Бет ощущала на себе взгляд статуй. Их глаза за катарактами мха и птичьего помета не двигались, но все же она чувствовала, что они следят за нею, пока пробиралась между надгробиями. Зима ободрала листья с деревьев, и кладбище казалось открытым и голым. Далекие фигуры, подернутые дымкой тумана, смотрели сквозь тонкие темные ветви на упорно идущую Бет. В полиэтиленовом пакете звякнули лампочки.

За шумом уличного движения на соседней Черч-стрит она слышала дыхание Тротуарных Монахов.

Бет оставила их более правоверных собратьев в переулке за рынком. Зыркнула на них, показав свой зловещий зуб, и те отшатнулись, словно испуганные кошки. Воспользовавшись их замешательством, Свечник с сотоварищами улизнул, приглушенно вымигивая угрозы мести. Бедолаге повезло, что священники в каменных рясах, вероятно, ничего не поняли.

Иезекииль страдальчески смотрел на нее, застряв между ненавистью и преданностью. Бет не стала ждать, пока он определится, и сбежала.

Она протолкнулась мимо таращащегося пьянчужки в туалет круглосуточного «Бургер Кинга», и впервые за несколько месяцев взглянула в зеркало, похолодев от того, насколько изменилось ее лицо.

Под лампой дневного света она увидела растрескавшиеся, словно горячий бетон, щеки. Крошечные тротуарные плитки ящеричными чешуйками раскололи кожу. Пряди темных волос выскользнули из-под капюшона, резиновые и черные, будто провода.

Челюсть пронзило очередной вспышкой боли, и Бет открыла рот: на ее глазах эмаль на нижнем левом клыке треснула, подобно яичной скорлупе, и искрошилась, обнажая очередной шпиль.

И вот она на Сток-Ньюингтонском кладбище, где все еще собирались вольнодумцы и реформаторы из бывшего духовенства Матери Улиц: те камнекожие, что в глубине своих бьющихся сердец из плоти и крови, спрятанных глубоко под гранитом и камнем, не удивились, когда Бет открыла им правду о предательстве их Богини.

Как же она хотела, чтобы Кара ответила на ее сообщение.

– Что ж, должен отдать тебе должное, – голос, напоминающий грохот перекатывающегося в ведерке гравия, прервал ее мысли. – Это, наверное, самая грандиозная насмешка в истории Лондона.

Бет покрутила головой. Она не видела, как подошла статуя монаха, но вот он: стоит у исчерченного инеем вяза. Так происходило со всеми наиболее сильными Тротуарными Монахами: мышцы, скрытые под карающей каменной кожей, могли передвигаться со сверхъестественной скоростью, хотя это и стоило им огромных усилий: Бет слышала надрыв в голове Петриса, когда он продолжил:

– Сперва ты появляешься из ниоткуда, собирая войско на заведомо проигрышную войну от имени отлучившейся Богини. Меньше чем через неделю вещаешь на каждом углу, что в действительности она покончила с собой шестнадцать лет назад, и все это время мы жили во лжи. А теперь, после нескольких месяцев отсутствия и «ох, как же мы скучали по тебе, мисс Брэдли», – сарказм Петриса был так же тяжел, как и его мантия, – заявляешься сюда, нацепив ее лицо, словно карнавальную маску на чертов Марди Гра. И я, право слово, не знаю, хочешь ли ты, чтобы я помолился тебе или врезал, но хорошо знаю, к чему склоняюсь сам всей тяжестью своих доспехов.

Бет посмотрела на него. Даже пребывая в смятении, она понимала, насколько провокационным было прийти сюда в таком виде. Подняв сумку, она потрясла ею перед ним. Петрис вздохнул, выдохнув каменную пыль.

– Ладно, – проговорил он. – Я отведу тебя к нему.

Он направился к маленькому мавзолею, то резко исчезая, то появляясь. Его судорожная то-тут-то-вдруг-там манера двигаться по-прежнему нервировала Бет. Каменные пальцы быстро – не углядеть – замелькали над бронзовым замком.

В дверной проем оказалось не так-то просто войти, ведь мавзолей представлял собой уменьшенную копию классического храма, так что девушке пришлось согнуться в три погибели.

