«Олимпия»

60-е годы оказались щедры к нам. Столько всего интересного и важного произошло! Недоразумения, конечно, бывали, как истории с худсоветами. Но бывали и моменты, можно сказать, поворотные. Одним из таких судьбоносных моментов стало знакомство с Брюно Кокатриксом.

Это имя в истории французской песни – настоящая глыба. Есть такие люди, которые замыкают на себе целые эпохи. Кокатрикс был из их числа. Для французов его имя означало праздник. Композитор, импресарио, он обладал сумасшедшим чутьем на успешные проекты. Одно время под его руководством был концертный зал «Бобино», а чуть позже он возродил концертный зал «Олимпия». На её сцену он впервые вывел таких впоследствии знаменитых певцов, как Шарль Азнавур, Эдит Пиаф, Жильбер Беко, Далида, Ив Монтан… Он открыл их миру, прославив таким образом и их, и свое детище «Олимпию». Выступать в этих стенах означало – быть признанным. Кроме прочего, Кокатрикс сам сочинял музыку для оперетт и до самой смерти оставался мэром города Кабур. Был очень уважаемый человек.

Он же первый, кто привез в Париж советскую эстраду. Был такой Соул Юрок, он в Америку приглашал фольклорные ансамбли песни и пляски, Омский народный хор, хор Пятницкого, а в Париже эстрады как таковой не было, и вот Брюно Кокатрикс осмелился пригласить сначала Московский мюзик-холл, потом Ленинградский – это оказалось в новинку для французского зрителя, но интерес возник. Именно Кокатрикс показал, что в Советском Союзе есть эстрада.

И вот в 64-м году я выступала в Москве, в Театре эстрады. Выходила во втором отделении программы «Миров и Новицкий», одна, без «Дружбы». Мы тогда жили в Москве целый месяц, я приехала почти с 4-летней Илонкой, сняла номер в гостинице «Ленинград». И как раз на один из таких концертов пришел Брюно Кокатрикс, он прибыл в Москву по приглашению Госконцерта. Помню тот вечер: на сцене играл ансамбль Вэйца, и Сан Саныч сидел за роялем, а я выступала с тремя или четырьмя песенками. После концерта Кокатрикс пришел за кулисы, мы поговорили, он удивился, что я по-французски говорю. Потом кто-то из Госконцерта сказал мне, что Кокатрикс хочет пригласить меня в «Олимпию», а у меня же было польское гражданство и советского паспорта не было. Поэтому я не могла поехать в Париж сразу, поскольку, будучи гражданкой иностранного государства, была невыездной. Кокатриксу такие вещи трудно было объяснять, поэтому он находился в неведении относительно происходящего. Вскоре его терпение лопнуло, и он лично заявил Екатерине Алексеевне Фурцевой, что подобное поведение в отношении артистов унижает такую страну, как СССР. Ведь ему все время в обход меня присылали официальные отказы, в них каждый раз сообщались разные причины, по которым я не могу приехать во Францию, – то я больна, то не имею возможности выехать, то еще что-то. В общем, ему это надоело, и он высказал Фурцевой все, что думал.

А я высиживала в очереди, как все, чтобы попасть к ней на прием и разрешить эту непонятную ситуацию. Тогда мне Тамара Александровна Дмитриева сшила белый костюм, к нему еще блузка была цветная, очень красивая. И вот я наконец попадаю к Фурцевой, она смотрит на меня и говорит: «Значит, правда, что вы – самая элегантная артистка». Вот так я сразу получила от нее комплимент. Я ей рассказала, что меня не пускают во Францию из-за моего иностранного гражданства. Она выслушала внимательно. И дело сдвинулось.

Кстати, с Екатериной Алексеевной мы потом еще встречались на Алтае: там проходили Дни культуры, куда съехались лучшие музыкальные коллективы со всего Союза. После выступлений были небольшие посиделки, я оказалась как раз напротив нее, она меня тогда спросила: «Почему ко мне не заходите? Может быть, решили бы ваши проблемы». Но попасть к ней было совсем не просто. Я несколько раз пыталась. Лишь одна попытка увенчалась успехом. Она умела быть душевной, когда хотела, несколько раз помогала нам: дала разрешение на приобретение западногерманской профессиональной аппаратуры, что стало существенной поддержкой для нашего ансамбля. Так что Екатерине Алексеевне я очень благодарна.

