Часть четвертая. Любовь и судьба
4 мая 1575 года
Москва, Кремль, Великокняжеский дворец
Когда супруги Федор Иванович и Ирина Федоровна вошли в малую думную палату, царь величаво восседал на троне, опустив руки на подлокотники и прижавшись спиной к высокой прямой спинке кресла. По сторонам от правителя всея Руси стояли четверо бояр в московских шубах и с посохами, а возле дверцы за троном таился за высоким пюпитром слуга в скромной рясе и с пером в руках.
– Я получил твое письмо, сын, – сухо поведал Иван Васильевич. – Ты желал увидеть меня. И вот ты здесь. Сказывай.
– До меня дошли вести о недуге твоем, батюшка. – Федор Иванович приложил ладонь к груди, к скромному зипуну, подбитому горностаем и не имеющему никаких украшений. – Встревожился я и захотел лично увидеться с тобой, о здоровье из уст твоих услышать.
– Боли изрядные меня донимают, отрицать не стану. Но помирать не намерен, – кратко ответил государь. – Это все?
– Дозволь слово молвить, батюшка-царь… – поклонилась Ирина, тоже одетая с великой скромностью, в темно-синий бархатный летник, висящий балахоном и полностью скрывающий очертания тела, и в однотонный серый платок поверх костяного кокошника. В руках она держала деревянную шкатулку с наборным рисунком в виде дубового листка.
– Сказывай, – перевел на нее зрачки Иван Васильевич.
– По твоей воле, государь, царевича Федора учили в юности лучшие из мудрецов ойкумены, каковые, помимо наук прочих, о целительстве великого Авиценны нам поведали, – распрямилась девушка. – По науке той мы с супругом мазь целебную составили из жира барсучьего с горчицей и шафраном. Оную мазь на мощевике восемнадцати святых мы два месяца со всей братией обители Пафнутьевой намаливали. Полагаем мы, сие зелье принесет тебе исцеление.
Девушка приподняла шкатулку в своих руках.
– Хорошо, я опробую, – после краткого колебания согласился Иван Васильевич. – Заберите у девки подношение.
– Я не отдам его в другие руки, государь, – покачала головой Ирина. – Мало ли какую порчу чужие лапы и чужие глаза в лекарство занесут? Любящие тебя руки принять сие зелье должны, и чтобы они же на больные члены мазь оную нанесли. Кабы супруга твоя, царствие ей небесноя, здесь была, ей бы отдала. Челяди не доверю.
– И что же нам тогда делать, Ирина Федоровна? – впервые вспомнил имя гостьи государь. – Как мне лечиться, коли я вдовец?
– Ныне здесь стоит родственница твоя, Иван Васильевич, – подняла на него глаза девушка, – твоя сноха, супруга сына твоего, каковая тебя глубоко чтит, любит и уважает. Она готова сделать все надобное с почтением, дочерней любовью и надлежащим образом.
– Я ожидал услышать от детей своих слова раскаяния и просьбу о прощении. – Губы царя впервые тронула улыбка.
– Нам с Ириной Федоровной очень жаль, отец, что мы доставили тебе огорчение своевольной своей любовью и поспешным союзом, – мрачно сообщил Федор Иванович и завел руки далеко за спину.
– Но ты не каешься и прощения не просишь, – сделал вывод Иван Васильевич. – Стало быть, Федор, и опалу с тебя снимать не за что… Однако же, в силу болезни своей, лекаря при себе мне удержать придется. – Государь громко вздохнул. – Посему прощения я тебе не дарую, но остаться при дворе дозволяю. После вечерни супругу свою ко мне в покои проводи, коли уж сама лечить вызвалась. Посмотрим, что вы там за зелье наворотили. Может статься, хоть какое-то учение тебе на пользу пошло.
– Как скажешь, батюшка.
– И еще одно, Федька, – ехидно скривился Иван Васильевич. – Ты рубище-то больше не носи, оно тебя не красит. Все едино жалости от меня не дождешься.
Второй раз супруги увидели государя поздно вечером, в свете множества свечей, в горнице перед опочивальней. Слуги уже раздели его ко сну, и Иван Васильевич сидел в низком кресле в одной лишь длинной исподней рубахе из тонкого, хорошо выделанного полотна. Еще крепкое, мясистое и широкое тело сорокапятилетнего воина помещалось между подлокотниками с трудом, однако же слуги все равно подперли его с боков парой подушек.
Федор Иванович, войдя в комнату, почтительно поклонился отцу и отошел в сторону. В этот раз его облачала подбитая соболем, вышитая ферязь. Ирина же переоделась в бархатный сарафан со скромной вышивкой на груди. Ее волосы закрывал ситцевый платок, накинутый поверх кокошника с самоцветами.
Ни слова не говоря, девушка опустилась на колени, открыла шкатулку, взяла немного мази, растерла по ладоням, а затем принялась старательно смазывать зельем локти свекра, его запястья, потом плечи. Переместилась ниже, натерла ступни, затем колени. Подняла взгляд на царя:
– Спокойной тебе ночи, батюшка.
– Хорошие у тебя руки, девица, ласковые, – прищурился на нее Иван Васильевич. – От одних прикосновений легче становится. За старания и прилежания отплатить хочется. Скажи мне, Ирина Федоровна, чего ты желаешь? Исполню просьбу любую, пока добрый.
– Все, чего мне в жизни сей хочется, батюшка, так это быть рядом с любимым моим. С мужем моим, Феденькой.
– Тогда ступайте. Отпускаю тебя к мужу твоему, целительница.
Девушка встала, тут же опустила голову в поклоне, а набежавшие слуги подняли государя на руки и унесли в опочивальню.
С этого дня супруги посещали Ивана Васильевича каждый вечер, и каждый вечер восемнадцатилетняя Ирина Федоровна растирала собственным зельем больные суставы своего свекра. Спустя три недели, дождавшись окончания сего действа, царь вдруг сказал:
– Я вижу, пустеет шкатулка твоя, милое дитя. Как же нам далее поступить?
– Коли помогает, батюшка, то еще сделаю, – потупила взор девушка. – Рецепт известен, молитвы наши искренни…
– Помогает, милая.
– Я рада, батюшка.
– Ласковые руки у тебя, девица, добрые, каждое прикосновение радует, – улыбнулся Иван Васильевич. – Понял я тайну твою, Ирина Федоровна. Симпатию ты вызвать умеешь, расставаться с тобою трудно. Да еще и красавица. Немудрено, что Федька мой голову потерял. Передай сыну, не держу я больше гнева на него. Бог с вами, дети мои. Живите вместе и будьте счастливы.
– Он же здесь, батюшка! – оглянулась на мужа Ирина.
– Боязно разговаривать с ним, милая, – перевел свой взор на царевича Иван Васильевич. – Как бы снова не надерзил. А то ведь я токмо душою к нему отмяк.
– Я твой сын, государь, – подошел ближе Федор Иванович, опустился на колено и склонил голову. – Коли тверд и грозен ты, как же и мне дерзким не уродиться? Но я всегда любил и люблю тебя, батюшка, в том не сомневайся.
– Не сомневаюсь, – ответил Иван Васильевич. – Посему слушай меня внимательно, буйная твоя голова. Ныне есть у меня дело важное, неотложное. В Речи Посполитой ляхи короля себе нового выбирают, и многие за меня кричат. Посему я ныне в Новгород отправляюсь, дабы находиться поближе к хлопотам тамошним. Сам знаешь, до Москвы путь для гонцов на пять дней длиннее. Тебе же, Федор, поручаю сим летом Берег проверить, каково оно там ныне? Бо тихо больно, подозрительно. Глаз хозяйский надобен.
– Осмотрю со всем тщанием, отец, – кивнул царевич.
– Тебе бы тоже поручение дал, Ирина Федоровна. Да, сказывают, ты токмо мужа своего слушаешься, – улыбнулся царь.
– Я приготовлю новую мазь, – склонилась молодая женщина, – и позабочусь, чтобы над нею помолились о твоем здравии самые честные из православных подвижников.
– Есть ли у тебя какие-то просьбы и желания, милая?
– Все, чего мне в жизни сей хочется, батюшка, так это быть рядом с любимым моим, венчанным супругом. Иного от судьбы не прошу.
Государь помолчал. Усмехнулся и покачал головой:
– Ступайте, дети мои. И не забывайте, что долг ваш ныне не токмо берега осматривать, но и внуков мне приносить! Плодитесь и размножайтесь, как завещано нам Господом нашим небесным и всемогущим. Плодитесь и размножайтесь!
10 августа 1575 года
Великий Новгород, Царский дворец
Свита вернувшегося с охоты государя стремительно наполняла дворец, делая его шумным и веселым. Разгорались очаги в кухнях, топились печи в банях, обильная добыча уносилась частью в погреба, частью – прямо к поварам и сытникам. В высокую просторную трапезную дворня тащила бочки с квасом, вином и медом, кадки с соленьями и копченостями, сласти и ягоды. Ведь уставшим с дороги боярам требовалось хоть немного перекусить, прежде чем отправиться в баню смывать пот и пыль.
И, как обычно, все эти хлопоты обрушились на стольника Постельного приказа целым водопадом, ибо разом требовалось и выдавать, и принимать, и расселять, и направлять. Борис Годунов управился с обширным хозяйством дворца только поздно вечером, когда разомлевшая после парилки знать уже упивалась в трапезной вином и объедалась дичью. Причем многие с устатку прямо там и укладывались. А когда Годунов уже собрался с полной сумкой грамот отправиться домой, на улице у ворот стража неожиданно скрестила перед ним бердыши.
– Что случилось, служивые? – удивился стольник.
– Велено, Борис Федорович, как появишься, до государя направить!
– И почто?
– Нам-то откуда знать, Борис Федорович? – вернул бердыш на плечо стрелец. – Наше дело сполнять, а не спрашивать.
– Ага… – кивнул стольник. Немного подумал и решил, что раз просто «велено», без стражи и угроз, то, пожалуй, ничего страшного случиться не должно.
Так оно и вышло. В своих уютных покоях, на усыпанном подушками диване, распаренный и пахнущий вишней, одетый в бархатный халат с вышивкой и малиновую тафью, государь выглядел вполне благодушно, а сидящие тут и там бояре и князья – весело.
– О, дружка мой появился! – явственно обрадовался Иван Васильевич. – Ну-ка, оставьте нас, други. Желаю со слугой сим словом с глазу на глаз перемолвиться.
Царская свита поднялась, с поклонами покинула комнату. Борис Годунов остался стоять в середине комнаты, аккурат в середке ковра с кольцевым узором.
– Расскажи-ка мне о своей сестре, дружка, – предложил Иван Васильевич, со слабым стоном откинувшись на подушки. – Дюже любопытно все подробности про невестку свою новую узнать.
– Моя сестра предана тебе, государь, – отчеканил стольник. – Предана всей душой, без потаенных мыслей. И она любит твоего сына.