Камень заскрежетал по камню: Петрис протиснулся вслед за нею.

– Мы перенесли его сюда, когда испортилась погода, – прогрохотал во мраке Тротуарный Монах. – Здесь темно, но чуть теплее и, по крайней мере, сухо. Здесь… – Его голос немного смягчился. – Мы подумали, здесь так, как тебе бы хотелось.

В тонких трещинках света, проникающих через дверные петли, она увидела грубо отесанную известняковую статую, лежащую на полу на спине, ее черты стерлись дождем и вырезанными ножом надписями. Девушка постучала древком копья статуе по груди, глядя, как камень крошится, словно сухая штукатурка. Свернувшийся внутри серокожий младенец моргнул на нее, изогнулся, протягивая пухлые ручки. Вытатуированная серым на сером, на внутренней стороне его запястья красовалась корона из многоэтажек, такая же, как у Бет, только маленькая.

«Эй, бензиновый вонючка, – подумала она, – это ведь больше не оскорбление? Учитывая мою зубную “архитектуру”. Придумаю-ка я для тебя что-нибудь новенькое – не то чтобы ты мог услышать меня или понять услышанное. Поэтому, в основном, я разговариваю сама с собой. Не слишком обнадеживающе, хотя в последние несколько месяцев мне сдавалось совершать вещи и побезумнее». Шутка прозвучала натужно даже у нее в голове.

«Ну, как жизнь? Камнекожие ребята присматривают за тобой? Куда им деваться; в конце концов, ты теперь один из них».

Филиуса Виэ постигла та же участь, что и Тротуарных Монахов: Химический Синод купил его смерть, обрекая вечно возрождаться в лондонской статуе. Разница заключалась лишь в том, что смерти облаченного в камень духовенства продала их Богиня-самоубийца, тогда как Фил заложил свою сам. Цена, вырученная им, и была теми превращениями, которые, если судить по зеркалу в «Бургер Кинге», все еще изменяли Бет, словно медленный наркотик.

«Ты действительно хочешь быть такой, как я?» – голос Фила по-прежнему кристально ясно звучал в сознании Бет, хотя она начинала забывать, как звучит ее собственный.

«Да», – это был единственный ответ, который она могла дать.

«Но я ведь не такая, как ты? – подумала девушка. – У тебя не было зубов – церковных шпилей. Что ты купил мне, Фил? Во что, ради долбаной Темзы, позволил им меня превратить? – Она облизала губы, словно бы по-настоящему говорила. – И почему не помогаешь мне со всем этим разобраться?»

В ней снова вскипела подобная смоляной яме ярость на его эгоистичную самоотверженность.

А вместе с яростью пришло и воспоминание: последняя просьба Фила, ее недоверие и его настойчивость. Прут-копье, прижатый к тощей груди парня, пот, от которого руки Бет скользили по железу. Потом трехсекундный счет, не способный, как бы сильно девушка ни старалась, растянуться и охватить будущее, которое она собиралась уничтожить.

«Три, два…»

Ее плечо подалось вперед; его ребра затрещали, пятки замолотили по земле, когда кровь Города заструилась из пронзенного сердца.

«Я думала, что убила тебя… что ты ушел навсегда. Может, я по-прежнему права? – пылко подумала она. И следом: – Пожалуйста, пусть я ошибаюсь».

Она перевернула сумку, которую дал ей Свечник, и вытрясла ее содержимое.

Лампочки не стукнулись об пол, а поплыли по воздуху, словно попав в невесомость. Мгновение ничего не происходило, а потом одна из вольфрамовых нитей начала светиться, крошечной звездой горя в мавзолейном мраке.

Свечение распространилось по стеклянному пучку, словно лампочки заражались светом друг от друга.

Куча некоторое время напоминала застывший взрыв, словно грибовидное облако над Ок-Ридж, а потом пришла в движение.