И вот в 1965 году по приглашению Кокатрикса я поехала в Париж в составе Московского мюзик-холла, хотя до этого даже не верилось, что вновь попаду во Францию, да еще в Париж и в саму «Олимпию». В Орли нас встречал сам мсье Кокатрикс. У меня было ощущение, что я нравлюсь ему не только как певица. Особенно укрепилась в этой мысли после того, как прямо в аэропорту он поинтересовался: «Какие духи вы больше всего предпочитаете?» Я растерялась. Не знала название иностранных духов, в СССР пользовалась только отечественной продукцией, но неожиданно в памяти всплыло название «Мадам Роша» – самые известные на тот момент духи. Кокатрикс тут же подошел к продавщице парфюмерного магазина здесь же, на территории аэропорта, и купил самый большой флакон, который протянул мне. Я была поражена его щедростью.

Вообще, мой приезд для французской прессы стал абсолютным потрясением. Я шла по аэропорту, а на газетных развалах лежали самые известные издания с моим изображением на первой полосе и громкими передовицами: «Дочка шахтера северной Франции – звезда «Олимпии»!», «Цветок, взошедший из пепла войны». Уже после выступления заголовки были не менее звучными: «Олимпия» видела много триумфов, но этот был особенным…» А в первые дни, когда я только приехала, журналисты наперегонки интриговали читателей, искали малоизвестные факты в моей биографии, ничем не гнушались ради очередной «сенсации».

На пресс-конференции, что предшествовала выступлению, меня осаждали журналисты. Их совсем не интересовало, как я буду готовиться к концерту, какими будут мои костюмы, что я делаю для поддержания голоса в отменной форме, они задавали дерзкие вопросы, временами очень агрессивные, один из которых был о месте моего рождения. Вопрос прозвучал из глубины зала и был больше похож на обвинение во лжи: «Вы действительно родились во Франции или это пиар, рекламный трюк для публики?!» На что я спокойно ответила: «У меня нет с собой метрики, а то бы могла вам показать». Журналисты предложили мне поехать с ними за четыреста километров в тот шахтерский городок, где я родилась. Мэром города был француз по имени Огюст Галле, ему было уже за восемьдесят лет. Его предупредили, что я еду. Первое, что он сказал при встрече: «Я был коммунистом всю войну. Руководил шахтерами, чтобы поезда, везущие уголь в фашистскую Германию, шли под откос. Мне жилось нелегко. И я не представлял, что доживу до того дня, когда ко мне в мэрию приедет девочка, которая протянет мне руку советско-французской дружбы. Спасибо вам, Эдит!» Он хорошо помнил моих родителей и, как оказалось, лично регистрировал мое рождение в далеком 1937 году. И вручил копию метрики. Выяснилось, я действительно там родилась. Журналисты лапки кверху подняли, а эта метрика и сейчас у меня хранится.

Потом на местном кладбище отыскала могилы своего отца и старшего брата. Что чувствовала я тогда? Гордость? Да, конечно! И все же в палитре настроения была и краска печали. Слишком многое всколыхнуло в душе то нечаянное прикосновение к прошлому…

Оказавшись в городе детства, почувствовала, что там всё чужое, как будто это было не со мной. Мне показалось, что «сосны до неба», «до солнца дома» – этого ничего не было, только шахтёрские домишки, маленькие, двухэтажные, запылённые, и школа. Мне раньше казалось, что это огромное здание, а это был одноэтажный дом с маленькими классами… Но человек жив, пока жива его память. Моё детство научило меня ничего не забывать, вплоть до последней крошки хлеба, которая иногда была для меня слаще любого пирожного, до этой последней крошки, которой я ждала из руки мамы. Вернувшись в Париж, я долго мучительно перебирала лица, имена, всплывшие в памяти картинки детства. Разбередила меня та поездка…

Встреча с Парижем той поры подарила мне еще одну чудесную историю. Там состоялось мое знакомство с песней, которая позже вошла в мой репертуар и стала одной из самых любимых – «Город детства». Гуляю я однажды по Парижу и вдруг слышу напевную мелодию – то в одном месте, то в другом, – и мотив такой звучный, ласковый, берущий за душу. (В оригинале она называется «Green Fields» – «Зеленые поля»; это обработка шотландской баллады XII века, где рассказывается о двух влюбленных. Впервые ее исполнила американская группа Easy Riders в 1957 году. – Ред.)

В Ленинграде я обратилась к поэту Роберту Рождественскому с просьбой написать стихи на тему этой песни, рассказала ему о моем детстве в Нуайель-су-Ланс, он сумел очень точно передать мои ощущения. Для меня всегда было недосказанным мое детство, и я с искренним чувством пою «Город детства», о том городе, в котором я не доиграла свои игры, где у меня не было кукол, где действительно было не так тепло, как, наверное, могло бы быть… «Где-то есть город, тихий, как сон…» Нежные крылья песни не раз возвращали меня сюда, но, видно, и в самом деле невозможно купить билет в страну своего детства. Оказались коротенькими улицы, представлявшиеся бесконечными; стали ниже деревья, упиравшиеся когда-то в самое небо; свежей болью полоснули по сердцу два дорогих холмика на тихом католическом кладбище.