– То я и сам уже знаю, Борис Федорович, – опустил веки царь. – Смут не затеяла, обид не затаила, из опалы добром выпуталась. Мазь хитрую состряпала, каковая боль мою отпускает, ан ни единой просьбы не выказала. Токмо за мужа заступалась. Либо притворщица она зело хитрая и умная, либо и вправду предана и влюблена.
– Она не притворщица, государь! Она по Федору Ивановичу прямо иссохла вся!
– Правда? А мне зело румяной и щекастенькой показалась, – засмеялся государь. – Ну да ладно. Что ведомо, то ведомо. Ты мне про то расскажи, чего я не знаю. Например, откуда вы оба взялись на мою голову? Помню, возникла возле сына малышка крикливая. Посмотрел я, как Федька развеселился, как с ней играется, да рукой и махнул. Повелел не гнать. Подробностей не спросил. Так откуда вы появились, сказывай!
– Сиротами остались, Иван Васильевич. Ей шесть было, мне двенадцать. К дядюшке пришли. К Дмитрию Ивановичу. Он и приютил, и к делу пристроил.
– Вдвоем пришли?
– Да, Иван Васильевич.
– И она все время при тебе жила?
– Да, Иван Васильевич.
– Ты ее, получается, воспитывал, растил?
– Да, Иван Васильевич.
– Заместо отца с матерью был?
– Да, Иван Васильевич.
– Коли так, то ты ее, верно, сильно любишь?
– Да, Иван Васильевич.
– И сейчас, верно, никак понять не можешь, отчего я все сие у тебя выпытываю?
– Да, Иван Васильевич.
– Тогда на последний вопрос ответь. Тебе дорого место твое на службе моей?
– Да, Иван Васильевич… – сглотнул стольник, поняв, что некие неприятности с ним все-таки вот-вот случатся.
– Так судьба складывается, что мне приходится выбирать, – приподнялся Иван Васильевич и сел на краю дивана. – Объяснять долго, но мне надобно выбрать между благополучием твоей сестры и твоей службой. И я подумал… Может статься, ты выберешь сам? На одной чаше весов твое место стольника, а на другой – счастье и благополучие Ирины Федоровны. Или ты, или она. Или она, или ты. Теперь твое слово, Борис Федорович. Выбирай!
Стольник, ощутив, как по телу растекается ледяной холод, опустился на колени. Его жизнь, его хорошо налаженная, спокойная и привычная жизнь рушилась, исчезала в небытие, превращалась в пустоту.
Государь поднялся, прошел к краю дивана, взял прислоненный к стене посох и вернулся. Примерил в руке весомость своего оружия. Спросил:
– Так кого ты выбираешь, Борис Федорович? Себя или сестру? Хватит уже думать. Отвечай!
– Сестру… – опустил голову Годунов. И тихо добавил: – Пусть моя Иришка будет счастлива.
– Быть по сему! – провозгласил Иван Васильевич и ощутимо ударил слугу по спине: – Настоящим жалую тебе место кравчего! Ты больше не стольник.
Борис Федорович замер, медленно переваривая услышанное. И получалось покамест не очень. После многих лет забвения преданного слуги его вдруг, ни с того ни с сего, возносят к престолу, делая третьим по месту боярином, уступающим весом своим токмо конюшему и сокольничему! Нешто это не сон?
– Ты, верно, знаешь, что мои сыновья не ладят, боярин? – вернулся на диван повелитель всея Руси. – Боюсь, после моей смерти Ванька пожелает сквитаться с Федором за былые обиды. О-о-очень пожелает. И младшенькому моему придется несладко. Ты должен его, кстати, знать, Борис Федорович. Твоя сестренка вроде как замуж за него выскочила, бесовка окаянная. Хороша девка, ох, хороша!
Государь явно пребывал в благодатном настроении.
– Так вот, коли Ванька начнет брату мстить, Иришке твоей тоже ох как тяжело окажется! Может статься, с нее Иван и начнет. Ибо нет боли страшнее, нежели та, что причиняется твоим любимым…
Годунов распрямился, но все еще оставался на коленях.
– Благодарю тебя за милость, Иван Васильевич.
– Я не верю, что Ванька затеет супротив меня крамолу, – сказал правитель всея Руси. – Только не он! Получить мой трон таковой ценой он не посмеет. Однако же у меня и иных врагов в достатке. Отравить пытались уже не раз. Ты знаешь обязанности кравчего, Борис Федорович?
– Да, Иван Васильевич.
– Я хочу пить.
Царский кравчий поднялся с колен, отошел к столу возле дверей, налил из золотого кувшина в кубок пенистого хмельного меда, затем уже из кубка отлил в небольшую стопку чуть-чуть сладко-едкого напитка. Выпил. Немного выждал, прислушиваясь к своим ощущениям. Переставил кубок на поднос и поднес государю.
– Отныне от тебя зависит моя жизнь, Борис Федорович, – взял золотую с самоцветами чашу царь всея Руси. – А от моей жизни зависит благополучие твоей сестры. Твое здоровье, Борис Федорович!
Иван Васильевич в несколько глотков осушил мед, вернул кубок на поднос, отер усы:
– На столе у стены лежат две грамоты. Одна возводит тебя в кравчие, другая дарует тебе в кормление Важский уезд. Завтра все свои дела сдавай дяде. Отныне и ты, и супруга твоя в моей свите. Хватит уже ей взаперти у тебя сидеть, пусть и на людях покрасуется.
– Благодарю за доверие и милости, государь, – склонился в низком поклоне кравчий.
– Ты хороший слуга, Борис Федорович. Работящий, умный, расторопный, хозяйственный. Я рад, что отныне ты станешь одним из моих советчиков. Ступай.
20 ноября 1581 года – 18 марта 1584 года
Москва, Кремль, Великокняжеский дворец
Федор целовал шею своей жены, ее подбородок, ее губы, а ладони тем временем скользили по бедрам Ирины, по ее талии, ощущая сквозь тонкую льняную ткань каждый изгиб женского тела. Сарафан уже давно сдался напору царевича и валялся на сундуке рядом с летником, кокошник и платок упали на пол. Молодая женщина блаженно улыбалась и незаметно расстегивала сандаловые пуговицы на ферязи…
И тут вдруг в дверь громко забарабанили. Похоже, кулаками.
– Они там что, белены объелись? – оглянулся на дверь Федор Иванович. – Али пожар?
Он быстро скинул ферязь, прикрыл ею супругу, громко спросил:
– Ну, чего там у вас?!
Послышалось еще несколько гулких ударов, затем створка распахнулась, внутрь ввалились сразу трое бояр, а один, красный, потный и уставший, упал на колени.
– Не вели казнить, царевич, вели слово молвить… Иван Иванович преставился!
– Как?! Когда?!
– Вчерась… – выдохнул гонец. – Всю ночь скакал… Письма нет… Как дышать перестал, так я сразу сюда, а Ложка Тимохин в Старицу, к государю Ивану Васильевичу.
Федор растерянно глянул на жену. Ирина три раза торопливо перекрестилась и кивнула:
– Скачи! Со мною вдвоем долго получится.
Царевич коротко поцеловал жену в губы и метнулся из горницы.
Молодая женщина продела руки в проймы ферязи, запахнулась. Вышла на середину комнаты, повернулась на красный угол, перекрестилась снова. Затем наклонилась над своей одеждой, достала откуда-то серебряный полтинник, вложила его в руку пытающегося отдышаться гонца:
– Ступай, отдохни.
Закрыла за ним дверь и в третий раз перекрестилась на иконы. Задумчиво произнесла:
– Интересно, так я теперь кто? – резко передернула плечами и неуверенно улыбнулась.
С малой свитой и с заводными лошадьми, на отборных откормленных аргамаках Федор Иванович домчался до Александровской слободы уже к сумеркам. Проезжая ворота, наклонился к стражникам:
– Где?
– В Троицком соборе, Федор Иванович… – перекрестился стрелец.
Царевич поскакал дальше, спешился у крыльца, поднялся наверх, вошел в морозный храм. Там, в центре огромного зала, в свете восемнадцати восковых свечей, закрепленных в шести массивных подсвечниках, стоял на высоком катафалке гроб. В гробу, прикрытый до самого подбородка коричневым саваном, лежал с закрытыми глазами молодой человек. Смерть заострила черты его лица, выбелила кожу, втянула щеки. Он казался совсем еще мальчишкой.
Федор Иванович встал у изголовья и долго вглядывался в лицо брата.
Зашуршала ткань, рядом остановился священник.
– Почему здесь? – сглотнув, спросил царевич. – Это же летняя церковь, ему холодно!
– Ему ныне все равно, мое возлюбленное чадо, – ответил священник. – Он ныне в лучшем мире. Там нет ни холода, ни голода. Ни боли, ни страха.
Федор Иванович наклонился, поцеловал брата в лоб, перекрестился и вышел из храма.
Через день, около полудня, в слободу приехали запряженные шестеркой цугом вместительные сани с крытым верхом. Выскочившие бояре осторожно, на руках, вынесли из возка государя Ивана Васильевича, закутанного в бобровую шубу, с собольей шапкой на голове. Поставили на ноги, вложили в руки посох. Царь всея Руси медленно двинулся вперед, но, чтобы подняться на ступени, ему опять понадобилась помощь слуг. Все это происходило настолько медленно, что упрежденный о приезде отца Федор Иванович успел прибежать к собору еще до того, как тот вошел в двери.
– Батюшка! – Царевич без поклона приблизился к правителю, крепко его обнял. – Ты быстро.
– Мне еще неделю тому письмо пришло о Ваниной болезни, – негромко прохрипел государь. – Посему из Старицы я не в Москву, а сюда поехал. Нешто вы грамоты моей не получали?
– Вестимо, опоздала…
Родитель и сын шагнули в храм, прошли в середину зала и остановились по сторонам от гроба. Иван Васильевич обеими руками оперся на посох, долго смотрел на спокойное лицо усопшего, потом поднял взгляд на царевича. Столь же долгий и угрюмый.
– Это не я, отец, – поежившись, сказал Федор Иванович.
– Я знаю, сын, – одними губами произнес правитель всея Руси. – Ванечка всегда был слабым. Детей так и не зачал, к постригу в обитель Белозерскую готовился. Просто теперь ты остался у меня один. Совсем один… А твоя жена за семь лет так и не принесла мне внука!
– Она ныне тяжелая, отец.
– Тяжелой быть мало, сын! Она должна родить наследника или посвятить себя богу! Тебе бы хорошо на княжне Ирине Мстиславской жениться. Сие зело полезно было бы и для продолжения рода, и для укрепления твоего среди родов знатных. Ты теперича будущий царь. Тебе нужна опора.
– Отец, я пред богом и людьми поклялся быть с Ириной в болезни и здравии! Я не оставлю ее из-за слабости в деторождении.
– Но теперь ты стал моим наследником, Федор! – возвысил голос Иван Васильевич. – Ты ведь о сем всегда мечтал? Ну, так принимай тяжесть власти! Как мой наследник, ты теперича не о любви своей думать обязан, а о делах державных. Побаловался, и будя!
