«Червонный аутобус» и первые шаги

Близился Новый год. Мы усиленно готовились, придумывали программу, я разучивала песню «Червонный автобус», которую должна была исполнять на праздничном новогоднем вечере в консерватории. И вот день настал. Никогда не забуду, как впервые, войдя в консерваторию, где проходил новогодний вечер, увидев величественную мраморную лестницу, я спросила у Броневицкого: «Это что, замок какой-то?» А потом в зале увидела орган: «Это что, у вас костел здесь?» Он смотрел на меня, как на первобытную дикарку, а я удивлялась всему, что видела. При этом трусила страшно. Дебют все-таки. Началось все с наряда, в котором должна была выступать. Как полагается в подобных случаях, надела все самое лучшее: из лучшего у меня был свитер грубой вязки бело-зеленой расцветки, коричневая юбка, в которой ходила на учебу в университет, с пятнами от чернил, потому что ручки тогда были еще не шариковые. Мама перелицевала эту юбку на меня. Вместо изящных туфелек ботинки на толстой подошве, привезенные из Польши и похожие на лыжные. Стою за кулисами, волнуюсь, а на сцене «Липка» вовсю поет-играет. Но вот выходит Александр Александрович и говорит: «Я хочу вас познакомить со студенткой из Польши, Эдитой Пьехой, она споет песню композитора Шпильмана «Червонный автобус». И выхожу я, дивчина из шахтерской глубинки, в своем «лучшем» наряде, а в зале жены преподавателей в платьях из панбархата, на некоторых даже бриллианты. Воцарилась мертвая тишина. Собралась с духом и запела: «Аутобус червонный…» Это была песня варшавских строителей, написанная замечательным композитором Владиславом Шпильманом, человеком с трудной судьбой, ему чудом удалось выжить в варшавском гетто во время Второй мировой войны. (О Владиславе Шпильмане в 2002 году снял свой фильм «Пианист» Роман Полански. – Ред.) Броневицкий сделал для этой песни аранжировку в духе джаз-гоу, а тогда это была вещь запретная.

Как мне было страшно, но я смогла допеть! Затихли последние такты, стою, в зале тихо-тихо, думаю: «Ну все, опозорилась…», и вдруг тишину разрывают аплодисменты. Овация. Что-то кричат, я не понимаю, спрашиваю у Броневицкого: «Что они хотят?» – «Иди, пой еще!»

В ту сказочную ночь я бисировала эту песню четыре раза. Для аудитории наше выступление было как взрыв. В стенах консерватории подобные произведения до нас не звучали и никто таким голосом не пел, всегда пели сопрано, а тут вышла дивчина в лыжных ботинках и запела контральто – забасила. Это был фурор, которого Броневицкий не ожидал. В зале сидели профессура, педагоги по вокалу, люди, ставшие впоследствии известными композиторами, среди них оказался и сам Василий Павлович Соловьев-Седой. Увидев меня тогда на сцене, он позже написал: «На нашей эстраде появилась артистка, которая живет только ей свойственным способом воспринимать окружающий мир и своими чувствами в песнях его передавать…» Большинство из тех, кто оказался на том вечере, были единодушны: «Этой девочке надо заниматься на вокальном отделении, у нее редкий тембр голоса…», но Броневицкий этого мнения не разделял.

Отзвуки нашего новогоднего выступления раздавались еще долго. Люди говорили: «Появилась какая-то Пьеха, которая поет басом». И пошло-поехало! Позже позвонили со студии документальных фильмов, где в то время велась активная работа над кинохроникой, – режиссер Ефим Учитель снимал фильм «Мастера ленинградской эстрады» на киностудии, что на Крюковом канале. Так наша песня «Червонный автобус» была увековечена в кадрах музыкальной кинохроники. Эта запись, выражаясь языком сегодняшнего времени, стала первым советским клипом: мужской состав ансамбля изображал пассажиров того самого червонного автобуса, а я – кондуктора, и все пели.