На эти свои первые гастроли в Париж привезла кучу туалетов, сшитых Тамарой Александровной Дмитриевой, – с мехами, жемчугами, так была наслышана, что Париж – законодатель моды, хотелось поразить парижан изысканностью нарядов, благородством облика. В первый же день в Париже ко мне подошла супруга Брюно – Полетт, работавшая в «Олимпии» главным художником: «Простите, но я должна посмотреть, в чем вы намереваетесь выступать». Я гордо извлекла из чемодана платье с юбкой-пачкой и лифом, щедро расшитым стразами. «Это не пойдет».

Увидев второе, отороченное по подолу, вороту и рукавам песцом, мадам Кокатрикс едва сдержалась, чтобы не замахать руками: «Нет, нет и нет!» – «Эти два – самые лучшие». – «А какой из ваших нарядов самый скромный?» Я достала простенькое белое платье с воротничком, расшитым искусственным жемчугом. «То, что нужно! – воскликнула Полетт. – Поймите, дорогая, в «Олимпию» приходит богатая публика, которую и бриллиантами не удивить, – не то что стразами. Она хочет слушать пение, а не лицезреть вычурное платье. Смотреть на наряды идут бедные люди – они, как правило, мало понимают в музыке». Навсегда запомнила слова этой мудрой женщины: «Наша публика не любит, когда с ней соревнуются в пышности. Ваше главное богатство – песня. Ею и блистайте…»

Перед первым выступлением я трусила страшно. Брюно, увидев, как я нервничаю, сказал: «Пойди, выпей коньяку». – «Что вы, я же слова забуду!» – «Нет, ты ничего не забудешь, ты – артистка». И я успешно спела свой первый концерт, после концерта ко мне подошла Полетт и сказала много теплых слов.

В 1965 году я выступала в составе Московского мюзик-холла и завершала первое отделение, второе закрывал Сличенко, имевший бешеный успех, публика просто сходила по нему с ума. Очень было приятно на следующий день прочитать о себе в одной из парижских газет: «Она поначалу казалась похожей на Далиду, потом на Жюльетт Греко, потом показалось, что у неё есть что-то от Эдит Пиаф, нет. Нет, это была Эдита Пьеха, она достойно отстояла свое имя в «-Олимпии».

Сравнение со столь значительными французскими исполнительницами было для меня очень радостным. Я никогда никому не подражала, но то, что парижская пресса усмотрела сходство с ними, говорило о том, что я смогла задеть их по-доброму, что у меня получилось…

На концерте в «Олимпии» была не столько парижская публика, сколько туристы, хотя французы там тоже присутствовали. Исполняла я тогда три песни. Одна из них была «Метелица» – русская народная песня, но в эстрадной аранжировке. По-французски пела «Те, из Варшавы» – красивая очень песня, почти гимн, она стала победительницей на Сопотском фестивале, – песня о том, что все мы разные, из разных городов – из Варшавы, из Ливерпуля, из Москвы, из Ленинграда, но в наших жилах течет одинаковая кровь, мы все просто люди. Третью песню, увы, не помню…

У французов была интересная традиция: вот, я выступила, закрывается занавес, аплодисменты, я стою за занавесом, тут же появляются люди, что-то вроде помощников режиссера, и выталкивают меня к зрителю, я кланяюсь, возвращаюсь за кулисы, опять аплодисменты, опять меня выталкивают… успех измеряется количеством выходов «за занавес». Иногда даже во время «бисирования» я исполняла еще какую-нибудь песню, это считается во Франции признаком успеха у публики, мне везло, я по несколько раз выходила петь.

Наши гастроли продолжались целый месяц. Выходными были только понедельники, мы гуляли по распродажам, хотя особо не разгуляешься: посольство оставляло нам от гонораров лишь 50 франков. И в течение всего этого месяца Кокатрикс с супругой заботились обо мне, иногда давали корректные наставления, подсказывали что-нибудь.

