«Это значит любовь»
К тому времени наши отношения с Броневицким приняли серьезный оборот. Были мы на первый взгляд абсолютно разными людьми. Я – польская скромная девушка, воспитанная по канонам католической религии, к тому времени ни с кем не целовалась, не знала, что такое мужские объятия, и совсем другое дело – Александр Александрович. Импозантный, общительный, остроумный, яркий, он стремился к всеобщей любви, а особенно желанным для него было женское внимание, он просто не мог без этого. Но что я тогда понимала, ведь никакого опыта личных отношений с мужчинами у меня не было. Было лишь любопытство, наивность, свойственная молодости, и страх. Женщины ведь полностью в руках мужчин… К тому же в то время я считала себя некрасивой, угловатой и почему-то утвердилась в мысли, что никто меня замуж не позовет. Когда отношения стали серьёзными, на подоконнике лестничной клетки, в доме, где жили Броневицкие, состоялось наше объяснение. Вряд ли это можно назвать предложением руки и сердца в привычном, романтическом понимании этого слова.
Сан Саныч смущался и говорил что-то невразумительное: «Я не понимаю, что делать. Не могу без тебя». Я пришла ему на помощь: «Давай поженимся!», он мне на это: «А знаешь, в какое время мы живем? В советское! Браки с иностранцами не приветствуют!» Я стала его убеждать: «Да ничего не будет! Я же из пролетариев, а не из спекулянтов или кулаков. Бояться меня не надо». А он просто так, без эмоций, в ответ: «Давай!» И тут же добавил: «Вообще-то мой отец будет против, так как сам всю жизнь промучился с иностранкой». И это было правдой. В свое время отец Шуры, Александр Семенович, женился на Эрике Карловне, полулатышке-полунемке. Вот небольшая предыстория их знакомства, а к ней несколько штрихов о жизни, которой они жили.
Отец Сан Саныча – Александр Семенович Броневицкий (настоящая фамилия звучала как Бороневицкий), капитан второго ранга, родом из-под Слуцка (Белоруссия). Белорус с польской кровью. Кроме него в семье было еще пять братьев и одна сестра. Три старших брата Александра Семеновича ушли в моряки, и их фамилию переделали. Старший брат Петр Броневицкий плавал еще на «Варяге», а в советское время был генерал-майором береговой службы. Многие Броневицкие несли службу в Северодвинске.
Александр Семенович служил на флоте на Амуре. С Эрикой Карловной, своей будущей женой, познакомился на каникулах в Харькове, где гостил у какого-то друга. На тот момент география его перемещений по Советскому Союзу была огромной: ездил везде, куда посылала служба. Достаточно продолжительное время, уже поженившись, они жили в Севастополе, там-то и родился Сан Саныч в 1931 году.
Эрика Карловна – латышка с немецкой кровью – пела в Ленинградской капелле, знакома с Клавдией Шульженко, с великим Мравинским, была вся погружена в музыку. Когда Александр Семенович ушел на фронт, она осталась одна с сыном на руках. Во время войны они оказались в эвакуации, а после окончания войны приехали в Ленинград. В 1946 году родился второй сын – Евгений. Эрика Карловна продолжила петь в хоре капеллы, а маленького Шуру отдали в музыкальную школу. Александр Семенович к тому времени вернулся в Ленинград и получил комнату в коммунальной квартире на Греческом проспекте, 13, где я и оказалась в первый вечер знакомства с родителями Саши.
В начале знакомства с Сан Санычем я не знала, что у его отца были серьезные проблемы, связанные с тем, что он женился на Эрике Карловне, но они очень любили друг друга и смогли все преодолеть. Вот и получилось, что после того, как мы с Шурой заговорили о свадьбе, последовал серьезный разговор с его отцом. Он не только грозно спросил Сан Саныча: «К чему все это?», но и меня огорошил: «Ты выходишь за сына из-за прописки?» Я училась уже на втором курсе и более-менее могла изъясняться по-русски, но на это только и смогла ответить: «А что такое прописка?» Действительно не знала, что это такое. Однако скоро все противоречия разрешились, я стала звать Александра Семеновича «папой», а он относился ко мне, как к дочери, – много помогал в быту, поддерживал, как мог. А с Эрикой Карловной мы нашли общий язык с первых же минут нашего знакомства. Я видела, как родители Шуры ко мне относились, в душе у меня все цвело от счастья.