– Как наследник твой, государь, я никогда не стану нарушать своих клятв. Слово сына из царского рода должно быть твердо, как камень!
– Роду нашему надобен юный Рюрикович! Продолжатель рода!
– Ирина родит сына, отец! – У Федора Ивановича заиграли желваки.
– Пусть делает это скорее. – Иван Васильевич опустил взгляд на усопшего. Вздохнул и спросил: – Зелья своего она еще сотворила?
– Сотворила, отец. Митрополит над ним каждое утро молится.
– Хорошо, – сглотнул государь. – Ее зелье мне помогает. Что-то совсем кости мои взбунтовались, ни днем ни ночью от боли покоя нет. Суставы вовсе не гнутся. Иной раз и вовсе помереть хочется, да токмо на кого державу православную оставить? Ты, вон, юн еще совсем да упрям сверх меры. В делах ратных глуп, в делах державных любовь детскую превыше государственных интересов ставишь!
– И это говорит мне царь, взошедший на престол в три года и изгнавший всех знатных князей, чтобы жениться на любимой горожанке? – полушепотом ответил Федор Иванович.
– Ты меня с собою не равняй! – так же тихо посоветовал государь. – То времена совсем другие были, тебе не понять. Ныне все иначе. Люди одурели совсем, заместо дел праведных со скоморохами гуляют, картинки похабные лубочные смотрят да книжки пустопорожние читают, через что везде нравы бесовские расползаются. Дети родителей не чтят, молодежь нынешняя, что ни день, вино пьет, на аргамаках по улицам носится, на качелях, задрав подолы, веселится. Дабы мир сей к порядку привести, рука потребна твердая и взрослая!
– Слава богу, таковой царь в державе есть, – ответил Федор Иванович.
– Надолго ли? – вздохнул Иван Васильевич и распорядился: – Зови настоятеля. Желаю службу по сыну отстоять.
Тело Ивана Ивановича доставили в Москву незадолго до Рождества и уложили на вечный покой в Архангельском соборе. Для государя случившееся горе стало столь великим, что он окончательно слег. Даже намоленная патриархом мазь, втираемая в его суставы Ириной Федоровной и молодой супругой царя, Марией, да каждодневные долгие бани не приносили правителю заметного облегчения. Он совершенно перестал ходить, и для решения нужд державных на заседания боярской Думы и на приемы иноземных послов слуги приносили его на носилках.
Только к Крещению старания двух заботливых женщин начали приносить свои плоды. Иван Васильевич перестал грустить, немного взбодрился, начал время от времени вставать на ноги, шутить. И дошутился до того, что Мария понесла, к зиме разродившись крепким здоровым мальчиком.
Сие событие донельзя обрадовало государя, даровало ему новые силы, но… но на ноги не поставило. Бодрый духом и крепкий волей он перемещался только на носилках, почти не покидая дворца.
Добрые вести наконец-то пришли и от порубежной службы. Возле Пскова русские полки разгромили польско-венгерские толпы, и ради перемирия османский наместник Стефан Баторий отказался от всех своих завоеваний, вернув под царскую руку все города, крепости и земли, захваченные за случившуюся трехлетнюю войну. Вскорости, разгромленные у деревни Лялицы, на тех же условиях подписали перемирие и шведские воеводы.
Всем слугам государевым, его семье и боярам стало казаться, что сии успехи продлятся вечно, что ставший похожим на живое изваяние государь, подобный мудрому сфинксу, будет править еще долгие-долгие годы…
Но в один из ярких и солнечных мартовских дней, прямо во время сбора малой боярской Думы Иван Васильевич внезапно обеспамятел. Слуги спешно отнесли правителя всея Руси в постель, и последующие два дня заботливо отогревали в горячих ваннах. Царю стало лучше. Он даже пожелал покушать и сыграть в шахматы. Но когда из бани его отнесли в покои, Иван Васильевич снова обеспамятел. И вскоре перестал дышать.
13 мая 1584 года
Москва, Кремль, Грановитая палата
В золотой зале, сверкающей драгоценным убранством, собрались самые знатные князья и бояре, епископы и воеводы. На троне же перед всеми ними восседал Федор Иванович, сын почившего государя Ивана Васильевича, в крытой парчой собольей шубе, в шапке мономаховой, однако покамест без скипетра и яблока.
– Я собрал вас в сей час, бояре, – степенно поведал Федор Иванович, – ибо миновало два месяца со дня смерти моего батюшки. Горе мое стало ныне утихать, потому траур свой я желаю завершить. Тем паче что державе нашей довольно уже оставаться без венчанного государя, ибо смущение безвластием начинает тревожить неокрепшие умы. За месяц минувший в разных местах смуты и крамолы случались, иные со стрельбой и смертоубийством. Люди служивые об изменах и князьях всякое кричали и непотребства великого требовали, брата моего младшего, младенца неразумного, на трон выкликали! И оттого пришлось его от греха в Углич с матерью отослать. Про меня же и вовсе глупости всякие сказывают, за каковые лживые языки вырывать надлежит! Посему ныне решил я венчаться на царствие отцовское самодержцем всероссийским! Но перед тем хочу спросить вас, бояре… Все ли вы согласны с моим правом престол отцовский занять? Коли есть те, кто сомневается в праве моем, пусть ныне сюда выйдет и открыто о сем скажет! Или уж умолкнет тогда навеки.
– На княжение Великое венчаться…
– Я не расслышал тебя, святитель! – резко повернул голову Федор Иванович.
– Ты хотел сказать, Федор Иванович, венчаться на Великое княжение, – вышел вперед московский митрополит, облаченный в парчовую рясу, с высоким клобуком на голове и с увенчанным крестом посохом. – По обычаю древнему, Великим князем пред князьями обычными.
– Божием изволением прародители наши великие государи детей своих благословляли Российским царством и великим княжеством! – распрямившись на троне, сверкнул гневом старший сын Ивана Васильевича. – Отец мой, блаженной памяти великий, есмь царь! Всея Руси самодержец! Наградил он меня, сына своего, великими государствами Владимирским, и Московским, и Новгородским, и царством Казанским, и царством Астраханским, и государством Псковским, и великим княжением Смоленским, и Тверским, и всеми государствами всего Российского царствия! И велел мне на те великие государства венчаться царским венцом и диадемою по древнему нашему чину! И ты бы, богомолец наш, на то царство меня благословил и венчал… – Молодой властитель как бы задумался и уточнил: – Ты ведь наш богомолец?
Последний вопрос вынудил митрополита сглотнуть и склонить голову:
– Воля твоя, Федор Иванович, по отцовскому чину венчаться…
Попытка вернуть правителя к прежнему званию старшего среди равных оказалась пресечена столь быстро и твердо, что более никто подать голоса не рискнул. Перед боярами сидел новый царь, вознесенный рождением своим и званием на голову выше любого, пусть даже самого знатного, князя.
31 мая 1584 года
Москва, Кремль, Архангельский собор
Первое, что сделал на рассвете Федор Иванович, так это посетил могилу своего отца, проведя возле нее несколько часов. И только поздним утром он наконец-то вышел из дверей храма, даровавшего последний приют усопшим членам царской семьи.
В тот же миг на всех звонницах ударили колокола, приветственными возгласами наполнилась площадь, а сына Ивана Васильевича окружили несколько самых знатных князей и высших православных иерархов. Правда, во главе этой процессии шел скромный священник Елевферий, духовник царевича. По неведомой простым смертным прихоти Федор Иванович не пожелал, чтобы сие почетное место занял митрополит Дионисий.
В окружении мерно постукивающей посохами свиты царевич прошествовал к Успенскому собору, поднялся по ступеням и скрылся за высокими дверьми.
Колокола замолчали – и зазвенели вновь, когда из храма явился к людям на свет уже венчанный на царствие новый государь всея Руси. В окружении все той же свиты Федор Иванович направился к Грановитой палате, но на полпути остановился и повернул к Великокняжескому дворцу. Там, на втором этаже, сидела у распахнутого окна одетая в золото и самоцветы его супруга Ирина Федоровна.
Венчанный царь поклонился, и собравшиеся на площади служивые люди тотчас отозвались:
– Долгие лета царице Ирине! Слава царице! Любо Ирине!
Ирина Федоровна помахала супругу рукой, и тот продолжил свой торжественный путь.
В Грановитой палате Федор Иванович поднялся на трон, величаво сел на царское место. По сторонам от него встали рынды в белых кафтанах, с наточенными топорами в руках. Царские регалии и все шесть венцов заняли место на столе, установленном у подножия трона справа от государя. Слева приблизился хмурый митрополит Дионисий, стукнул об пол посохом:
– Да хранит Господь государя нашего, венчанного царя Федора Ивановича отныне, присно и во веки веков!
От общей массы бояр, почтительно поклонившись регалиям, к трону приблизился уже не молодой, но все еще крепкий русобородый князь Иван Федорович Мстиславский, храбрый воин и умелый воевода. С уважением согнулся:
– Долгие лета тебе, царь и великий князь Федор Иванович! Прими клятву мою в верности и преданности. Отныне я есмь твой преданный слуга, каковой ни сил, ни живота своего для исполнения воли твоей не пожалеет.
– Я верю тебе, Иван Федорович, и с радостью приму твою службу. Обещаю быть государем справедливым и милостивым. – Царь протянул руку для поцелуя. Князь коснулся ее губами и отступил в сторону, уступая место князю Василию Федоровичу Скопину-Шуйскому.
– Долгие лета тебе, царь и великий князь Федор Иванович! Прими клятву мою в верности и преданности. Отныне я есмь твой преданный слуга, каковой ни сил, ни живота своего для исполнения воли твоей не пожалеет.
– Я верю тебе, Василий Федорович, и с радостью приму твою службу. Обещаю быть государем справедливым и милостивым. – Царь вновь протянул руку, князь ее поцеловал, отступил, и перед троном склонился Борис Годунов.
Брат новой царицы ныне стал по месту своему третьим из самых старших бояр державы. Конюшим! И потому присягу приносил третьим среди слуг.
Для венчанного государя начинался первый день его настоящего царствования…
Федор Иванович вернулся в свои покои уже в сумерках. Приоткрыл дверь, медленно вошел в светелку, стряхнул с плеч шубу, удивляясь отсутствию слуг, сделал еще пару шагов вперед.
– Ты как в покои царицы входишь, несчастный?! – внезапно послышался грозный вопрос. А еще через миг Ирина, в одной только шелковой исподней рубахе, подбежала, схватила за руки, засмеялась, закружила.
– Любимая моя… – Федор Иванович прижал ее к себе, поцеловал, после чего расстегнул ферязь, кинул на лавку, прошел в опочивальню и с размаху упал в перину: – Великие боги, как же мне все это надоело!
– Что, так тяжко? – прошла следом жена. – Кто тебя, любый мой, умучил?
– Рука болит, спина болит, зубы тоже почему-то болят. Спасибо, хоть пить и кушать время от времени давали.
– Да чем же это тебя, Феденька? – Супруга села рядом, сняла с мужа шапку, пригладила волосы.
