«Сцена, сцена… Смех и слезы… Путь по тонкому льду…»
Летом 1957 года в жизни «Дружбы» произошел переломный момент – наш ансамбль стал участником 6-го Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве. Конечно, это было грандиозное событие. По всей Москве стояли эстрады, и мы ездили по ним с песнями. Народу было очень много, вся Москва была наполнена туристами. На самом конкурсе мы выступили с программой «Песни народов мира», ведь не зря же наш ансамбль назывался «Дружбой». Нам удалось произвести настоящий фурор.
На фестивале мне довелось познакомиться со многими интересными людьми – веселыми, сильными, смелыми. Этот фестиваль был панорамой молодости, высоких мечтаний, вся жизнь была впереди. И вот этот распахнутый взгляд в счастливое будущее чувствовался повсюду – в песнях, в людях, в разговорах, в улыбках. Фестиваль стал настоящим праздником. Люди, с которыми я познакомилась, произвели на меня неизгладимое впечатление – такие, как они, живут жадно, отчаянно, целеустремленно. Если работают – то до изнеможения, если смеются – до слез, если счастливы – то каждой клеточкой своей души. Увидев этих людей, поняла, что живу правильно, ведь я сама никогда не была пассивной или скучной. Еще в Польше была председателем комсомольской организации лицея, в котором училась, много занималась комсомольской работой в последующие годы. Считала себя, как это принято говорить, «активисткой». Фестиваль придал мне уверенности, стало понятно, что иначе невозможно существовать на свете, нужно ощущать себя частицей этой огромной массы интересных людей, надо быть им под стать. Всегда. И не важно, сколько тебе лет.
Золотая медаль Всемирного фестиваля молодежи и студентов оказалась не просто первой наградой – её ценность была в том, что повысился наш профессиональный статус и у нас появилось право работать от Ленэстрады, которая позже превратилась в Ленконцерт. Нас стали посылать на гастроли по всему Союзу. Куда только не заносила нас артистическая судьба: Советский Союз мы объездили от Балтики до Тихого океана, столько всего испытали, узнали нового. Довольно часто выступали в жанре «рабочий полдень», то есть перед заводчанами, прямо в заводских цехах, можно сказать, в обеденный перерыв. Нам быстро строили небольшой помост, и мы давали концерт. Перед нами были настоящие рабочие лица – серьезные, усталые, иногда суровые, но как приятно было замечать перемену, когда лица светлели, на них появлялись улыбки, мечтательное выражение, «сердитки» меж бровей разглаживались. При этом, чтобы хорошо нас видеть, трудовые зрители сами распределяли между собой импровизированный «зрительный зал»: кто забирался на кран, кто на станок, а были хитрецы, использовавшие специальные установки в качестве «партера». В общем, всякое бывало. Подобные концерты были самыми успешными, самыми благодарными и щедрыми на аплодисменты. Мы видели, что песни находят отклик в сердцах этих людей. Никто не притворялся, не сидел с каменным лицом. Эмоционально, искренне, словно дети, эти лучшие в мире зрители откликались на услышанное. Наши трудовые концерты я вспоминаю до сих пор.
На гастролях мы бывали по 8 месяцев в году. Мама тогда писала мне: «Ты так часто выступаешь, а когда и кем ты работаешь?» Она и не думала, что пением можно зарабатывать на жизнь. Я тоже не сразу об этом узнала, даже не представляла, что за пение платят деньги. Первый заработок потратила на сладости и на подарок маме. Но на первые свои гонорары не могла позволить себе разгуляться. Высшая концертная ставка была 19 рублей за три песни, за сольный концерт – две ставки. У камерной певицы высшая ставка была 33 рубля, а сольный концерт стоил 99, то есть три ставки, не две, как у эстрадных. Плюс доплачивали за мастерство – пятьдесят процентов, но вначале я о такой ставке и мечтать не могла. Знала лишь одно: нужно трудиться, расти, расширять кругозор, оттачивать мастерство.