Другое дело, что я сама совершенно не понимала, во что ввязываюсь. Что такое замужество, обязанности и ответственность жены. Все, что у меня было, это опыт моей мамы, история её любви с отцом, но подробностей не помнила по причине маленького возраста, а вот вынужденный брак с нелюбимым отчимом хорошо отложился в памяти. Понимание замужества, как большого таинства, складывалось из проповедей нашего польского ксёндза да католических текстов. Никакой практики. До Броневицкого я ни одному мужчине не позволяла к себе притронуться, не то что поцеловать. И вдруг возникает будущее, в котором мне уготована участь жены. Могла ли я знать тогда, что настоящей семьи у нас с Броневицким так и не сложится, будет сплошная сцена, прямо как поется в песне: «Работа, песни, города. И только так, а не иначе…» Но всего этого я не могла знать. Ребенок постепенно превращался в девушку, а девушка – в женщину.
Не было ни малейшего представления, как совмещать учебу, пусть даже заочную, занятия в ансамбле и семейную жизнь. И именно тогда огромную поддержку, за которую я безмерно благодарна, оказали мне родители Шуры. В каждом году было две сессии, и к каждой мне нужно было готовиться так, чтобы сдать экзамен на «отлично» или, в крайнем случае, «хорошо». Поэтому в перерывах между выступлениями на сцене мне приходилось практически жить в библиотеке. Александр Семенович, капитан второго ранга, тогда уже в отставке, возил мне супчик в кастрюльке, а Эрика Карловна делала котлетки. До сих пор помню, как тихо Александр Семенович входил в читальный зал Публичной библиотеки, трогал меня за плечо и шепотом говорил: «Диша, покушать привез…» И мы выходили, спускались в буфет, он там все раскладывал, и я ела. На время подготовки к экзаменам библиотека была моим вторым домом.
Кстати, и тут со мной произошла волшебная история. Некоторое время я занималась в читальном зале на Фонтанке, предназначенном для студентов, но однажды в поезде познакомилась с директором Публичной библиотеки Барашенковым Виктором Михайловичем, и он, признав во мне артистку, солистку популярного ансамбля, пообещал сделать пропуск для работы в научные залы библиотеки на площади Островского. Это сильно облегчило мою участь. Там было уютнее, удобнее готовиться к экзаменам, и обстановка потрясающая: старинные интерьеры, резные витые лестницы, стены отделаны деревянными панелями, и вокруг такая старинная, академическая обстановка, помогающая сосредоточиться. Вот я и сдавала все экзамены только на «5».
Наша свадьба с Александром Александровичем Броневицким состоялась 8 декабря 1956 года. Сначала мы зарегистрировались в Смольнинском ЗАГСе. Там все было довольно дежурно и уныло. Помню ободранный стол у стены со стертым зеленым сукном. В стене, прямо над столом, был вбит гвоздь. Оказывается, раньше на нем висел портрет И. В. Сталина, но только что прошел XX съезд, на котором было провозглашено развенчивание культа «отца народов», и портрет сняли. Гвоздь вызывающе торчал из стены, постоянно привлекая внимание. Под ним-то мы с Шурой и обменялись кольцами, и так что-то стало тоскливо от всего этого антуража… Совсем иначе я себе это представляла…
Отмечать свадьбу поехали на Греческий проспект, к его родителям. Был накрыт красивый и вкусный стол, Эрика Карловна знала толк в готовке, хотя никаких деликатесов не было – икры или чего-то в том же духе. В ту пору еда была скромной: если на столе был кусок мяса, то уже хорошо. В целом торжество получилось скромным, о ресторанах тогда никто не помышлял, но атмосфера была душевной, пришли самые близкие друзья семьи: композитор Андрей Петров с супругой, у них 16 октября родилась дочь Ольга, и Наталья с трудом выкроила время между кормлениями, чтобы приехать к нам, Коля Кунаев, будущий главный дирижер ансамбля песни и пляски ЛВО, Шурины родители, мои институтские подружки, друзья Сан Саныча. На мне было маленькое чёрное платье, которое когда-то мама перешила на меня из своего, – плохая примета, к тому же я не люблю черный цвет: это цвет траура, который мама носила после смерти отца и брата, но денег на настоящее свадебное белое платье у меня не было. В какой-то момент я не выдержала – расплакалась. Выплеснулось все накопившееся: оторванность от родины, тоска по маме, напряжение в процессе учебы, непростые отношения с однокурсниками, боязнь за будущее, но самое главное – так хотела выйти замуж как полагается, в белом платье, а на стипендию купить его было невозможно. Это было детской мечтой еще со времен первого причастия, на которое я пошла, как невеста: сестра мамы Ирэна отдала мне платье своей дочери. Это так запомнилось: костел, счастливая мама, торжественная музыка и священник – такой серьезный и внимательный к нам. И я – вся в белом. С той поры хотелось повторить это ощущение светлого праздника, но с подвенечным платьем так ничего и не получилось. Зато я выходила замуж не за шахтера, как было бы в Польше, а за музыканта, умницу и неотразимого мужчину – Александра Александровича Броневицкого.