– Присягу принимал… – Правитель всея Руси приподнял правую руку, сжал и разжал кулак. – Странно, что она не отвалилась.
– Это же токмо раз сделать надобно!
– Как бы не так! Завтра придут послы с поздравлениями, а потом посланцы от черного и белого люда, от ремесленников, от татар, от… – Федор Иванович опустил веки. – Насколько я понял, сей ужас будет длиться почти неделю. Дней пять, а то и все шесть. И все это время надобно встречать, принимать, обещать, отвечать… Иришка, я хочу в монастырь!
– Ты уверен? – Ирина наклонилась вперед и поцеловала мужа в губы.
– Ладно, я передумал, – тут же сдался государь.
– Это же, наверное, очень приятно? – шепнула в самые глаза мужа Ирина. – Ты сидишь на троне, весь в самоцветах и во злате, а тебе все кланяются, восхваляют, клянутся. Ручки целуют. Стараются понравиться.
– Хочешь, поменяемся?
– Хочу!
Федор Иванович чуть помолчал, потом покачал головой:
– Нет, на мой трон тебя посадить не получится. Все же люд православный мне присягает, а не тебе. Я велю поставить твой трон рядом с моим.
Ирина еще раз поцеловала мужа. Улыбнулась:
– Я полагала твое возвращение совсем не таким… Мой возлюбленный супруг…
Она подумала, сдвинулась ниже, стянула с царя один сапог, второй, затем распутала завязку штанов.
– Зачем ты сама, Иришка? – приподнялся Федор Иванович. – Позови слуг!
– Я раздеваю любимого, мне не в тягость, – стянула с мужа бархатные штаны царица.
– Вот уж не думал я, когда венчаться уходил, что после великого торжества еле двигаться смогу, – покачал головой царь всея Руси.
– Это что… – разоблачив супруга, вытянулась рядом с ним Ирина и заглянула в глаза Федора. – Когда я убегала в ночь со своим любимым, меньше всего ждала, что он уводит меня к царскому трону.
– Весь мир к твоим ногам, моя ненаглядная. – Молодой мужчина перекатился и оказался сверху. И стал целовать Ирины глаза, брови, носик, губы…
Похоже, боли в руках и теле его уже больше не тревожили.
19 января 1588 года
Москва, Кремль, Грановитая палата
По всей столице с самого рассвета звенели на всех храмах колокола, шли торжественные службы, а въехавшую через Смоленские ворота красную карету люди встретили радостными криками и лентами, которыми на ходу украшали сбрую лошадей и выступающие детали самого возка. Разумеется, едущий через город пассажир не мог не обратить внимания на столь восторженный прием – укутанный в меха старец отодвинул занавеску и осенял из окна собравшуюся толпу крестным знамением.
Медленно миновав улицы Китай-города, карета въехала в Никольские ворота, прогрохотала колесами по деревянной мостовой и остановилась возле Грановитой палаты. Соскочили с запяток слуги, откинули от дверей складную лесенку. По ней спустились два монаха, в накинутых поверх ряс тулупах, встали по сторонам и подали руки старцу в рысьей шубе и горностаевой шапке, крытой сукном с вышитыми ликами святых. Сошедший на ступени старик имел морщинистое, сухонькое и узкое лицо, но вместе с тем обширную, широкую и окладистую, до самого пояса бороду, белую, как московский снег.
Поддерживаемый слугами и монахами, старец поднялся по длинным пролетам, вошел в распахнутые двери, миновал сени и оказался в огромном жарком зале, сложенном, казалось, из чистого золота и освещенном таким количеством свечей, что в нем было светло, как на улице. Здесь находилось множество священников, облаченных в парчовые и бархатные ризы, с посохами, увенчанными крестами. И все при появлении гостя склонились в почтительном поклоне.
Старик повел плечами – монахи отпустили его и сняли шубу, оставив в красной бархатной мантии. После чего гость уже сам одолел оставшиеся до трона шаги. Остановился перед молодой женщиной, одетой в усыпанное бесчисленными самоцветами платье, сотканное из червонного золота, и в золотой же накидке. Немного помолчал. Наконец склонил голову и на хорошем арабском языке произнес:
– Приветствую тебя, благоверная и любезная в царицах Ирина, украшение востока и запада, и всея Руси, северных стран и утверждение веры православной!
– Рада видеть тебя во владениях наших, святитель Иеремия! – тоже по-арабски отозвалась женщина и поднялась с трона, спустилась навстречу патриарху: – Легка ли была дорога твоя? Не случилось ли тревог? Не притомился ли?
– Благодарствую, царица, дорога вышла долгая, но не тяжкая, ибо средь земель воистину христианских протекала, мимо людей истинной веры, – ответил старец.
– Благослови меня, отче, ибо грешна я и бездетна, – склонила голову женщина. – Благослови на здоровье и чадородие…
– Благословляю тебя, чадо… – перекрестил царицу патриарх, подал для поцелуя свою руку. – Я стану молиться за тебя.
– Благодарю тебя, отче… – Ирина поцеловала холодное сухое запястье, вернулась на трон. – Я рада, святитель, что столь великий константинопольский патриарх прибыл сюда для учреждения в нашей державе православной патриаршей кафедры!
– Посещение столь великой православной земли есть радость для меня, христианского пастыря, и есть долг мой пред Господом, – степенно ответил Иеремия. – Все мы в граде святом Иерусалиме молимся о благополучии приходов русских и крепости духа вашего, о чистоте душ христианских.
– Надеюсь, столь же усердно вы станете молить Господа и о чадородии моем, – после короткой заминки склонила голову царица Ирина…
Спустя пять часов в царских покоях Великокняжеского дворца возле накрытого стола царица Ирина Федоровна, уже переодевшаяся в просторный бархатный летник, обняла своего мужа, поелозила носом в темной курчавой бороде, крепко поцеловала, прижалась всем телом:
– Ты сегодня припозднился, милый. Опять, что ли, известка с камнями потерялась? Али еще новый город какой строить затеял? Мало тебе, что ли, крепостей в порубежье русском?
– Сейчас, что покажу… – Государь протянул руку к слуге, только что принявшему верхнюю одежду: – Пояс подай!
Расстегнув поясную сумку, правитель всея Руси достал тончайшую нить, подбросил в воздух и дунул, вынудив порхать, ровно легкое птичье перо:
– Угадай, что это?
– Шелк? – напряженно наморщила носик женщина.
– Кудель! – широко улыбнулся Федор Иванович. – Начесывается с самого обычного льна, коли его растирать немного подольше перед прядением. При достаточном тщании из нее тянется нить, ничуть не толще шелковой, хотя и не такая прочная. Но для ткани сие не важно. От вуали большой крепости и не требуется.
– Дорого, вестимо, получится…
– Привозная все едино дороже. Своя же, даже дорогая, в нашу, а не чужую казну прибыток принесет. Богатство державы трудами каждодневными прирастает. Кто-то пашню поднимет, кто-то бархат соткет, кто-то мельницу построит. С каждого по малому алтыну, а казне царской лишний рубль. – Государь снова поцеловал свою жену и опоясался ремнем поверх рубахи. Удерживая друг друга за руки, супруги сели к столу, где их ожидало скромное угощение: жареные пескарики, соленая семга, ароматная гречневая каша, мед в серебряных чашечках и маленькие булочки, курага с инжиром и пастила. – А как твое развлечение сегодня прошло?
– Гость наш греческий крутил и юлил, но о кафедре патриаршей в Москве так ни слова и не сказал. Вестимо, учреждать не желает.
– Вот прохиндей! – изумленно выдохнул Федор Иванович. – Я же ему триста рублей заплатил! И остальным сидельцам константинопольским тоже серебра отослал изрядно.
Кравчий насыпал ему в тарелку кашу, отпробовал. Добавил масла и отпробовал еще раз. Ирина тем временем таскала в рот пескариков прямо с блюда. Ее кравчей оставалось только налить и отпробовать пряный сбитень.
– А знаешь, что… – вдруг решился Федор Иванович. – А давай-ка мы посадим его под замок!
Слуги замерли, а Ирина испуганно выдохнула:
– Константинопольского патриарха?!
– Я его со всем уважением посажу, – пожал плечами государь. – Где он там остановился? На подворье епископа Рязанского? – Царь поднял палец, направил на кравчего: – Иван Федорович, передай страже мой приказ подворье Рязанского епископа под крепкую охрану взять, никого не впускать и не выпускать, окромя самого хозяина и слуг его. А как возьмут под охрану, так пусть епископ Митрофан мой нижайший поклон передаст святителю и уважение, сорок соболей отборных от меня в дар и корм от царского стола в знак особого благоволения.
– И кубок серебряный, – осушила свою чашу царица и с усмешкой поставила ее на край стола.
– Но, государь… – забеспокоился кравчий, указал на стол: – Как же ты без меня?
– Мы наелись, – кивнул Федор Иванович. – Ступайте, оставьте нас. Завтра приберете.
Свита, что помогала царской чете ужинать, послушно откланялась и покинула горницу.
– Можно подумать, я сам себе меда налить не смогу! – хмыкнул государь и опрокинул чашку с желтым вязким содержимым прямо в кашу.
– И я смогу! – гордо сообщила Ирина и наколола ножом ломтик семги.
Федор Иванович налил себе из покрытого яркой глазурью кувшина сбитень, пригубил кубок, прищурился поверх него на супругу:
– Помнишь, как я тебе вино на постоялом дворе подливал?
– Это еще что! – тоже прищурилась и чуть наклонилась вперед Ирина. – Я помню, как ты обещался со мной в лесу заячьей капустой питаться!
– Это еще что, – качнулся к ней государь. – Я помню, как рыбу для тебя руками ловил!
– И капусту воровал… – еще ниже наклонилась царица, и их губы соприкоснулись, слились в поцелуе. Федор подхватил жену, крутанул и посадил на край стола, утянул вверх край рубахи.
– Что ты делаешь? Охальник! Шкодник. Безобразник… – Женщина застучала ему в грудь кулаками, но вдруг громко охнула, качнулась вперед, ухватившись скрюченными пальцами за плечи, вцепилась зубами в ворот рубахи и с трудом простонала: – Мой государь…
Снова супруги вспомнили о своем греческом госте только через полгода, шествуя по усыпанной мелкими камушками дорожке под пышными кронами грушевых, сливовых, яблоневых, вишневых деревьев Приречного сада, посаженного по приказу царицы именно ради этого – для прогулок с мужем теплыми летними вечерами. И поскольку плодов от сего сада особо не ждали, то деревья были посажены сразу большие, каковые в иных местах могли бы и срубить по старости.
– До тебя уже дошло послание патриарха Иеремии, мой государь? – спросила Ирина, удерживаясь за локоть мужа.
– Миновало, – покачал головой Федор. – Опять попрошайничает?
– Знамо, не без того, – усмехнулась женщина. – И опять с тобою увидеться жаждет. О том просит, чтобы ему хотя бы церковь посещать разрешили. Но сверх того он перестал возражать супротив учреждения в державе нашей патриаршей кафедры…
– Ну, наконец-то! – облегченно перекрестился властитель всея Руси. – Сбылось!