Бет завороженно смотрела, как ламповое облако расцвело в воздухе, изгибаясь, словно живое существо, мечась между нею и Петрисом. Заряд поднял тонкие волоски на руках, и девушка почувствовала на себе что-то вроде внимания, но чем бы ламповое облако ни заинтересовалось, это была не она. Облако света выплыло на середину комнаты и, изменившись, зависло над Филом. Оно перестроилось, раскинувшись и развернувшись по краям комнаты, и лампочки заняли определенные места в сети, словно звезды в созвездии. Огни запульсировали сложным семафорным кодом, за которым Бет и не надеялась угнаться, но чувство, что их свет омывает ее, подарило ей знакомый укол узнавания, словно присутствие старого друга.

«На самом деле, они – не его разум. Это карта, модель, не более».

Бет подумала обо всех крошечных искорках, скачущих в голове Фила, об электрических импульсах, которые делали его тем, кем он был. Посмотрела на танцующие огоньки, размышляя, могли ли они по-настоящему их олицетворять.

В устройстве, осенило ее, было что-то знакомое: что-то, что она уже видела. Оно выглядело точно так же, но было больше и сложнее. Бет нахмурилась, пытаясь разобраться.

Серокожий ребенок пришел в восторг. Он радостно взмахнул коротенькими ручками, впившись глазами в представление.

– Святые угодники и Речная вода, – пробормотал Петрис. – Ты ходила к Свечнику?

Бет кивнула.

– Этот кварцевый светильник, – прорычал Петрис, – отравил мне всю жизнь! Я бы фонтанировал песнями и солнечным настроением, когда бы не он. Не смотри на меня так, – буркнул Тротуарный Монах, когда Бет выгнула бровь. – Может, он и не еретик, но все-таки паразит. Его клиенты, ослепленные горем, обращаются к нему, тоскуя по тем, кого потеряли, желая их вернуть, желая, чтобы они вспомнили. Они настолько одержимы идеей возможности этого, что даже не останавливаются подумать, а хорошо ли это? – Он фыркнул. – Расти в карающей коже достаточно тяжело и без осознания того, что делаешь это уже в семнадцатый раз. Ты…

Его прервал шум снаружи. Крики и ругательства из пересохших глоток. Камень полоснул по камню со скрежетом, заставившим кости Бет содрогнуться. Затем знакомый голос велел:

– Выводи ее, Петрис!

Прежде, чем старый первосвященник успел отреагировать, Бет поднырнула под его руку и распахнула дверь.

Обстановка снаружи напоминала партию в огромные шахматы: статуи стояли друг напротив друга на мерзлой траве, выстроившись в боевом порядке: каменные зубы оскалены, каменные пальцы скрючены, словно когти. Некоторые нетерпеливые пары уже схлестнулись: мраморный ученый стоял, сгорбившись, его руки стискивали локоть викторианского бронзового изваяния, которое он только что перекинул через плечо. Оба стояли неподвижно, но девушка слышала вырывающееся из легких хриплое дыхание.

В центре, расставив руки и крылья, стоял Иезекииль, его каменное лицо расплылось в блаженной улыбке, словно он призывал к спокойствию. Однако слова, слетевшие с его губ, вряд ли могли сойти за примирительные:

– Отдай ее мне, Петрис, или я выдерну руки из твоей карающей кожи, растолку тебя ими в кровавую глину и все равно заберу ее.

– Почему? – голос вышедшего за Бет каменного монаха оставался спокойным. – Что ты собираешься с нею делать?

– Ну, сначала я сделаю ей чашечку отменного чая, – язвительно изрек Иезекииль. – Потом сорву богохульную ложь с ее лица и заставлю сожрать, а уже потом убью. В силу временны́х ограничений, от чая, возможно, придется отказаться.

«Что ж, – подумала Бет, чувствуя, как переворачивается желудок, – здорово узнать, что ты, наконец-то, решился».

– Осторожнее, Иезек, – проговорил Петрис. – Согласно Писанию, которого ты, якобы, придерживаешься, именно твои слова звучат, как богохульство.

В конце концов, ты поклялся ее защищать. – Его небрежно-оскорбительный тон сквозил сознательной провокацией, и Бет окончательно похолодела.

– Она. Не. Мать. Улиц, – прошипел Иезекииль. Священники, прикрывавшие его с флангов, напряглись: они не двигались, но на каменных мышцах внезапно проступили жилки, словно они готовились к броску.

– Я не брошу ее, Камнекрылый, – заявил Петрис. – Она наш друг. Она освободила нас ото лжи.