Много лет спустя, когда я познакомилась с Вячеславом Зайцевым, он спросил меня на примерке: «Какого цвета платье будем шить?» Говорю: «Белого». – «Почему?» – «Потому что у меня никогда не было свадебного». Но несмотря на все это, я была счастлива, что выхожу замуж, ведь мое очарование Шурой достигло апогея.
Вот только мама моя расстроилась, узнав, что я поторопилась выйти замуж, не просто расстроилась – рассердилась. Мы почти год не общались. Мама с Шурой познакомились только года через три после нашей свадьбы, когда мы приехали в гости, в Польшу. Нам помогла музыка: у нас дома стояло старое трофейное пианино, на котором никто не играл, я тоже не умела. Стоило Шуре его увидеть, как он сразу сел за него и начал играть красивые мелодии. Это произвело на маму неизгладимое впечатление: «Он ещё и на пианино умеет играть!» У простых людей такой человек считался великим. И тогда она сказала: «Какой у тебя муж замечательный, какой талантливый! И красивый, как Наполеон!» Эти слова стали для меня благословением.
Наша семейная жизнь с Броневицким началась в коммунальной квартире на Греческом проспекте, дом 13. На 24 «квадратах» проживали пять человек: мы, родители Шуры и его младший брат Евгений, которому приходилось спать на раскладушке под роялем. Было очень тесно, но мы были так влюблены, что не замечали неудобств. В квартире жили шесть семей. Я не хозяйничала, только появлялась после учебы.
Потом мы переехали на улицу Ленина. Там жили три семьи. Наша комната была девятнадцать метров. В одной комнате жила Шурочка Комарова с мужем-алкоголиком и двумя детьми. Во второй комнате жила Надежда Дмитриевна, у нее была базедова болезнь. Потом я узнала, что люди с такой болезнью очень нервные и возбудимые. Надежда Дмитриевна часто и громко ругалась с Шурочкой. Я возвращалась с концертов поздно, долго спала, но слышала, как они по утрам ругались перед тем, как уйти на работу. Надежда Дмитриевна всегда оскорбляла Шурочку.
На кухне мой стол был у окна, следующий – Шурочки и чуть дальше – Надежды Дмитриевны. Иногда, возвращаясь с концерта голодными, мы находили записку от Шурочки: «Сварила щи, извини, без мяса, не хватило денег. Угощайтесь со своим Шурой». Она же предложила мне: «Тебе по дежурству полагается две недели мыть полы в коридоре, пыль вытирать, унитаз чистить. А ты ведь артистка, зачем тебе это? Ты лучше заплати мне, я все сама сделаю». Я, конечно, соглашалась.
Однажды приезжаю с гастролей и вижу, что на кухне висит на веревке для белья черное распоротое платье и еще что-то цветное. Это были мои платья. Спрашиваю у десятилетней дочки Шуры: «Таня, кто это сделал?» Отвечает: «Эдита Станиславовна, у тети Нади ключи подходят к вашим дверям. Наверное, это она взяла». – «Как?» – не понимаю я. «Она сейчас на работе, – говорит Таня, – давайте к ней зайдем». Мы открыли дверь в её комнату, и в шкафу я увидела еще четыре своих платья. То есть она просто украла их у меня, хотела распороть и сшить для себя.
На следующий день проснулась от крика Надежды Дмитриевны: «Воры! В этом доме воры! Меня обворовали! У меня из шкафа пропали вещи!» Я вышла, спрашиваю: «Какие вещи у вас пропали?» Она испуганно посмотрела на меня: «А ты тут при чем? Это Шурка, наверное, украла».
Потом мы с Шурой дружили, она приходила на мои концерты. Её дочка до сих пор мне звонит, «тетя Эдита» меня называет, хотя сама уже пенсионного возраста. Шура была чудесной женщиной, воспитала двоих детишек, к сожалению, её уже нет, да и Надежда Дмитриевна умерла от своей базедовой болезни.
Когда про меня снимали телевизионный фильм, привезли в эту квартиру, сейчас в ней живет семья состоятельного человека: он, жена и ребенок. Ничего не узнать после ремонта. Из этой квартиры в свое время я поехала на трамвае в роддом рожать дочку, потом ежедневно ходила с ней в поликлинику. Представляете, каждый день на руках с ребенком спуститься с пятого этажа и подняться на него – потолки по три метра пятьдесят, пролеты большие. За месяц сбросила лишние килограммы. Так что коммуналка – это университет жизни.
Уже после рождения Илоны нам дали отдельную квартиру в Купчино. Тогда же предложили переехать в Москву. «Мы поедем в Москву?» – спросил меня Александр Александрович. «В Москву? Никогда. Я хочу жить только в этом городе», – сказала я. Он согласился со мной.