Вскоре нас пригласили на студию «Ленгрампластмасса», где выпускали асфальтовые диски на 78 оборотов. Там был такой директор по фамилии Шляпоберский, это он нас пригласил, и мы записали «Червонный автобус», а еще песенку «Мой жених в футбол играет», но это была польская песенка, и пела я её по-польски. Вскоре в польском журнале «Вокруг света» появилась большая статья одного журналиста, который был в командировке, о том, как «Червонный автобус» Шпильмана покорил сибирскую тайгу. Журналист услышал в аэропорту по радиотрансляции эту песенку. Вообще у этой песни очень счастливая судьба была. Я пела её везде, и всегда это был успех, обязательно исполняла её еще и на «бис».

А когда вышла пластинка, «Червонный автобус» стал моей визитной карточкой на первое время. Какое это было счастье! Помню, идем мы с Броневицким по Невскому проспекту, а гулять мы любили, и чуть ли не из каждого магазинчика, из каждого открытого окна слышен мой голос! Можете себе представить?! Еще вчера я была дочкой бедного польского шахтера, самой большой мечтой которой было стать учительницей, а тут такое!

А когда я на первые каникулы поехала в Польшу и взяла с собой свои пластинки, таможенники долго расспрашивали меня о том, что я везу, тогда же всех считали шпионами. Объясняю им: «На этих пластинках я пою». Они не поверили, повели куда-то, поставили на граммофон пластинку и только тогда заулыбались: «Добро пожаловать домой!», а моя мама на весь городок шахтёрский хвасталась: «Моя дочь поёт на пластинке!»

Так новогодняя ночь стала началом новой жизни, о которой я даже не помышляла. Хотя спустя время узнала, что некоторые люди задавались вопросом: почему Александр Броневицкий сделал солисткой ансамбля «Липка» польскую студентку, которая даже не знала нотной грамоты? Ответ был один: из-за моего голоса, необычно низкого, мелодичного, выразительного. Это не я о себе так говорю, а вспоминаю, что говорили другие. Я просто не ожидала, что мое любимое занятие – пение может до такой степени изменить жизнь, но это не дало мне повода думать, будто это может стать моей профессией. Я продолжала прилежно учиться в университете и думала, что буду преподавателем. Но выходя на сцену после первого выступления в консерватории, почти не волновалась, иначе относилась к этому. С детства привыкла к тому, что песня всегда помогает в трудную минуту, поддерживает человека. Сама пела повсюду: возле двери аудитории перед экзаменом, поднимаясь по лестнице в общежитие, просто шагая по улице, и мне казалось, что все вокруг это люди, которые точно так же любят петь и поэтому всегда меня поймут. То, что это взаимопонимание нужно завоевывать, поняла гораздо позднее, когда стала выступать на профессиональной эстраде. Только благодаря Броневицкому моя любовь к пению из простого хобби стала превращаться в нечто более серьезное.

Довольно скоро стало понятно, что для него это тоже важный проект, а не просто постконсерваторская практика. Наш ансамбль креп, обрастал репертуаром, вырабатывал облик, совершенно необычный для эстрады того времени. Это была не то чтобы революция, просто пели мы что-то совершенно новое. До нас Россия всегда славилась своими фольклорными коллективами, композиторами, которые писали для хоров, а тут малая форма: не квартет, не квинтет – солистка и 12 парней-инструменталистов. Вокально-инструментальный ансамбль. Все было на высоком профессиональном уровне.

Броневицкий сделал ставку на меня, на мой голос, образ, столь непохожий на большинство тогдашних солистов. Его не пугало, что я явно выбивалась из общепринятого стандарта, – высокая, угловатая, хотя двигаться по сцене умела, зато не знала, куда девать руки, к тому же, как правильно было замечено, не знала нотной грамоты, все разучивала на слух. Была своего рода зародышем будущей артистки, в меня надо было вкладывать время, терпение, силы, что Броневицкий и сделал.

Наш ансамбль выступал на разных студенческих вечеринках, мы были очень востребованы. В обкоме комсомола нам предложили готовиться к участию во Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Популярность пришла стремительно, ведь Броневицкий, кроме музыкального дара, обладал чутьем на новаторские проекты, и наш ансамбль удивил многих, такого тогда не было, «Орэра» и «Песняры» появились позже. Мы были единственные такие на то время.