– И предлагает самого себя в русские патриархи.
Царь Федор Иванович в сердцах сплюнул:
– И на кой пес нам грек в первосвятителях? Каковой ни дел наших, ни языка, ни обычаев не ведает и интересов наших не знает?
– Так ему и сказать? – склонила голову Ирина.
– Нехорошо получится, – поморщился Федор Иванович. – Патриарх есмь из высших иерархов православных, это вроде как честь великая. Так просто за окошко не выкинешь… Надобно ему честью на честь ответить. Та-а-ак, дай подумать… Ты не помнишь, первая из епархий русских где была основана? Хотя какая разница? Скажем, что во Владимире! И это есть священное место для всего православия с древнейшими христианскими храмами! Где, как не там, должен жить первосвятитель? Пусть епископ Митрофан передаст Иеремии, что мы с радостью примем его патриархию во стольном городе Владимире!
– Однако ты хитрец, мой государь! – засмеялась царица. – Надобно быть с тобой настороже!
– Что-что, не слышу? – наклонился ближе к ней Федор, закружил, увлек под густую вишню и крепко поцеловал.
– Что ты делаешь? – прошептала женщина. – Люди увидят!
– Пускай видят! Муж жену целует… Невеликий грех!
– А-а-а, если только целует… – с открытым разочарованием ответила царица.
– Да? – Федор Иванович быстро стрельнул глазами по сторонам.
– Не-ет!!! – всерьез испугалась женщина. – Только не здесь! Прошли те времена, когда мы с тобою меж кустами прятались. Нонеча под каждым кустом окрест по стрельцу сидит!
Мужчина пригладил свою короткую бородку клинышком, и от шального блеска в его глазах Ирина поежилась, торопливо чмокнула мужа в губы и сказала:
– А еще к тебе послы от императора римского приехали, с Никласом фон Варкачем во главе…
– Этим-то чего надобно?
– Во имя общей веры христовой зовут начать в общем союзе войну супротив Османской державы.
– Еретики? Во имя общей веры? – настолько изумился Федор Иванович, что даже перестал вожделеть своей супруги.
– Это когда они нас грабят, тогда наша вера для них чужая. А когда чего-то выпрашивают, то уже общая, – пояснила царица Ирина.
– Ну да, ну да… – кивнул ее муж. – И что я ответил?
– Ты обещал искренне молиться за них и даже послал в дар императору походный плащ. Меховой, теплый.
– Я невероятно щедр, – взял лицо своей любимой в ладони государь.
– А еще приплывало посольство персидского шаха Аббаса.
– Вот как? Чего хотели?
– Звали на войну супротив державы Османской.
– Тоже во имя общей веры? – Федор мотнул головой, задевая кончиком своего носа нос супруги.
– Во имя старинной дружбы… – тихо отозвалась Ирина.
– Что я ответил? – понизил голос царь.
– Поклялся во имя древней дружбы накрепко общие границы от возможных чужаков сторожить… – перешла на шепот царица.
– Кто еще приезжал? – выдохнул в самые губы мужчина.
– Послы свейские…
– Чего хотели?
Ирина Федоровна забросила руки за шею правителя всея Руси, прильнула к его губам, а уж после молвила:
– Пошли домой…
Патриарх Иеремия сдался ровно через год своего заключения. Выбирая между свободой, прозябанием в древнем Владимире и богатой серебряной казной, обещанной за учреждение новой кафедры, он предпочел последнее.
Двадцать шестого января тысяча пятьсот восемьдесят девятого года, при съезде всех иерархов земли русской и на глазах у многих сотен земских людей, явленных от всех сословий, в Успенском соборе Московского Кремля патриарх греческий благословил на патриаршество митрополита Иову, собственноручно вручив ему в знак постановления драгоценную панагию, клобук и посох. Последние, кстати, принес в храм Божий мирской правитель: царь и самодержец Федор Иванович – каковой и произнес торжественную речь, призывая нового патриарха молить Господа Бога, и Пречистую Богородицу, и всех прочих святых о благополучии русского царства и всего православного мира. И сверх того государь всея Руси прилюдно передал новоявленному патриарху истинный посох митрополита Петра.
Это было чудо, настоящее чудо снисхождения особой благодати на священные русские земли! За каковым царица Ирина Федоровна наблюдала из своего окна – женщинам на сем торжестве места не нашлось.
Торжественная процессия двинулась к Грановитой палате, где готовился пир по случаю великого торжества, и вскоре самые знатные из гостей скрылись за высокими дверьми.
Увы, большинство собравшихся осталось снаружи – даже царский пир не мог вместить всех приезжих с разных краев земли. Однако расходиться люди не торопились – все же праздник, торжество, великая радость! Звон колоколов, молебны, поздравления друг друга, не считаясь с родами и званиями.
– Смотрите!!! Смотрите, люди православные! – Голос на краю площади заставил собравшихся повернуться к Великокняжескому дворцу, и гости со всей русской земли увидели в большом окне второго этажа, как сразу два православных патриарха – Иеремия и Иова – почтительно беседуют с царицей Ириной, причем довольно долго, а затем вместе осеняют ее крестом.
– Иереи у царицы… Царицу чтут… Царицу благословляют… – побежал по площади восхищенный шепоток.
Старцы поклонились, исчезли из виду, а Ирина Федоровна встала перед подоконником, лицом к людям, и вскинула руки:
– Радуйтесь, православные! С нами навеки обручился Господь наш всемогущий Иисус Христос! Дарует он нам покой и счастие, радость и процветание! Сам Господь незримо спустился к нам и даровал милостью своей нам патриарха единокровного, русского нашего заступника и молителя! Великий день сегодня, дети мои! Благодать сходит на державу нашу! И стоять она станет прочно и нерушимо с сего дня и до скончания веков!
Площадь ненадолго замерла в полной тишине. Никто из съехавшегося сюда служивого люда, люда черного и никто из священников не помнил такого, чтобы царица вышла из своих чертогов, где скромно таится в тени своего мужа, и самолично сказывала свету поздравительные али еще какие-то речи. Как не помнили ничего подобного ни отцы их, ни деды. Но кто-то вдруг крикнул:
– Долгие лета царице!
И замешательство прошло, соскользнуло, словно легкая кисея. Вся площадь взорвалась радостным кличем:
– Любо царице Ирине!!! Слава! Долгие лета царице! Долгие лета-а-а!!!
Патриарх Иеремия со свитой задержались в Москве до самого мая – уж очень не хотелось грекам покидать богатую, сытую и благополучную Русь, где их чтили и уважали, где им поклонялись, просили благословения, – и возвертаться в басурманский Константинополь, к унижениям, позору и нищете. Однако серебро и дары прочим иерархам звали в путь. И вскоре после распутицы, когда дороги достаточно просохли, гости все-таки покинули благословенную Москву.
– Наши святители тебя не очень утомили, мой государь? – вечером, во время отдыха после любовной схватки, спросила мужа Ирина Федоровна.
– Куда им, дряхленьким? Отъехали, и бог с ними!
– Тогда знай, мой любимый, что нас уже два месяца осаждает шведское посольство…
– Ты сказываешь о сем ночью? – рассмеялся государь. – У нас ночью что, иных забот мало?
– С рассветом ты убежишь к своим кирпичам, известкам и бархатам али опять на звонницу. Мне же надобно им хоть что-то наконец-то сказать!
– Ты же у меня умница. – Повернувшись на бок, Федор Иванович поцеловал жену в глаза. – Сама все знаешь.
– Увы, не все. Свейскому королю Юхану попала вожжа под хвост, и он вдруг стал требовать мирного договора.
– А они уже вернули украденные земли, как по Плюсскому перемирию обещались?
– Нет…
– Но ведь это бесчестно! – возмутился царь.
– Они схизматики, мой государь. Они не знают о чести. Послы требуют мира по устоявшейся границе. Сказывают, все к сему привыкли.
Федор Иванович откинулся обратно на спину и недовольно поморщился:
– А ведь я хотел все решить миром!
– Вся ойкумена знает, что ты боишься войны, мой государь, – прошептала молодая женщина. – Перемирию ужо пять лет, и никто по сей день не напомнил свеям о возврате земель. Теперь они возжелали оставить их себе навсегда.
– Весь сон пропал. – Федор Иванович поднялся, подошел к масляному светильнику в ногах постели, принюхался к фитилю: – Льняное…
– Что ты говоришь, милый? – Ирина тоже приподнялась.
– Пока земли отчие мне не вернут, нечего и приезжать, – тихо молвил правитель всея Руси. – Отпиши Юхану, срок ему до Рождества. Не управится, заберу сам. А посольство гони.
5 января 1590 года
Великий Новгород, Никитский двор
Государь всея Руси Федор Иванович заглянул в небольшую светелку, улыбнулся. Прошелся по комнате и обернулся на своего спутника:
– Странное ощущение, Борис. Словно бы опять в детство возвернулся. Помню, как я сюда рвался, как с Иришкой засиживался, как отсюда мы с ней на карусели али звонницы убегали. Ничего не изменилось. Так и кажется, что вот дверь распахнется, и она сюда забежит. Хотя… – Царь рассмеялся. – Как жена она мне нравится больше!
Правитель подошел к одетому в панцирную кольчугу и островерхий шлем боярину, положил ладонь ему на плечо:
– Мне жаль, что царский дворец сгорел, Борис. Я знаю, ты вложил в его строительство много сил. Надеюсь, я не сильно тебя огорчу, заняв на две ближних ночи твои покои?
– Буду только рад, – ответил царский конюший. – Моей Марии здесь нет, а без нее дом пуст.
– Государь, – послышался из коридора громкий возглас, затем шум шагов, и в комнатку забежал мальчишка, тоже в кольчуге и блестящем шишаке: – Государь, воеводы кличут! Сказывают, полки к смотру готовы!
– Государя не кличут, бестолочь, государю кланяются! – звонко щелкнул щелбаном по шлему конюший, развернулся и слегка поклонился: – Твое войско ждет тебя, Федор Иванович!
Государь спустился на двор, поднялся в седло серого аргамака, стремглав вылетел со двора, промчался улочками Земляного города и, перейдя на шаг, степенно выехал из ворот.
– Государь! Федор Иванович!!! Долгие лета царю! Любо, любо!!! – тут же разразились приветствиями собравшиеся перед земляными стенами полки.
Выстроившиеся длинными рядами всадники – боярские дети в сверкающих доспехах, стрельцы с закинутыми за спины бердышами, казаки и татары в темных бурках или овечьих тулупах – выхватили сабли и вскинули их высоко над головой.
Навстречу подъехали воеводы – князья Мстиставский, Хворостинин, боярин Романов, поклонились:
– Твои воины приветствуют тебя, государь!