– И опутала вас ею! – закричал Иезекииль, брызжа слюной через маску. – Послушай, ты так быстро поверил ее россказням, что я гадаю, уж не на это ли ты втайне надеялся? Сам Высь мог бы надиктовать тебе эту ересь, и ты бы поверил.

– Высь! – Петрис недоверчиво рассмеялся. – Благодаря этой девчонке Король Кранов пал.

– Прямо как ты, – заметил Иезекииль, – если не уберешься с нашего пути.

Бет с трудом сглотнула. «Будь это кино, – подумала она, – именно сейчас настал бы момент, когда я сдаюсь, чтобы избежать кровопролития».

Однако почему-то путь благородного самопожертвования оказалось не так-то легко выбрать, не видя иного варианта, кроме как перестать дышать через двадцать секунд после выбора.

Девушка вцепилась в копье, гадая, сможет ли прорваться. Она вгляделась в статуи, стоящие перед нею, пытаясь их запомнить. Если каменные шеренги нарушатся, способов отличить друзей от врагов в пылу сражения будет немного. Шеренги, замелькав, сошлись ближе друг к другу, пока капюшон Петриса чуть не коснулся ангельского лица Иезекииля. От предчувствия, что будет жарко, у Бет пересохло во рту.

Петрис насмешливо фыркнул, выдувая из-под капюшона облачко пыли.

– Твое положение безнадежно, – объявил он.

– За нас будут сражаться Каменники и Белосветные, – похвастался Иезекииль.

– Ой ли? А даже если и будут, кого, как ты думаешь, их Янтарносветные кузины положат на лопатки?

– Вера питает мое мужество.

– Очаровательно. А превосходство три к одному питает мое.

– Мать Улиц нас разрешит.

– Мать Улиц мертва! – выкрикнул Петрис.

Оба священника замолчали, возможно, удивившись острому, словно бритва, пруту-копью, воткнувшемуся между ними. Зазор между каменными животами оказался так мал, что лезвие копья испачкалось в пыли: с одной стороны гранитной, с другой – мраморной, прочертив тонкие канавки на доспехах обоих.

Бет сжала оружие трясущимися пальцами.

Нелепо, но ей вспомнилась картина из школьной жизни несколько лет назад: мистер Биллингс, закашлявшийся от паров фломастера. В углу доски подписано: 28 июня 1914. Посередине выведено заглавными буквами и обведено красным: «ЭРЦГЕРЦОГ ФЕРДИНАНД»; вокруг имени змеились криво начерченные линии, соединяющие названия стран, выстраиваясь в хитросплетение недоверия, паранойи и слепой преданности, втянувших мир в невиданную доселе войну. Она представила эту паутину, наложенную на карту ее собственного города.

Все, что она знала, так это то, что не могла позволить этим мужчинам швырнуть друг другу перчатки.

Голова Иезекииля медленно повернулась, чтобы посмотреть на нее.

– Это лицо что, трофей? – проговорил он битумно-черным голосом. – Ты вообще себя слышишь, Петрис? Как ты можешь терпеть, что она выставляет напоказ лик нашей Леди? В смысле, да кто она вообще?

Внутри выреза рта Бет видела, как настоящие губы Петриса из плоти и крови шевельнулись ответить, а потом замерли, словно он подумал о том же.

Бет сглотнула пересохшим горлом. Мир сжался. «Кто она вообще?»

Она поняла: этот вопрос донимал Иезекииля, чуть ли не сводя с ума. Против чего бы он ни протестовал, он не был до конца в этом убежден; не знал, что делать с нею, так напоминающей Богиню, которую она сама же объявила мертвой. Одна его часть жаждала презирать ее за это, другая – уцепиться, словно утопающий за соломинку. Он не мог разорваться, и потому решил просто ее уничтожить.

У Бет имелся выбор: она могла схватиться с Иезекиилем или попытаться помочь ему во всем разобраться.

Бет выпустила копье из онемевших пальцев и, когда оно звякнуло о камни, вытащила из кармана черный маркер, опустившись на одно колено. Тротуарные Монахи неуверенно смотрели на нее.

Безмолвная девушка написала на асфальте:

«Я не знаю. Но знаю, у кого спросить».