала авгуров перед алтарем, но он никогда не давал ей тайных знаков в моменты, когда за кругом никто не наблюдал. Даже в домашней обстановке у него всегда находились фразы, объяснения и оправдания для того, чтобы представить вещи в более возвышенном свете, хотя на самом деле они были такими же неоднозначными, как и его натура.

Но случалось, что она, в ослабленном и деморализованном сознании, со всем тем, что она любила, со всем, что она ненавидела, униженная неспособностью мужа заработать на жизнь и твердолобой уверенностью в том, что они живут вполне достойно, могла упрекнуть его лишь в неумении говорить на публике. В этом крылся корень их бед, и это было основной слабостью Селы. Он не умел удерживать внимание аудитории и был никудышным лектором. Имея множество мыслей, он не умел сложить их воедино. Публичные выступления были в крови у Грин-стритов, и если бы миссис Таррант спросили о том, могла ли она предположить в молодые годы, что выйдет замуж за гипнотизера, она ответила бы: «Ну, я точно не могла бы предположить, что выйду замуж за человека, который хранит безмолвие за кафедрой». Это было ее самым большим унижением, оно вбирало в себя и превосходило все остальные недовольства; и мысль о том, ичто взамен обычного красноречия Селе был дан дар целителя, не говоря уже о другом очевидном даре, который можно было бы назвать красноречием рук, служила лишь слабым утешением. Гринстриты никогда не возлагали больших надежд на магию рук и верили только в магию уст. Потому можно представить, с каким ликованием миссис Таррант отнеслась к тому, что оказалась матерью одаренной девушки, с чьих губ складные речи лились благозвучными потоками. Традиция Гринстритов не исчезла, и дочери, возможно, предстояло оросить спасительным дождем пустыню ее жизни. Следует добавить, что эта песчаная долина уже немного ожила, напитанная другим источником влаги. После того как Села познал таинства гипнотизма, их дом стал немного походить на дом Гринстритов, каким ему и следовало быть. Села увеличил количество своих пациентов, с каждого из которых он получал по два доллара за сеанс; а нескольких пациентов он исцелил, что благоприятно сказалось и на их здоровье, и на его вознаграждении. Одна дама, живущая в Кембридже, столь многим была обязана ему, что недавно уговорила их переехать в дом по соседству, чтобы доктор Таррант мог навещать ее в любой момент. Поскольку переезды были для них привычным делом, он воспользовался этим предложением, а миссис Таррант даже почудилось, что их жизнь стала немного налаживаться.

