Глава 50
И так бывает, что настоящее превращается в череду формальных событий. Точно едешь по дороге в ожидании нужного, жизненно важного поворота, а кругом – серый, бесконечный, монотонный лес, и ты не знаешь, существует ли этот поворот на самом деле, а не только на карте gps. Живешь, оглядываясь на вчера и ожидая завтра. Вроде бы ты есть, и в то же время тебя будто нет.
Но бабушка Амелина все-таки позвонила и сказала, что я могу приехать в больницу. И я поехала – в тот же день, сразу после ее звонка. Хотя было уже довольно поздно.
Амелин вышел ко мне в коридор в больничном халате, опираясь на локтевую палку: сильно обросший, похудевший и весь какой-то потухший, не узнать. Но я все равно очень обрадовалась и ждала ответных восторгов. Но он мутно взглянул на меня, прошел мимо, сел на потертую коричневую банкетку и, выставив вперед загипсованную ногу, просто сказал «привет».
– Костя, как ты? – Я села рядом.
– Костя? – Он сосредоточенно поморщился. – Ты о чем?
– Амелин, – сказала я, приняв его слова за привычный розыгрыш. – Костя – это ты, забыл, что ли?
– Забыл. Я вообще много чего забыл.
– Меня-то хоть помнишь?
Он повернулся и стал изучающе разглядывать мое лицо, а когда закончил, нахмурился и отвернулся.
– Ну, так, чуть-чуть. Где-то на задворках сознания помню, но очень плохо. Знаешь, мне столько таблеток дают, что неудивительно. И еще уколы. Ты же моя учительница по математике, да? Или по русскому? Вот видишь, ни фига не помню.
– Какая учительница? – вспыхнула я. – Я же Тоня. Дети Шини, и все такое.
– Дети Шини? Это терапевтическая группа?
Мне вдруг стало очень горько и обидно. Я так долго ждала этой встречи и рассчитывала совсем на другой прием. Зачем вообще пришла?
Амелин молчал, уставившись в одну точку перед собой, а я смотрела на него и надеялась на внезапное чудесное пробуждение. Потом достала из сумки батарейки для плеера и сунула ему в карман халата, но он даже не взглянул.
В конце концов не выдержала, взяла его за руку, нащупала пальцами шрам и разжала ладонь.
– Шрам на память обо мне. Помнишь?
Он поднес ладонь к глазам, долго смотрел, затем неуверенно прошептал:
– Кровь?
– Да.
– Много крови, – в глазах потрясение. – И я ее пил?
– Да! – обрадовалась я.
– И ты пила?
– Я – нет.
– Вспомнил! Ты ела чайку.
– Какую чайку?
– Видишь, ты тоже не помнишь.
Он опять отвернулся и тупо уставился в стену. Но я снова с силой разжала ему руку и сунула под нос.
– Как ты мог вспомнить про дурацкую чайку, а меня забыть? Костя!
Тогда он резко схватил меня за палец, но не больно, а просто крепко и наконец улыбнулся:
– Глупенькая, ты правда поверила? Я же говорил, что тебя никогда не забуду.
У нас было двадцать минут, и мы болтали взахлеб.
Мои сообщения он не читал, так как в этой больнице выйти в Интернет ни у кого не получалось. Но после записки клятвенно пообещал, что не станет убегать, буянить или кончать с собой, и делать уколы ему перестали.
Хотя он действительно был гораздо спокойнее и тише, чем обычно, я попросила его быть послушным, не разыгрывать врачей, не шутить с ними и не придуриваться, никого не шантажировать и не пугать соседей по палате. Чтобы его поскорее домой отпустили.
Внезапно время посещений закончилось, а сестры начали ходить по палатам и выгонять посетителей. И тут я отчетливо поняла, что решительно не хочу уходить, хоть приковывай себя к банкетке или ломай себе что-нибудь, чтобы меня тоже туда положили и начали давать успокоительное.
– Это нечестно. Я только пришла. Мы что, им мешаем? Просто сидим. Тихо сидим. Может, на улицу пойдем? Там же гуляют люди.
– Тоня, снаружи еще зима. Я, конечно, привык ко всему, но в халате меня точно не выпустят.