Государь дал шпоры коню, пустил аргамака рысью, скача перед самым строем русской рати и кивая вышедшим в поход воинам. Домчавшись до конца, развернулся, проехал немного назад и привстал на стременах:
– Слушайте меня, храбрые витязи! Там, на западе, подлые схизматики топчут исконную русскую землю! Потомки отца лжи, они украли наши луга, наши пашни, крепости и веси! Они прихватили обманом то, что принадлежит нам, и теперь смеются над православным миролюбием! Так идите туда и докажите сим жалким еретикам, что у справедливости тоже есть меч!
– Любо, любо!!! – восторженно отозвались полки. – Слава Федору Ивановичу! Любо!
– Мы твои слуги, государь, – приложил руку к груди одетый в бахтерец с наведенной позолотой воевода Хворостинин. Совсем уже седой воевода, с узкой белой бородкой, забранной в два кольца и выпущенной поверх брони, с облезлым носом и многими желтоватыми пятнами на щеках, он натянул левый повод, пристроился к царскому аргамаку слева, замерев чуть позади стремени. – Приказывай!
– Скажи мне, княже, – негромко спросил его царь, – как долго ты служишь?
– Лет сорок, наверное, Федор Иванович, – прикинул воевода. – Может, чуть более.
– И много у тебя за спиною походов?
– Вестимо, в год по походу. Иногда по два. Редко три.
– А много ли ты прошел сражений?
– Два-три за поход, государь.
– А много ли у тебя случалось поражений, Дмитрий Иванович?
– Да не припомню, государь… – Старик проехал чуть вперед и повернулся к правителю всея Руси чуть не всем телом.
– А я, ты не поверишь, всего в два похода ходил, – ответил царь, оглядывая гарцующих в строю воинов. – Так неужели ты думаешь, Дмитрий Иванович, что я стану указывать тебе, победителю сотни битв, как правильно водить полки? Я что, похож на умалишенного? Отныне, князь Хворостинин, твое слово есть мое слово, а твой приказ есть мой приказ. Ступай и покарай схизматиков!
– Как прикажешь, Федор Иванович! – довольно усмехнулся воевода и привстал на стременах: – Слушайте, служивые, волю государя нашего православного! Сегодня дозволяется пить вино, есть от пуза и веселиться! Но к вечеру снаряжение собрать, припасы уложить, спать лечь дотемна. Утром выступаем!
Государь с конюшим и малой свитой задержались в Новгороде на два дня, давая шеститысячной русской армии и ее обозу спокойно уйти по польскому тракту вперед, и только после этого выехали сами – отрядом в полторы сотни бояр и холопов при пятидесяти возках. Спустя неделю неспешного путешествия они миновали крепость Копорье – уже взятую передовыми полками, еще через две добрались до Яма – тоже уже занятого русским гарнизоном. Через три дня обоз проехал через вытоптанное и залитое кровью поле, на котором во множестве валились обломки ратовищ и клочки одежды, рассказывая о случившейся недавно жестокой сече, и только пятого февраля путники добрались до предместий Ивангорода.
Здесь стоял оглушительный грохот: пушки били по крепости залпами по три раза в час, стрельцы строили палисады, боярские дети сторожили ворота и переправы, казаки с татарами куда-то пропали.
Федор Иванович вмешиваться в сию ратную работу не стал – приказал поставить свой шатер в стороне от обширного лагеря главных сил.
– Это надолго… – оценил происходящее Борис Годунов. – Помнится, у Вейсенштейна шесть дней стены пришлось пушками долбить! Тут тоже меньше, чем за неделю, не управимся.
Конюший ошибся ровно втрое. Ивангород и Нарву могучие осадные пищали расстреливали целых две недели, прежде чем князь Хворостинин отдал приказ начинать штурм. Но когда русские воины ринулись на стены, те огрызнулись столь яростным огнем, что воевода велел отступить, и продолжался обстрел еще полную неделю, до полного разрушения вражеских укреплений.
Второго штурма не потребовалось: двадцать пятого февраля схизматики сдались.
Заняв Ивангород и дав свеям год времени на возвращение Корельского уезда, государь Федор Иванович, спустя всего полтора месяца после выступления из Новгорода, отправился домой со славною победой.
Жизнь царской четы и всей православной державы вернулась в мирное, спокойное русло. Любящие друг друга Федор и Ирина прогуливались рука в руке по дорожкам среди цветущих клумб, посвящая друг другу все вечера, и каждую неделю отправлялись на богомолье в какой-то из монастырей, раздавали милостыню, отсылали приютам для сирых ткани и одежду, накрывали столы для неимущих. Крепкая, счастливая любовь правителей словно накрыла своею благодатью всю огромную державу: в ней цвели сады, колосились хлеба, плескалась в неводах рыба, тучнели стада, смеялись румяные дети, строились везде и всюду все новые города и веси.
Даже случившаяся в мае тысяча пятьсот девяносто первого года трагическая смерть в Угличе восьмилетнего Дмитрия, брата государя, не смогла поколебать в людях уверенности в Божьем благоволении правящих царственных супругов и всей Святой Руси.
Год проходил за годом, а православная держава продолжала пребывать в мире, покое и благоденствии, не зная ни военных невзгод, ни стихийных бедствий, ни недородов.
«А царьствовал благоверный и христолюбивый царь и великий князь Феодор Иванович… тихо и праведно, и милостивно, безметежно. И все люди в покое и в любви, и в тишине, и во благоденстве пребыша в та лета. Ни в которые лета, ни при котором царе в Руской земли, кроме великого князя Ивана Даниловича Калиты, такие тишины и благоденства не бысть, что при нем, благоверном царе и великом князе Феодоре Ивановиче всеа Русии. А супружница его, святая благоверная и христолюбивая царица и великая княгиня Ирина…Федоровна всея Русии, поревновала ему во всем благочестии, ему благоверному царю…» – поведал потомкам о сих годах «Пискаревский летописец».
28 декабря 1597 года
Москва, Кремль, Великокняжеский дворец
Это случилось в середине дня, когда царь с конюшим обсуждали расходы на становление Смоленской твердыни. Федор Иванович вдруг ощутил острую резь в животе и согнулся от боли, едва не упав с трона.
– Стража!!! – во весь голос закричал перепугавшийся Борис Годунов. – Стража, сюда!!!
Рынды тотчас влетели в малую думную палату с бердышами наготове, но замялись, не видя врага. Конюший тоже не знал, что надобно делать, но нашелся первым:
– Чего вытаращились?! На руки государя берите. В покои его несите, в постель!
Боярские дети, побросав оружие, кинулись к трону, приняли правителя всея Руси на его же шубу, осторожно пошли через залы и коридоры и вскорости опустили на перину. Подоспевшие слуги сняли с государя шубу, ферязь, сапоги, стянули штаны. Федор Иванович не сопротивлялся, но продолжал выть от боли и крючиться, удерживая руками живот.
– Ты чего, государь? – испуганно суетился рядом конюший. – Не надо, государь. Ты заканчивай, государь. Сейчас… Сейчас Ирина придет, тебе сразу полегчает. Она у нас известная целительница.
Федор Иванович поднял на него глаза и прошептал:
– Иришку не пускай… Не хочу… Чтобы таким видела…
– Как скажешь…
– Что с государем? Что с ним? – в опочивальню вошел патриарх Иова, а с ним прибежали еще несколько монахов и священников.
Борис Годунов отступил, полагая, что святые отцы лучше его понимают в недугах, и вышел в горницу. Несколько раз перекрестился на образа в красном углу, шепотом моля Господа о быстрейшем выздоровлении царя. И тут в горнице появилась встревоженная царица.
– Нет! – моментально встал в дверях конюший. – Ира, тебе туда нельзя!
– Пусти!
– Сестренка, милая, нельзя, – мотнул головой Борис. – Там сейчас лекари, они государя исцеляют. Тебе его видеть немочно, ибо невместно сие.
– А ну, пусти!
– Нет!
– Братик, ты ведь царице перечишь!
– Царский приказ! – Конюший сморщился и чуть отвернул лицо.
Однако Ирина Федоровна занесла ладонь не для того, чтобы ударить, а лишь поправила сбившийся кокошник. И с тревогой спросила:
– Что, так плох?
– Не желает Федор Иванович, чтобы ты его таким видела. Хочет токмо красавцем пред тобою представать. – Конюший обнял сестру, отвел к окну и там сел вместе с нею на лавку. – Страдает он.
– Да что случилось-то, Боря?
– Колики случились. Вот, ждем, когда отпустит.
Судороги мучили государя еще несколько дней, отпустив только второго января, но стало только хуже. Федор Иванович впал в беспамятство, не узнавал никого из собравшихся у ложа слуг и святителей, видел нечто странное, отмахивался руками, разговаривал с не видимыми никому собеседниками. Тело правителя слабело, и его многократно пытались хотя бы напоить, но ничего не получалось – царь не глотал ни еды, ни жидкости. И в ночь с шестого на седьмое января тихо заснул.
Только после этого в опочивальню впустили царицу Ирину. Увидев мертвого супруга, она схватилась за голову, во гневе закричала:
– Убийцы! Убирайтесь отсюда! Все вон!!! – и упала на тело государя.
Святители и слуги поспешили удалиться, расселись в горнице, растерянно переглядываясь.
– Что же теперь будет-то? – неуверенно произнес епископ Тимофей, но ему никто не ответил. Все знали, что наследника у царя нет, равно как и близких родственников.
После долгого молчания патриарх Иова вдруг поднял голову и перекрестился на образа.
– Муж и жена пред лицом Господа едины есть в таинстве венчания…
Ему тоже никто не ответил. Однако мысль святителя упала в сердца и души и начала жить своею жизнью.
Спустя примерно час конюший Борис Годунов вдруг поднялся, вышел из горницы и подозвал сторожащих двери рынд:
– Посылайте людей по дворцу, пусть бояре придворные в Думной палате сбираются.
С этим царедворец вернулся, встал у дверей опочивальни, прислушиваясь к происходящему внутри. Брату царицы никто не препятствовал. Сейчас никто не знал, кем станет Борис Годунов завтра или послезавтра. Может возвыситься еще на пару ступеней и оказаться первым боярином после государя. Хотя, конечно, может и рухнуть в полное ничтожество…
Однако, понятно, низложение конюшего нарушит и весь сложившийся в Кремле порядок. Вместе с высшим царедворцем неминуемо рухнут, отправятся в отставку еще многие десятки и сотни придворных слуг и целых боярских родов. Этого сейчас не хотел почти никто из присутствующих…
Наконец Борис решился. Вошел в опочивальню, обнял плачущую над мужем сестру, поцеловал в щеку, в лоб:
– Иришка моя, Иришка… Сколько же на тебя свалилось… Такого горя, вестимо, за год не выплакать. Но ты ведь не одна, сестренка моя. Федора Ивановича мы все любили, и все мы о нем горюем… Все вместе о нем печалимся. Прими печаль нашу, моя родная. Дозволь и всем остальным перед бедой сей склониться…
Годунов ласково поднял сестру, ткнулся лбом в ее лоб, крепко обнял, подержал рядом, позволяя вжаться лицом в свое плечо. А затем, удерживая за пояс, ласково, но решительно повел из опочивальни, через горницу и в коридор.