Но, даже находясь в Париже, я чувствовала на себе пристальный взгляд советской системы, которая не упускала нас из виду даже за пределами СССР. Параллельно с выступлением Московского мюзик-холла в «Олимпии» на одной из открытых площадок выступали «Битлз». Я обратилась к Кокатриксу: «Хотелось бы попасть на «Битлз», вы мне поможете?» – «Конечно, конечно», – ответил он. Но так было заведено в то время, что советским артистам во время поездок за границу нельзя было нигде ходить без сопровождающих и каждый свой шаг надо было согласовывать. Поэтому за разрешением сходить на концерт «Битлз» я обратилась к директору Московского мюзик-холла Надежде Аполлинаровне Казанцевой: «Мне можно сходить на «Битлз», господин Кокатрикс обещал билет?» И услышала в ответ: «Вы что, сошли с ума?! Вы позорите…» И далее последовала долгая тирада про то, что мой моральный облик не соответствует облику советского гражданина. Самое смешное, что она даже не знала, кто такие «Битлз», но быстро мне растолковала, что подобное зрелище не для советской женщины. Так я и не попала на «Битлз», но позже услышала их записи уже благодаря внуку.

Еще во время пребывания в Париже запомнилась история с колготками. В то время в СССР не было колготок, были специальные пояса-резинки, к которым прицеплялись чулки. А я чулки не очень любила, поэтому придумала хитрость: перед выходом на сцену смазывала ноги кремом, чтобы блестели, как будто я в чулочках, и никак не могла предположить, что это может вызвать какое-то недоумение у жены Кокатрикса. И вот после просмотра программы она меня попросила зайти к ней. Я захожу, а она говорит: «Давайте мы вам купим колготки». А я ей: «Зачем? У меня ноги и так красивые!» – «Нет, на сцене свои законы, да и вообще парижанки всегда ходят в чулках». И в тот же день она купила несколько пар роскошных колготок и преподнесла их мне в подарок. И потом я узнала, что даже в большую жару парижанки ходят по улице в чулках, а я на сцену «Олимпии» вышла без них! Благодаря жене Кокатрикса я запомнила, что это преступление выходить на сцену с голыми ногами, как я делала. Задор юношеский – ну что, подумаешь, загорелые ноги, сойдет! Так что я после «Олимпии» стала всегда выходить на сцену в чулках, а потом уже в колготках.

Тогда же произошел еще один курьезный случай. Я впервые попала на банкет в советском посольстве в Париже. Слева огромное количество приборов, справа столько же. Растерялась. А дипломат, сидевший рядом, тихо мне сказал: «Начинайте брать приборы с края, все совпадает с меню».

На другом банкете, устроенном в мою честь, мне преподнесли большое блюдо белых «колбасок». За столом было всего пять человек, а я смотрю на блюдо и думаю: что с ним делать? Никогда в жизни я не видела такого кушанья, к тому же сидела без очков. И не разглядела, что это салфетки на серебряном блюде. Вдруг мне говорят: освежите руки. И я благодарно выдыхаю: спасибо! Как будто меня приговорили к смертной казни и помиловали. Взяла салфетку, небрежно встряхнула и сделала вид, будто каждый день совершаю эту процедуру. Меня все время бросали, как котенка в море. Я плавать не умела, но быстро училась уже в воде, лишь бы не уронить достоинство, которым всегда дорожила. На банкете не стала бы есть вообще, прикинулась бы, что не голодна, только бы не опозориться. Но до сих пор запомнила слова Брюно Кокатрикса – он был президентом общества гурманов Парижа: «Умение получать удовольствие от вкусной еды – тоже признак высокой духовности, потому что человек, который неравнодушен к хорошо приготовленной пище, это человек с утонченным восприятием жизни…»

В 1969 году состоялась моя вторая поездка в Париж, и опять я выступала на сцене «Олимпии», на этот раз вместе с Ленинградским мюзик-холлом, вела на французском языке весь концерт, были в программе и мои сольные номера. Именно тогда пришло понимание, что я могу выступать и без «Дружбы». Но до серьезных перемен было еще далеко.

Во второй мой приезд в Париж я узнала, что даже на французской земле нахожусь под неусыпным наблюдением СССР. Тогда я уже выступала «звездой» концерта и, зная, как хорошо Кокатрикс ко мне относится, подошла и говорю: «Вы не могли бы мне занять денег? Вы часто приезжаете в Советский Союз. Я бы у вас сейчас заняла, а в Москве отдала бы в рублях». Мне очень хотелось купить гриль, а стоил он, прямо скажем, недешево. Он долго смотрел на меня, онемев, наконец сказал: «А куда вы их деваете? Мы же платим вам 2000 франков». Так случайно все и выяснилось: наши гонорары уходили в посольство, которое потом выдавало деньги только на самое необходимое, в виде суточных. Узнав это, Кокатрикс сначала кричал на весь кабинет, а потом нажал кнопку, вызвал свою помощницу и сказал: «Вы должны покупать Эдит все, что она попросит».