Вскоре Броневицкий рассказал мне о своей мечте – создать серьезный вокально-инструментальный ансамбль, участники которого были бы представителями разных стран и республик СССР. Из этого мог получиться хороший интернациональный проект. Постепенно эта идея стала воплощаться в жизнь: в наш коллектив приходили все новые и новые участники из разных стран. Так появились двое немцев – контрабасист Вернер Мачке, учившийся в Горном институте, и Рольф Шаблински, гитарист, с факультета журналистики. Зяма Массарский из Биробиджана, Карл Клуцис из Латвии. А представителем Ленинграда стал Никита Смирнов… Но названия у нашего ансамбля все еще не было. Он обрел его весной 1956 года. Произошло это так. Перед выступлением в Большом зале Ленинградской филармонии 8 марта 1956 года к нам подошел конферансье Борис Баринов и спросил: «Гаврики, как вас объявлять?» Вспомнив про мечту Броневицкого и наш дружный «интернационал», я выпалила: «Дружба». «Что ж, – сказал конферансье, – хорошее название в преддверии фестиваля молодежи и студентов, даже отличное!»

Так родилась «Дружба»… Сначала ребята исполнили песню-колыбельную, потом вышла я. К этому времени у меня появилось первое концертное платье, черного цвета, перешитое из маминого. Публика нас принимала очень хорошо, она была такая искренняя и так открыто отзывалась на то, что было для нее непривычным. «Липка» безвозвратно ушла в прошлое. Новое название повлекло за собой и изменение репертуара, вместо прежних шуточных номеров предполагалось исполнять песни разных народов в современной обработке и звучании, с иными аранжировками. Прежним осталось лишь одно – мое присутствие в ансамбле на позиции солистки. Броневицкий терпеливо, шаг за шагом разучивал со мной с голоса каждую новую песню, процесс это трудоемкий, требующий терпения, внимания и очень хорошего слуха. Слава богу, все эти качества были мне даны от рождения, но потребовалось еще много прилежания и трудолюбия, чтобы каждый раз достигать цели.

После первого курса состоялись мои первые летние каникулы, на которые я, понятное дело, поехала к маме. Долгий утомительный переезд по железной дороге, а потом от вокзала до дома три километра ночью, меня никто не встречал, с тяжелым чемоданом, набитым подарками. Этот чемодан стал для отчима камнем преткновения. Увидев его, он изумился: «Откуда все это? Ты что, воровала?» – «Папа, – ответила я, – в месяц я 900 рублей получаю: 500 – Сталинская стипендия и 400 – от польского посольства, потому могу все купить». – «Не может такого быть. Я вкалываю, но таких денег и за год не заработаю». – «Да, – кивнула я, – теперь я богатая, а с вами у меня отдельный разговор будет». Вспомнилось одно из писем мамы, где она рассказывала, что отчим поднял на нее руку. Мне стало так больно. Слишком свежо было воспоминание о том, что я видела своими собственными глазами: как мама старалась балансировать между мной и Голомбом, он совершенно не давал ей возможности лишний раз приласкать меня, но своего сына от отчима Юзефа она тоже любила, ведь он был для нее таким же ребенком, как и я. Теперь же я была взрослая, сильная, спортом занималась не зря, поэтому подошла к нему, взяла за лацканы, приподняла и сказала: «Если еще раз вы поднимете на мою маму руку, если я услышу, что вы повысили на нее голос, дам сдачи. За то, что меня обижали, я вас простила, но запомните: маму вы больше пальцем не тронете!» Он на меня так посмотрел, будто услышал голос свыше…

В этот же приезд домой я не выдержала и поделилась с мамой своей тайной: что у меня появился друг, зовут его Александр, он из семьи потомственных моряков, сам по профессии музыкант и мне очень нравится. И если бы он предложил мне выйти за него замуж, то я бы не задумываясь согласилась. С мамой случилась истерика. «Он тебе не пара! – кричала она. – Я запрещаю тебе выходить замуж за русского, и вообще, сначала нужно закончить учебу». Уехала я с тяжелым сердцем.