Даже Верине, как мы знаем, казалось, что мать сама бестолкова и сбивает с толку других. Девушка не могла знать причин, по которым обычная вялость матери вдруг сменялась решительностью, поэтому подобные изменения удивляли и обескураживали ее. Это происходило всякий раз, когда общественные амбиции отуманивали мозг миссис Таррант и она чувствовала способность засучить мятый рукав халата и ухватить удачу за хвост. Тогда она поражала дочь многословными наставлениями о том, сколь важно заводить знакомства, и обширными познаниями, касающимися общества и его законов. Порой она принималась по секрету рассказывать — и в желании описать все в красках строила совершенно невообразимые гримасы, — как правильно толковать манеры зажиточных людей и с каким утонченным достоинством следует вести себя с ними. Это заставляло Верину удивляться, из каких тайных источников мать могла почерпнуть подобные сведения. Верина все еще воспринимала жизнь очень просто и не осознавала разнообразия социальных типов. Она знала, что некоторые люди богаты, а другие — бедны и что дом ее отца никогда не посещали настолько богатые, чтобы можно было задаться вопросом: как в этом мире, полном нищих и обездоленных, можно наслаждаться роскошью? Кроме тех случаев, когда мать слегка ошеломляла ее своим поведением или вниманием к мелочам, которые самой Верине казались незначительными, или волнениями по поводу возможностей, которые уже казались упущенными (в то время как миссис Таррант подыскивала, что же можно надеть), девушка не чувствовала себя в чем-то хуже остальных, поскольку некому было объяснить ей истинное место гипнотизера в высшем свете. Ее мать временами была непредсказуема: то она с униженным равнодушием взирала на мир, то могла возомнить, что всякий, кто бросает на нее взгляд, хочет ее оскорбить. Она поначалу с подозрением относилась к клиенткам своего мужа (это были в основном дамы), но позже смирилась и стала появляться при них в домашних тапочках и с вечерней газетой, которая загадочным образом служила ей утешением, и даже если бы госпожа Фоут в такой момент вернулась из своей «земли вечного лета» (куда некоторое время назад удалилась), то не поколебала бы циничную уравновешенность миссис Таррант. Последней была свойственна определенная хитрость, которая проявлялась в том, что в обществе она держалась за спиной дочери, особенно в моменты, когда к ним подходили люди, ищущие с ними знакомства, для того, чтобы девушка осознала, сколь многому ей еще предстоит научиться. И Верина желала научиться, искренне считая свою мать прекрасной наставницей. Ее суетность иногда обескураживала девушку; Верине казалось, что столь мелочное чувство неуместно в той возвышенной жизни, к которой должно было бы стремиться каждому обитателю такого дома, как у них. Ей также казалось, что подобные чувства неуместны в их общем деле борьбы за справедливость, а к недостойному поведению даже в малейшем его проявлении стоит относиться со всей строгостью. Ее отец, как представлялось Верине, был более последователен в своих устремлениях, хотя его равнодушие к укоренившимся нормам, его вечное ожидание лучших дней пока не заставляли ее задуматься, в самом ли деле мужчины бескорыстнее женщин. Питала ли ее мать столь искренний интерес к мисс Чанселлор, что с такой уверенностью посоветовала дочери немедленно отправиться к той с визитом? И почему она не сказала, как делала это обычно, что если кто-то хочет увидеться с их семьей, то должен сам нанести им визит? Разве она не знала, что существует обычай оставлять визитные карточки? Когда дело касалось церемоний, миссис Таррант склонна была увлекаться, почему же в данном случае она пошла на уступки? Ей показалось нужным представить мисс Чанселлор именно как любезного и благосклонного человека, который может стать Верине прекрасным другом, более других впечатлившимся восхитительной речью Верины, открывающим двери в лучшие салоны Бостона. Когда она просила Верину приехать как можно скорее, то имела в виду — на следующий же день, и не было никакой возможности отказаться от такого приглашения: порой надо уметь с благодарностью принять предложение и, в конце концов, она, миссис Таррант, знает, о чем говорит.

Верина со всем этим согласилась, потому что ей самой было любопытно совершить небольшое путешествие в конке и она жаждала узнать о мире как можно больше. Разве что ее удивляло, как ее мать могла все это узнать про мисс Чанселлор при одном-единственном взгляде на нее. Сама она успела заметить только то, что молодая леди, подошедшая к ней прошлым вечером, была очень невыразительно одета и выглядела так, словно недавно плакала (Верине был слишком знаком этот взгляд), и что она очень спешила уйти. Если она была такой замечательной, как ее описала мать, то все выяснится в скором времени. Верина не видела для себя никакого риска в том, чтобы убедиться в справедливости этих слов. Верина пока еще не задавалась вопросами собственной значимости, и ее беспокоило только то, что вокруг. Даже открывшийся в ней талант не добавил ей ни капли тщеславия или осознания собственного превосходства, поэтому она не чувствовала себя слишком важной персоной для подобных экспериментов. Если вам и казалось до этого, что дочь Таррантов была обязана стать оратором, воодушевляющим толпу, то теперь, узнав ее поближе, вы могли бы только удивиться, как получилось, что у таких родителей родилась подобная дочь.

Эта милая девочка умела получать удовольствие от очень простых вещей: от новой шляпки с пышными перьями и даже от двадцати центов на дорожные расходы, которые казались ей солидной суммой.