В итоге, когда мы уезжали из Парижа, в аэропорту подходит ко мне таможенник и говорит: «С вами идет груз». Я отвечаю: «Какой груз? Не понимаю…» И слышу: «Гриль…» Вот так Кокатрикс решил меня порадовать.

Наше сотрудничество с Кокатриксом было очень хорошим, после моего второго приезда в «Олимпию» мы задумали мой сольный концерт. Даже запланировали его на 1970 год. Началась подготовка, подбирался репертуар, намерение Кокатрикса «открыть меня для Европы» было несомненным, но судьба решила по-своему: когда я собиралась вылетать в Париж, мне сообщили, что он умер. Тогда для меня это было почти трагедией, сейчас я даже благодарна судьбе, что этим концертам не суждено было состояться, потому что я могла провалиться с такой программой: наши песни там не известны. Как же он собирался меня раскручивать? Какой же он смелый был человек!

Мои выступления в «Олимпии» запомнились теплом и добрым отношением парижской публики. Единственное, о чем жалею до сих пор, – мне даже в голову не пришло записать концерт на пленку, привезти в Советский Союз и показывать, чтобы все поняли, какой был успех! И у Броневицкого не возникло такой идеи, а между тем зарубежные газеты писали, что его музыка, его детище – «Дружба» – это новая страница советской эстрады, окно в эстраду Европы…

Наши выступления с Московским и Ленинградским мюзик-холлом остались в аудиозаписи. В «Олимпии» тогда была студия звукозаписи, на которой записывались концерты, потом продавались пластинки. Так вот появилась пластинка «Звезды Московского мюзик-холла в «Олимпии» и такая же с Ленинградским мюзик-холлом, а вот видеозаписей, к сожалению, не было.

И, наконец, в начале 1970 года нас с Муслимом Магомаевым пригласили на вручение премии в рамках IV Международной музыкальной ярмарки MIDEM-70 в Каннах. Эту премию «Нефритовый диск» мы получили за рекордные миллионные тиражи грампластинок фирмы «Мелодия». Увы, нашу награду – «нефритовый диск» – забрала себе фирма «Мелодия», и дальнейшая его судьба мне не известна – может, разрезали на сувениры. У меня же осталась только его фотография.

В эту же поездку произошел забавный случай, который очень хорошо характеризовал Броневицкого. Получилось так, что его вместе с нами во Францию не пустили. ОВИР не выдал разрешение и визу. Поэтому в Канны мы отправились вместе с Магомаевым. Прилетаем. Проходит день-два. И вот однажды вечером возвращаюсь в гостиницу усталая, ложусь спать и засыпаю, но просыпаюсь от странного ощущения, что надо мной кто-то стоит. В первый момент дико испугалась. Включаю свет и вижу над собой Сан Саныча, который нависает надо мной и тяжело дышит. Увидев, что я открыла глаза, он зарычал: «Где Магомаев, куда ты его спрятала?» И начинает бегать по номеру и везде заглядывать – в шкафы, под кровать. А я вспоминаю, что, придя в номер, закрыла его изнутри, спрашиваю: «Как ты попал в номер?» Он не отвечает, я смотрю на открытое окно и понимаю, что мой муж залез ко мне через него. С одной стороны, я была потрясена его отвагой – это напомнило мне старинные романы, в которых влюбленный герой, рискуя жизнью, влезает к возлюбленной в окно, но, с другой стороны, беспочвенная ревность Броневицкого начинала меня утомлять. Ему все время казалось, что я ему с кем-нибудь изменяю. Особенно с Магомаевым. Он ведь был такой красавец, любимец женщин, его обаяние было безграничным. Вот мой муж и решил, что если все женщины от Магомаева без ума, то и я не исключение. С огромным трудом мне удалось убедить его, что Магомаев спокойно спит в своем номере и что у нас нет интрижки. Позже выяснилось, что Сан Санычу удалось выбить визу и он прилетел через пару дней, заселился в номер рядом с моим и следил за мной. Вот до чего его доводила ревность!

Кстати, вся эта история не помешала ему на следующий день как ни в чем не бывало вместе со мной в компании Магомаева и его брата Кемала, жившего во Франции, отправиться в знаменитое казино Монте-Карло. Каждый купил по десять фишек, все сели за стол, но удача была не на их стороне, очень быстро на столе осталась всего одна фишка – Магомаева, ее-то он, не задумываясь, отдал мне со словами: «Ты – женщина, тебе должно повезти». И точно: я выиграла. После этого Муслим долго сокрушался: «Надо было тебе сразу отдать все фишки, может, мы были бы богачами».