– Давай я тебе какую-нибудь одежду раздобуду. Договорюсь с кем-нибудь.
– Ты решилась меня украсть?
– Ну почему все так несправедливо? Почему все хорошее так быстро заканчивается?
– А это специально, чтобы люди ценили то, что с ними происходит. Помнишь, я говорил тебе про боль? Здесь примерно так же. Если всегда будет хорошо, этого никто не заметит. Все привыкнут и ничего не почувствуют. Наверное, лучшие моменты, которые не успеваешь ухватить, и называются счастьем.
Вдруг из женского крыла послышались громкие возмущенные крики: «Не трогайте! Оставьте в покое. Это речь моего сына. Вчера судили политических, он был среди них».
Мы удивленно переглянулись.
– Бабка из электрички. Сумасшедшая. Которой ты тогда испугался.
– Глупенькая, это она меня испугалась, – Амелин шутливо постучал костяшками пальцев мне по лбу, я отмахнулась.
– И под лавку чуть не свалился именно поэтому.
– А это я за тебя переживал. Из-за того, что она тебе наговорила.
– И что же она мне наговорила? Я и не запомнила.
– Велела не потерять свое сердце, поедая чужое. Я еще тогда подумал, что она хороший психолог.
– Слушай, психолог…
Медсестра, прогромыхав мимо нас тележкой с лекарствами, торопливо бросила на ходу:
– Расходимся, расходимся.
Я схватила его за руку:
– Амелин, будь человеком, выписывайся поскорее. Главное, не читай им стихи и не прикалывайся, просто молчи и слушайся.
– Тоня, – в черных глазах застыла настороженная тревога, – ты сегодня какая-то странная.
– Не знаю, – виновато пролепетала я. – Это что-то ненормальное, необъяснимое. У меня теперь все наперекосяк. Я стала какой-то дурной, плаксивой и слабой. В точности как Семина. Будто какая-то заноза во мне. И совершенно не понимаю, что с этим делать. Сижу ночами без света и совсем не боюсь темноты. Зато появились новые, глупые, идиотские страхи.
– Любопытно. Что теперь?
– Теперь я боюсь, что мы можем больше никогда не увидеться, – на одном дыхании выпалила я.
Амелин испуганно встрепенулся, будто услышал что-то невообразимо ужасное.
– Это ты мне так мстишь?
От подобной реакции я растерялась и неопределенно пожала плечами.
– Но так нельзя! – на весь коридор выкрикнул он, сделав неудачную попытку встать. – Такими вещами не шутят. Как ты можешь? Как ты можешь быть такой бессердечной? Это больнее всего, что я когда-либо чувствовал. Ты не понимаешь. Я же могу вообразить невесть что. Очень тупая и жестокая месть.
В таком тоне он никогда со мной не разговаривал.
– Прости, я не хотела. В первый и последний раз признаюсь кому-то в своей слабости.
Я решительно встала, внутри все клокотало.
– Извини, извини, – он засуетился, не зная, то ли хвататься за меня, то ли за палку. – Просто я услышал в твоих словах то, чего хотел бы, и это очень мучительно, зная, что у тебя есть Якушин.
– Саша – мой друг.
– Он тоже? Ты же говорила, что твой лучший друг – я. – Амелин так разнервничался, что непроизвольно дернул рукой, и его палка, отлетев, гулко шлепнулась на пол.
И тут у меня случилось реальное и абсолютное помутнение, инстинктивный, безрассудный порыв. Я стремительно села на его здоровую коленку и, схватив за ворот халата, сама поцеловала.
– Тоня? – Он изумленно отстранился, ощупывая мое лицо. – Ты плачешь? Ты уже второй раз плачешь! Что все-таки с тобой?
– Лучше ты мне объясни, – больше всего было стыдно за слезы, – что это за фигня такая?
На секунду мне показалось, что Амелин тоже вот-вот заплачет, но то был один из его плутовских трюков: в следующий момент он счастливо просиял и крепко прижал меня к себе.
– Знаешь, это очень заразная и опасная фигня, опаснее любой болезни. Страшнее голода, темноты и призраков. Сильнее боли, жестокости и зла. И даже, оказывается, круче смерти.