Патриарх со свитой, прочие слуги направились следом.
В полной людей Думной палате с заиндевевшими слюдяными окнами, расписными стенами, на которых собрались библейские апостолы, конюший завел сестру на царский трон, усадил, расправил парчовые складки платья. Посмотрел на патриарха.
Старец обошел трон, стал слева от него, солидно ударил посохом об пол.
Бояре замерли, устремив свои взгляды на святителя.
Борис Годунов преклонил перед сестрой колено и громко, отчетливо произнес:
– Долгие лета тебе, царица и великая княгиня Ирина Федоровна! Прими клятву мою в верности и преданности. Отныне я есмь твой преданный слуга, каковой ни сил, ни живота своего для исполнения воли твоей не пожалеет.
Царица посмотрела на брата непонимающим взором. Не дождавшись ответа, патриарх Иова пристукнул посохом и сказал:
– Твоя клятва пред богом и людьми принята, Борис Федорович!
Конюший наклонился вперед, поцеловал лежащую на подлокотнике руку сестры и отступил в сторону. Его место занял грузный воевода князь Трубецкой.
– Долгие лета тебе, царица и великая княгиня Ирина Федоровна! Прими клятву мою в верности и преданности, – низко поклонился он. – Отныне я есмь твой преданный слуга, каковой ни сил, ни живота своего для исполнения воли твоей не пожалеет!
– Я верю тебе, Никита Романович, – одними губами, все еще сквозь слезы ответила женщина, – и с радостью приму твою службу. Обещаю быть государыней справедливой и милостивой.
Ударил посох, воевода поцеловал руку и отступил. Перед царицей склонился князь Троекуров:
– Долгие лета тебе, царица и великая княгиня Ирина Федоровна…
Один за другим князья и бояре, воеводы и дьяки, оказавшиеся в зале служивые люди подходили ко вдове государя и приносили ей присягу верности. И чем дальше, тем тверже были ответы царицы, тем меньше оставалось дрожи в голосе и тем увереннее она подавала подданным свою руку.
Только после этого – после принесения присяги ближней свитой и слугами, уже сильно после полудня, патриарх Иова наконец-то отправился в Успенский собор, дабы отпеть по усопшему великий канон. И уже потом зазвенели на Иване Великом колокола, возвещая москвичам о великой утрате.
Тем временем Борис Годунов отвел сестру в ее покои, передал в руки женской свиты, на прощание многократно расцеловал, оглаживая плечи:
– Он ныне в лучшем мире, Иришка… А нам еще жить. Прости.
Государыня не спорила.
Конюший вышел в коридор, где собрались в ожидании многие бояре. В основном Годуновы: думный боярин Дмитрий Иванович, окольничий Степан Васильевич, дворецкий Григорий Васильевич, рязанский наместник Иван Васильевич. Но сверх того еще и князья Глинский и Трубецкой – свояки конюшего, женатые на сестрах его жены. А также князь Сицкий, князь Елецкий, боярин Юрьев, подьячие Клешин и Безнин – возвысившиеся через дружбу или родство с Годуновым, получившие свои места благодаря его радению. Все они отлично понимали: у нового царя будут другие родственники, найдутся свои друзья и сторонники, а значит, все они скатятся в небытие, в мелкий служивый люд, в воеводы дальних захудалых крепостей, на места низкие и малодоходные. И потому общая тревога вылилась в единый выдох:
– Как она?
– Крепится… – задумчиво огладил подбородок конюший. Опасливо посмотрел по сторонам, тихо добавил: – Однако сами понимаете… Баба на троне есть дело невиданное… Надобно поддержать.
Борис Годунов вогнал пальцы в бороду и с силой ее дернул, повернулся к Дмитрию Ивановичу, как к самому старшему из родичей:
– Надобно, дядюшка, припомнить мужей всех, каковые родство с царской семьей имеют и каковых Бельские, Мстиславские али Шуйские супротив Ирины на трон выкрикнуть могут. Припомнить первыми, пока они не спохватились. – Конюший потер нос и сделал неопределенный жест ладонью. – Найти да убрать как-нибудь с глаз долой подальше. Дабы выбора у крамольников не имелось, коли смуту затеют. Дабы никто вровень с Ириной, вдовой царской, подняться в державе нашей не смог. Тогда, мыслю, она в государынях утвердится. Надобно хотя бы пару лет продержаться. А там люди привыкнут. Не первый раз ужо она к ним выходит.
– Я так сразу и не припомню… – покачал головой Дмитрий Иванович. – Иссяк род Рюриковичей, нет более никого.
– Думайте, други мои, думайте! – посоветовал конюший. – Коли вороги наши первыми наследника какого забытого найдут, будет худо. Но они покамест о беде случившейся еще и не ведают. Так что нам можно и надобно успеть первыми. Вспоминайте! А я к патриарху ныне спешу. Надобно новый чин составлять. Царицам до сего дня «долгие лета» никогда во храмах не пели.
15 января 1598 года
Москва, Кремль, Успенский собор
Случившаяся обедня вызвала немалый интерес среди московского люда, ибо ее заказала новая государыня всея Руси, царица Ирина Федоровна, поминаемая ныне особым чином в православных храмах. Супругу почившего государя в Москве знали, видели многие, ибо она особо от чужих глаз и не таилась. Во время многих празднеств у окна сидела, нередко люд служивый поздравляла, иногда даже в беседы с простолюдинами вступая. В последние дни царица себя тоже проявила достойно, поминки хорошие по мужу справив, во все монастыри и церкви кутью и сыто разослав. Посему посмотреть на православную правительницу русских земель собралось изрядное число людей, имеющих право входить в самый Кремль. В Успенском соборе от прихожан было не протолкнуться, и еще больше народу осталось на площади, не поместившись в храме.
Незадолго до полудня самовластная царица, одетая в черное бархатное платье и черный, отороченный горностаем убрус, в рысьем опашне, вышла на крыльцо Великокняжеского дворца, спустилась на площадь и в сопровождении скромной свиты, тоже одетой в темные одежды, прошла по охраняемому стрельцами проходу в главный храм святой Руси.
Видя свою красивую и скромную властительницу, люд разразился радостными криками:
– Долгие лета царице! Любо царице Ирине! Любо!
Как и подобает скорбящей вдове, женщина опустила голову и на приветствия никак не ответила. В соборе царица провела немногим больше часа. Народ терпеливо ждал, и когда Ирина Федоровна снова появилась на крыльце, встретил ее новыми приветствиями.
Царица степенно поклонилась на три стороны, благодаря московский люд за почитание, и неожиданно подняла руку.
Народ притих, ожидая монаршего слова. И оно прозвучало:
– Слушайте меня, люди православные! Знаете вы все, что за горе меня постигло! Что преставился муж мой любимый, государь Федор Иванович! Со смертью мужа моего остановилось сердце мое и умерла душа моя! Нет во мне больше жизни! Нет во мне радости и света! Не дело мертвому правителю над державой живой властвовать! Посему решила я уйти от мира суетного и принять постриг в обители Новодевичьей. Ныне же при всех при вас, люди православные, по доброй своей воле и безо всякого принуждения я отрекаюсь от трона царского и великокняжеского! Не по силам мне ныне сия ноша!
– Не-е-ет!!! – завопил кто-то в толпе. – Не покидай!!! Матушка, родненькая, не броса-ай!!!
Радость в толпе сменилась ужасом и плачами. Люди кричали и мотали головами, умоляя государыню изменить свое решение, пожалеть своих подданных, остаться на престоле. Кто-то встал на колени, и его примеру последовали все остальные. Вся площадь перед соборами покрылась опустившимися ниц людьми со снятыми шапками – людьми, умоляющими Ирину Федоровну о милости, просящими ее остаться.
Царица снова поклонилась с крыльца на три стороны, но сказала лишь одно:
– Простите меня, люди добрые.
Со двора через оставленный для государыни проход подъехал крытый возок, встал возле крыльца. Ирина снова вскинула руку, и площадь замолчала.
– Прошу исполнить последнюю волю мою, люди православные! Сим повелеваю собрать здесь, в Москве, Земский собор! На соборе избрать достойнейшего правителя из всех честных христиан! Сему достойному избраннику, кем бы он ни был, я клянусь дать свое благословение на восшествие на престол православный! И простите меня за все, люди русские! – Женщина широко перекрестилась, спустилась со ступеней и села в возок. Сани бодро покатились к Боровицким воротам, провожаемые тоскливым плачем тысяч людей.
Через какое-то время со ступеней крыльца буквально скатился царский конюший, одетый лишь в красную ферязь, подбитую бобровым мехом, и даже без шапки. Он пробежал несколько шагов по площади, глядя на давно опустевший проезд, заметался из стороны в сторону. Громко крикнул:
– Коня!!!
Но коней между храмами, понятно, не было, и Борис Годунов кинулся во двор дворца…
Однако, как ни спеши – пока конюхи сбегали за скакуном, пока взнуздали, пока оседлали, прошло еще с полчаса, и догонять возок стало уже бесполезно. Чуть успокоившись, Борис поднялся к себе, оделся и собрался, и только после этого выехал за ворота.
Три версты от Кремля до Новодевичьего монастыря застоявшийся скакун одолел всего за четверть часа. Издалека увидев знакомый возок, конюший спешился возле крытой тесом избы в два жилья высотой, стоящей на большой каменной подклети, намотал поводья на коновязь, забежал на высокое крыльцо, толкнул дверь, прошел сени, миновал склонившуюся челядь, сразу поднялся выше. Ведь помещения нижнего жилья всегда отводятся слугам и службам – людская, кухня, кладовки.
На втором этаже его сапоги ступили в мягкий ковер. Окна здесь блестели слюдой, стены покрывало сукно. Конюший толкнул резную дверь и увидел свою сестру, скромно стоящую на коленях на пушистом персидском ковре перед трехъярусным иконостасом.
Борис болезненно поморщился и сказал:
– Что же ты наделала, сестренка?
Ирина низко склонила голову, осенила себя крестным знамением и поднялась. Потом повернулась к брату, подошла ближе и уткнулась лбом ему в лоб.
– Что же ты наделала, Иришка? – повторил конюший.
– Не хочу, – прошептала женщина. – Без него не хочу ничего. Руки бы наложила на себя, но ведь грех великий. После такого даже в ином мире уже не встретимся. Посему стану здесь, в келье монашеской, плоть и гордыню умерщвлять, грехи прошлые замаливать. Чтобы уж точно не разминуться.
– Я смотрю, ты все еще в мирском сарафане. Значит, постриг не приняла. Пока не поздно, одумайся! Возвращайся! Не оставляй нас, сестренка. Без тебя у нас ничего не сложится. Пропадем.
– Прости, Боря, – покачала головой Ирина.
– Прошу тебя, сестренка! Умоляю! Не бросай нас! Все мы, все Годуновы, все друзья наши… – зашептал в ухо сестре царедворец. – Все мы опираемся токмо на тебя. Иной опоры при дворе у нас нет.