После замужества я лишилась посольской стипендии – так было принято: если ты состоишь в браке с советским гражданином, не положено тебе получать посольские деньги. Но это меня не огорчило. Когда меняется жизнь, надо что-то отдать, чтобы получить большее. Моя жизнь менялась прямо на глазах: выступления и гастроли в качестве солистки ансамбля, поездки по стране, встречи с новыми людьми. Я оказалась в новом качестве – вчерашняя бедная девочка из польской глубинки вдруг стоит на сцене, и её слушают много-много людей. Удивительно ощущение.
Когда наша жизнь с Шурой более-менее наладилась, я просила маму приехать, очень хотела, чтобы она жила с нами, но, увы, её привязанность к Польше и сыну Юзефу победила, она так и сказала мне: «У меня сын, я люблю его так же, как и тебя». Хотя несколько раз ей удалось навестить меня в Ленинграде, было это, когда мы еще жили на улице Ленина, на пятом этаже, в сталинском доме, без лифта, в коммуналке, как водится. Это был первый приезд мамы в СССР.
Пару раз, когда мамин приезд в СССР совпадал с моими концертами, я обязательно её приглашала. Один из них запомнился особенно: Выборгский дворец культуры, объявляю со сцены: «Сейчас прозвучит песня, которую я посвящаю самому дорогому моему человеку – маме, и она сегодня в зале…» А она по-русски ничего не понимала, потом спрашивала меня: почему в зале так аплодировали? «Мама, потому что я про тебя пела». Она была спокойна за меня, и письма от нее были хорошие. Знала, что я не пропала, хоть и покинула дом в 18 лет. К сожалению, я находила время для того, чтобы присесть и написать ей письмо, не так часто, как надо было. Сегодня все, что у меня осталось от мамы, – несколько десятков писем. Моя реликвия, храню их в своем павильоне воспоминаний в доме, что в Северной Самарке…
Потом появилась квартира в Купчино, но в ней мы прожили недолго. Однажды, когда уехали на гастроли, нас обворовал вор с интересной фамилией – Рудомазин. Это был громкий эпизод, журналисты много об этом писали, даже больше, чем все это имело значения. На самом деле воровать-то особо было нечего: он унес концертные платья, концертные туфли, искусственную шубу. Самое смешное, что у меня в шкафу, где лежало постельное белье, было спрятано что-то около 1000 или 2 000 рублей, так он их не нашел. А туфли все мои погибли, потому что он их отнес брату-сапожнику, тот работал на фабрике «Восход», который переделал их с 40 размера на 38, а потом они их продавали. Платья Рудомазин почти все утопил в Мойке или Фонтанке, не помню точно где, они никому не понадобились. Когда его взяли, выяснилось, что он еще и Алису Фрейндлих обокрал. Я один раз я его увидела: лицо жуткое… Он тогда сказал: «А кого же еще обворовывать, если не этих артистов».
После всей этой истории нам в 1968 году дали квартиру на 5-й Советской. Дом 1906 года постройки, памятник архитектуры. Изначально он был фешенебельным, на каждом этаже по две огромных квартиры, но во время войны дом пострадал. Стены остались, потому что там пироговский кирпич огромной толщины, но внутри пришлось делать капремонт, после которого на каждом этаже стало по шесть квартир. Прежним хозяином выделенной мне квартиры был начальник какого-то комитета в Смольнинском районе по фамилии Шарашкин. Я долго потом смеялась, говорила, что получила «шарашкину квартиру». Квартира была ужасная, неудобной планировки: туалет был почему-то на странном возвышении, к нему вели три ступеньки. И повсюду двери, двери, двери. Снесла чуть ли не 10–11 дверей и сделала все более компактно, полгода ремонт шел. Работы было немерено. Когда только вошла в квартиру, возникло ощущение, что ремонт до меня там вообще не делался. На стенах по три-четыре слоя старых обоев с газетами, все это нужно было соскабливать. Полы паркетные прогнившие, скрипучие, и вообще вся квартира в жутком состоянии. Дизайнеров не приглашала, у самой фантазии хватает. Одна этим всем занималась, все подняла на своих плечах, то, что не могла сделать сама, отдала на откуп мастерам, закупала стройматериалы, просчитывала затраты, в общем, была еще и завхозом. Мне это привычно, я же из простой семьи, часто видела, как отчим занимался хозяйством, что-то запоминала, примечала. Пригодилось. Квартирка хорошая получилась. Мы справляли новоселье в ней в ночь с 31 декабря на 1 января 1969 года. Прошли годы, захотелось жить на воздухе, так появился дом в Северной Самарке. Мне очень жаль, что его не увидела мама, он почти копия того жилья, что было у нас во Франции. Тоже две комнаты внизу, две комнаты наверху, только в нынешнем доме у меня есть сауна, душевые, чего не было в детстве.