Довольно скоро стало понятно, что гастроли и занятия в университете понятия несовместимые. Приходилось часто пропускать лекции. Группа, где я занималась, состояла из девяти студентов, и, как ни взглянут преподаватели: где Пьеха? – Нет Пьехи! Так что вскоре меня вызвали к декану, он заявил однозначно: «Пьеха, это не учеба, вас нет на половине лекций. Так и до отчисления недалеко…» Призадумалась: что делать? Обратилась за помощью к нашему декану, профессору Серебрякову, он сказал мне, что помочь в этом вопросе может лишь Министерство высшего образования. Ну, я и отправилась в Москву. Но к министру Стробыкину попала не сразу: три дня провела на вокзале – гостиница была не по карману. Потом сидела у него в приемной не один час, когда уже было объявлено, что он вот-вот меня примет. Секретарша, видя, какая я все замученная, уставшая, сочувствуя, дала мне мокрое полотенце и предложила привести себя в порядок. Я не вошла, а влетела в кабинет министра, он посмотрел на меня, спросил: «Что случилось?» – «Я хошу петь». – «Так пойте», – говорит он. «Но я хошу и учиться!» – «Так учитесь!» – «Вы поймите, я же должна делать и то, и другое!» – «Так поступайте в консерваторию». – «Нет, я хочу стать психологом. И петь…»
Долго он пытался понять, чего я от него хочу. Была такой взвинченной, что не могла толком объяснить. Пришлось вкратце пересказать свою биографию. После этого он при мне снял трубку телефона, позвонил моему декану и личным распоряжением разрешил мне учиться «заочно», т. е. я могла не посещать лекции, но нужно было готовиться и сдавать сессии. Министр, взяв с меня обещание, что я буду учиться только на «4» и «5», отпустил меня с богом. Так я в то время стала единственной студенткой в истории философского факультета, окончившей его заочно. В моем дипломе была только одна «четверка», остальные «пятерки», но поработать мне пришлось немало.
Кстати, спустя много лет мы выступали на Украине, в Запорожье. Там проходили «Дни культуры России», и после концерта за кулисами ко мне подходит мужчина и говорит: «Я – Стробыкин, спасибо, что вы не подвели меня, я интересовался вашей судьбой, у вас в дипломе только одна «четверка». Мне было очень приятно, что он меня запомнил.
Та пора была замечательной. Все в новинку, мы открывали для себя новые города, знакомились с интересными людьми, но самое главное, мы постигали такое явление, как успех, и начинали понимать, что он состоит из разных компонентов: труда, терпения, таланта и не только. Броневицкий ни на минуту не выпускал нас из виду, все время оттачивал наши программы, корректировал, что-то дополнял, писал для нас новые песни. Мы были его главным проектом.
Поначалу все шло хорошо: нас сердечно принимали зрители, пресса писала об ансамбле «Дружба» и его солистке Пьехе как о новой странице в истории советской эстрады. Пока мы выступали как самодеятельные артисты, отзывы в основном были положительные, но стоило нам начать выступать от Ленэстрады, как посыпалась критика. В газете «Ленинградская правда» появилась статья некого музыковеда по фамилии Гершуни, в которой ансамбль «Дружба» обвинялся в антисоветизме и пропаганде буржуазной идеологии. Содержалась там и рекомендация «выстирать кабацкую певичку по самое декольте». Эта злополучная статья стала «отмашкой» для всех остальных недоброжелателей, словно кто-то махнул флажком, и все побежали. Нам сразу припомнили все: и то, что мы поем «буржуазный джаз», что мой акцент позорит советскую эстраду, а некоторые вообще утверждали, что я – явление временное: «Год-два попоет и уйдет». Жесткой критике подвергалось все: от моего внешнего вида до необычного тембра голоса, то, как я двигалась на сцене, какие песни пела, но самое ужасное было то, что, когда все эти тучи над нами сгустились, Броневицкий сразу обнаружил свою несостоятельность. Он был тверд и суров, когда командовал ансамблем и его солисткой, а когда надо было бороться за нас, он как-то сразу сник. И каково было мне, двадцатилетней девушке, для которой вся музыкальная карьера только начиналась? Как я должна была чувствовать себя в подобной ситуации?
Спустя пару дней после выхода статьи Гершуни Броневицкого вызвали на худсовет при обкоме партии, где и сообщили безрадостную новость: «Дружбу» закрывают. Причем этот приговор вынесли люди, ровным счетом ничего не понимающие в музыке. У нас был шок, все наши музыканты остались без работы, без средств к существованию, концерты были запрещены, никаких записей на радио и телевидении. Мы не знали, к кому обращаться. Советовались, с кем могли. В то время мы с Шурой часто ездили на дачу в Ольгино к нашим друзьям композитору Андрею Петрову и его жене Наталье. Нам нужно было ощущать поддержку тех, кто был за нас. Мы приезжали в живописные места Ленинградской области, в гостеприимный дом, где нас встречали как родных, днем устраивали стихийные пикники: жарили на костре сосиски, как пионеры в летнем лагере, о настоящих шашлыках тогда никто не мечтал, и во время небольших застолий обсуждали сложившуюся ситуацию, пытаясь понять, что делать. Всем нам было страшно поверить, будто все закончилось. Страшнее всего было за Броневицкого: мы все видели, насколько тяжелой для него оказалась эта ситуация. Тогда я впервые увидела Сан Саныча по-настоящему сломленным. Но решение не приходило. Однажды, когда мы вернулись домой, он грустно посмотрел на меня и сказал: «Я же говорил: нас закроют, наша карьера закончена». – «И ты решил сразу сдаться?! Нет, мы будем бороться!»