– Прости, – опять уперлась лбом в его лоб женщина. – Моя душа умерла. Я больше ничего не хочу. Не хочу пить, не хочу есть, не хочу дышать. Моя жизнь закончена. Я всего лишь жду, когда моя плоть последует вслед за душой. Прости.
Борис Годунов вздохнул и крепко обнял сестру. Затем отступил и скинул шубу:
– Тогда я остаюсь с тобой.
– Как со мной? – опешила Ирина. – А как же служба, двор?
– Без тебя не будет ни двора, ни службы. Так зачем возвращаться? – пожал плечами Борис. – Чуть раньше, чуть позже, но я лишусь всего. Нет смысла тянуть.
– Но твоя Мария! Твои дети. Ты же любишь свою жену!
– Моя супруга живет с детьми на нашем подворье. Я лишь навещаю ее, отлучаясь со службы, и далеко не каждый день, – признал конюший. – Навещать жену я могу и отсюда. Тут всего два часа пути.
– Хочешь сказать, ты предпочитаешь жить со мной, а не со своею семьей? – окончательно растерялась Ирина. – Но почему?!
– Когда-то давным-давно, сестренка, одна маленькая девочка взяла с меня обещание, что мы всегда, всю свою жизнь будем вместе, – ответил конюший. – Разве я могу нарушить свое честное слово?
– Братик мой! – порывисто кинулась вперед Ирина и крепко его обняла. – Как же я тебя люблю!
Однако если брат с сестрой и возжелали отречься от мира и обрести покой в молитвах и воздержании – мир от них отрекаться не собирался. Государыня Ирина Федоровна оставалась государыней до того мгновения, как на русский престол будет повенчан новый монарх, а Борис Годунов оставался царским конюшим, отвечающим за царские доходы, пока на его место не будет назначен кто-то другой. И как всегда, каждый день многие сотни бумаг требовали их подписей, а сотни вопросов ждали их воли и решения. Уже к вечеру самое меньшее половина двора переместилась в Новодевичий монастырь, и тихая обитель превратилась в самое шумное и оживленное место Москвы, куда постоянно кто-то скакал, уезжал, доставлял грамоты, куда прибывали с отчетами воеводы и бояре, наносили визиты князья и дьяки царских приказов…
Все это было, конечно, неправильно – однако Ирина Федоровна твердо стояла на своем отречении и покидать монастырь хотя бы на час решительно не желала. Царский конюший повел себя точно так же и не вышел из обители даже ради того, чтобы посетить Земский собор, собравшийся семнадцатого февраля, уже на следующий день после истечения траура по усопшему царю. И в тот самый час, когда в Успенском храме патриарх Иова вышел к алтарю перед пятью сотнями посланцев всех земель и сословий, брат с сестрой вполне безмятежно кушали в общей келье толстую семислойную кулебяку с рыбой, грибами и капустой, запивая ее душистым сбитнем.
Их жизнь определилась, их судьба закончилась, и более они не испытывали никаких душевных тревог.
Патриарх Иова оперся на посох, обвел собравшихся взглядом и неспешно, с расстановкой заговорил:
– Ведомо вам всем, чада мои, что прервался род Великих князей московских, род царей русских, наших государей. Но не исчезла их семья! Великим таинством небесным, – вскинул он палец, – увязал Господь сыновей великокняжеских и девиц простых православных, сделав из двух душ, двух телес одно! Дети наши не токмо отцам, но и матерям принадлежат, ибо они есмь продолжение союза, в котором двое – одно! Посему говорю вам, что нет ближе родича усопшему государю нашему Федору Иоановичу, нежели супруга его, Ирина. А через Ирину ближайшим родственником Борис Федорович Годунов выходит, ее брат единокровный. Мужа сего вы знаете, ибо он с первого дня стал лучшим слугой государя, помогая ему во всех делах и замыслах, с ним рядом трудился не покладая рук на благо земли нашей, не жалея живота самого для величия православия. Коли своею волей и Божьей милостью изберете вы на царствие раба Божьего Бориса, ближайшего родственника усопшего государя и его верного слугу, то уверены можете быть, что правление нового государя станет таким же, как и прежнего: мирным, сытным и благополучным. Подумайте, чада мои, желаете вы что-то менять в жизни державы нашей, ныне токмо богатеющей и растущей, али готовы сии достижения порушить?
* * *
Двадцать второго февраля Москва разразилась веселым перезвоном колоколов – и Новодевичий монастырь поддержал эту радостную мелодию, еще даже не зная причины праздника. Однако в районе полудня на дороге из столицы показалась многолюдная процессия. Во главе крестного хода выступал сам православный патриарх Иова, хоругви и кресты несли епископы. За спинами священников теснились бояре в шубах и ферязях и простой люд в тулупах и зипунах. Все они, несмотря на мороз, шли с обнаженными головами.
Миновав ворота монастыря, процессия повернула к келье отрекшейся от престола государыни, патриарх со старшими иерархами и несколькими боярами вошли в дом, поднялись наверх.
Брат с сестрой молились, стоя на коленях перед образами, однако патриарх не стал ждать, ударом посоха обратив на себя их внимание:
– Я пришел к тебе, раб Божий Борис, сын Федора! Я принес тебе волю Божию, слово народа русского и выбор всех земель православных! По единодушному решению Земского собора и с благословения Божьего ты, чадо мое возлюбленное, избран правителем всего нашего православного царствия!
– Но я… я не хочу этого, отче, – мотнул головой все еще стоящий на коленях конюший. – Впервые в жизни мне легко и спокойно, отче! Моя душа чиста покоем и молитвою, мои помыслы легки и возвышенны. Я обрел свой дом, отче, и не желаю возвращаться в мирскую суету.
– Ты христианин, раб Божий Борис, – ответил ему святитель. – Долг христианина есть служение! Служение по силам, а не по желанию. Слабым дано служение в молитвах, сирым – служение в труде, достойным – служение в защите слова Божьего и земель православных! Именем Божьим я призываю тебя, раб Божий Борис, не к покаянию, а к служению! Встань и прими ношу свою! Прими державу, тебе доверенную! Оберегай ее, обороняй и расти!
– Я недостоин, отче, – остался на коленях Годунов. – Я слаб, я устал, я хочу покоя.
– Господь избрал тебя! – ударил посохом патриарх. – Господь даст тебе силы! Встань, раб Божий, и прими доверенную тебе ношу!
Однако первой поднялась Ирина, подошла сзади к брату и положила руки ему на плечи:
– Хватит уже, Боря. Нет в мире человека, каковой справится с сей долей лучше тебя. Нет никого более достойного, знающего и умелого. Как любящая сестра, я отпускаю тебя. Как государыня всея Руси я благословляю тебя. Иди и правь, Борис. Такова Божья воля.
Конюший поднялся, повернулся к сестре, и они опять уперлись друг в друга лбами. Немного так постояли, затем обнялись, и Борис Годунов повернулся к патриарху Иове:
– Я склоняюсь пред Божьей волей и подчиняюсь решению Земского собора.
– Он согласен… – повернулся вниз по лестнице один из архиереев.
– Он согласен… – весточка из уст в уста побежала вниз и наружу. – Он согласен!
– Он согласен!!! – громко крикнул с крыльца кто-то из бояр, и тысячи людей разразились криками радости. – Борис согласен! Любо государю Борису Федоровичу! Сла-ава-а-а!!!
Конюший склонил голову под благословение, поцеловал руку патриарха. Люди расступились, освобождая путь, и святитель вместе с избранным царем вышли к людям, поклонились на три стороны и во главе крестного хода направились в Москву. Там, в Успенском соборе, Борис отстоял благодарственную обедню, однако входить в царские покои отказался и, ко всеобщему изумлению, уехал обратно в Новодевичий монастырь, к сестре.
Урядная грамота Земского собора позволила избранному царю подписывать указы, принимать послов, разрешать местнические споры и жалобы, подписывать разряды полков. Борис, как мог, служил державе, однако прочее время посвящал сестре и молитвам, явно не желая возвращаться к мирской жизни. И только известие о грядущем татарском нашествии вынудило избранного монарха покинуть обитель и отправиться на Берег, дабы встать во главе русской армии.
Лето прошло в тревожном ожидании – но крымчаки так и не появились.
Лишь первого сентября, вернувшись из похода, обняв сестру и встретившись с семьей, проведя целый день в беседах с патриархом, избранный царь наконец-то согласился на венчание. И православная держава Божьей милостью обрела своего государя…
15 сентября 1598 года
Москва, Кремль, Грановитая палата
После долгого и благополучного для Руси царствия любящих супругов Федора Ивановича и Ирины Федоровны присутствие жены государя на торжествах уже не смущало никого из князей или бояр, и два трона в золотой зале стали привычной обыденностью. Когда распахнулись створки покрытых сусальным золотом дверей и в просторную палату вошли рука в руку царь всея Руси Борис Федорович и царица Мария Григорьевна, это не вызвало ни шепотка, ни смущения среди собравшихся гостей. Слуги государевы лишь почтительно склонились в подобострастном поклоне, встречая полновластного властителя своих судеб и жизней.
Супруги торжественно двигались по красному ковру, когда государыня вдруг остановилась и особо приветила двух почтительных женщин из числа гостей:
– Княгиня Анна Глинская? Как я рада вновь увидеть тебя подле себя, моя милая знатная сестра! Княгиня Екатерина Шуйская? Как я рада вновь увидеть тебя подле себя, моя милая знатная сестра! – Мария милостиво кивнула гостьям и прошла дальше. Поднялась на царский трон, опустилась на обитое алым бархатом сиденье, прижалась к самой спинке, распрямив тело, опустила руки на резные подлокотники и крепко-крепко их сжала. Слегка опустила веки. Она царица!
Да, конечно, призвать на торжественный прием своих сестер было местью очень мелкой, но все же невероятно приятной!
Четверть века назад она сделала свой выбор. Четверть века назад вопреки всем уговорам, убеждениям и доводам разума она отказалась от знатности и богатства, она презрела насмешки и укоры и выбрала любовь. И вот теперь не она, худородная Мария, а ее расчетливые знатные сестрицы обязаны низко ей кланяться и выполнять любые ее прихоти.
Она царица!
Воистину, настоящая любовь умеет награждать!
* * *
Торжествующая царица Мария не знала об одном, о том, что настоящая любовь умеет не только награждать, но и жестоко мстить.
Дабы обезопасить престол Годунова, его соратники разрушили любовь малоизвестного боярского сына Федора Никитича Захарьина и москвички Ксении Ивановны, в девичестве Шестовой, разлучив супругов и насильно отправив их в разные монастыри.
Кто же мог подумать, что в ответ любовь этих двух людей истребит под корень саму династию Годуновых и сотрясет основы всей русской державы?
Впрочем, сие событие случится еще только через семь лет.
Сегодня же был праздник величия любящих супругов Годуновых, Бориса и Марии.
Счастья, мудрости и долгие лета государыне и государю!