Я сама не ожидала такой реакции от себя, как будто вдруг все прояснилось. Стало понятно, что судьба нашего ансамбля в наших собственных руках. Кинулась в комнату и стала собирать сумку – бросать в нее вещи и все необходимое для поездки.
– Ты куда?
– В Москву, в Министерство культуры.
– Что ты можешь сделать, к кому ты пойдешь?
– Там должен быть кто-то выше, чем этот худсовет, – ответила я.
Да, решение пришло неожиданно. Почему мы должны сидеть и ждать у моря погоды? Никто за нас не вступится, кроме нас самих. Мне казалось, что Сан Саныч что-то сделает, заявит громко, что все эти номенклатурщики не правы, но он не был борцом, а я всегда была такая: с одной стороны, стеснительная, неуверенная в себе, но, когда на голову начинали падать кирпичи, отваги мне было не занимать: детство и юность я жила в состоянии борьбы.
В Москве пришла в Министерство культуры. С порога заявила: «Я к министру, товарищу Михайлову Николаю Александровичу». Ни больше, ни меньше. Секретарша в приемной от моей наглости опешила. «Но он так сразу не принимает, только если ваше дело важное…» – «Очень важное», – отрезала я и всем своим видом продемонстрировала, что это именно так. Попасть к министру действительно оказалось делом непростым. Секретарша, видя мое упорство, сжалилась и посоветовала: «У нас есть руководитель всех музыкальных ансамблей эстрады, его зовут товарищ Холодилин Александр Александрович». Тогда мне это имя ничего не говорило, но позже я узнала, что он был замечательным человеком, музыкантом, близким другом Дмитрия Шостаковича, о нем очень тепло отзывалась супруга композитора Андрея Петрова, Наталья. Только сейчас я понимаю, что, возможно, мне помог мой акцент, который тогда был еще довольно заметным. И… отчаяние в глазах, что бывает лишь у тех, кому нечего терять. Хотя это не соответствовало истине: мне было что терять. К тому моменту я настолько втянулась в нашу музыкальную жизнь, в гастроли, каждодневные репетиции, в процесс самовоспитания, поиска имиджа, что когда прогремела гроза, ужаснулась, ибо не могла представить, что все это может закончиться. Поэтому мой приезд в Москву был неким актом самосохранения, отчаянным броском «на амбразуру», если можно так сказать. Никто, кроме меня, не мог отважиться на такое. Не потому что я была такая отважная, а потому что считала: во всем нужно идти до конца. Моя решимость дала плоды.
Александр Александрович оказался вежливым, внимательным, справедливым человеком. Для начала он выслушал меня, а я рассказала все как на духу: «Пою французские и польские песни. Ансамбль у нас профессиональный, все музыканты с образованием. В худсовете было всего два или три музыканта, и он стал требовать от нас, чтобы мы пели про партию, но мы поем совсем другие песни – веселые, жизнерадостные». На что Холодилин спокойно сказал: «Как вам удалось таких врагов нажить? Что ж, давайте послушаем вас». На следующий день вся «Дружба» в полном составе была в Москве, пели самые удачные песни из разных концертных программ. Кроме Холодилина было еще несколько членов министерского худсовета. Каким облегчением для нас стали аплодисменты этих людей. В тот же день в Ленинградский обком партии отправилась команда восстановить наш коллектив в правах и дать нам «зеленую улицу».
Стоит немного забежать вперед. Однажды мы выступали в ЦДРИ, в Москве. И после очередной песни на сцену поднялся очень пожилой мужчина, и я не сразу поняла, кто это. Он протянул мне цветы и сказал: «Моя фамилия Гершуни, когда-то я написал о вас не очень хорошую статью, обидел вас, тогда я не понимал, насколько вы талантливы. И не мог предвидеть, то вы станете столь любимой зрителями Артисткой. Позвольте мне принести извинения за ту статью…» Да, такие ситуации очень греют, когда ты видишь, что отрицательное мнение людей по отношению к тебе меняется в лучшую сторону. Значит, труд не прошел даром.
После этого случая Броневицкий меня зауважал. Видимо, он понял: за то, что мне дорого, я буду бороться до конца. А для ансамбля «Дружба» началась вторая жизнь, своего рода Возрождение. Новые песни – Александры Пахмутовой, Станислава Пожлакова, Марка Фрадкина, Александра Флярковского, как свежий ветер в парусах.
