Глава 46

Ночью почудилось, что меня кто-то зовет. Я машинально свесилась, стала шарить под кроватью, и только когда разлепила глаза, поняла, что я в Москве и там никого нет.

Потом долго лежала и не могла заснуть. Прислушивалась к знакомым звукам квартиры, боролась с сумбурным потоком мыслей и тягостным чувством беспокойства. Снова и снова возвращалась к Маркову, не в состоянии придумать ничего, что бы могло ему помочь. И это бессилие приводило в отчаяние.

Как он мог решиться сделать это в одиночку, без денег и плана, после всего, что с нами было? Если его не найдут или с ним что-то случится, я никогда не смогу простить этого Амелину. И вообще, как его теперь простить? А ведь я еще не успела поговорить с Настей и Петровым. Это тоже не давало мне покоя. Мне вообще ничего не давало покоя.

В конце концов я включила компьютер и влезла на страничку, чтобы пересмотреть ролик «Как мы были Дети Шини», и неожиданно обнаружила два сообщения – от Насти и Вертера.

Настя:

«Тонечка, привет! Как здорово, что вы вернулись! Мы с Петровым и Герасимовым будем ждать тебя завтра после седьмого в кафе. Очень соскучилась. Ты уже видела наш ролик?»

Вертер:

«Ну вот, теперь ты окончательно убедилась, какой я придурок. Знаю, что должен был сам рассказать. Тупо оправдываться письменно. Но пока я не могу увидеться с тобой, хотя хочу этого больше всего на свете. Поэтому вместо оправданий скажу, что если бы я даже знал, что` на той записи, ничего не рассказал бы. Потому что не хотел, чтобы наступил день, когда расстояние между нами будет больше одного лестничного пролета.

За то, что я не сказал про это и про Петрова, и за всякие другие вещи ты можешь убить меня любым доступным способом. Только, пожалуйста, не обижайся, только разговаривай со мной и отвечай на сообщения. Умоляю, не отворачивайся от меня.

Чтобы хоть как-то загладить свою вину – кажется, я догадываюсь, где Марков. Почти уверен. Помнишь историю про бабок и их умирающего деда, когда Якушин с Герасимовым в первый раз поехали в поселок? Этот домик ближе всего к Капищено, и наверняка Марков сунулся туда. Во всяком случае, я сделал бы именно так».

Если кто-то и мог меня окончательно взбудоражить, так это, естественно, Амелин.

Потому что он был прав. И как мы сразу про бабок не вспомнили?

Вертер был в сети и почти сразу написал: «Ты все-таки обиделась?» Но я собрала волю в кулак и вырубила компьютер.

Еле дождалась утра и, как только рассвело, позвонила отцу Маркова, а днем пошла в полицию, туда, где занимались нашими поисками, и забрала свой телефон.

В четыре мы договорились встретиться с Семиной, Петровым и Герасимовым в кафе.

Я только вышла из подъезда и засовывала ключи от квартиры в рюкзак, как вдруг они выскользнули из пальцев и с легким звоном шлепнулись на асфальт, прямо возле моих сапог. Нагнулась, чтобы поднять, а когда резко выпрямилась, точно очнулась.

Февраль только начался. Город размеренно жил в неспешном зимнем ритме, зябко кутался в шубы и пуховики, звонко переливался отдаленным колокольным звоном, бухал глухими басами из проносившихся мимо автомобилей. Он неторопливо скреб лопатами, ворковал пригревшимися на люках голубями, бросался белыми соляными брызгами из-под колес. Плыл по сизому небу молочно-белыми клубами пара из огромной трубы теплоцентрали и размывался тусклым оранжевым свечением зажигающихся уличных фонарей.

Живой и настоящий. Такой же живой и реальный, как и я в своих потертых сапогах и ключами в руке. Не оставшаяся в том подвале, не съеденная волком, не растворившаяся среди псковских дорог, а смотрящая под ноги и на небо, чувствующая промозглое дыхание февраля, слышащая голоса города и разделяющая эту жизнь с миром вокруг.

Если бы я перестала существовать, то и мира тоже не стало бы, того фонаря и высотки, клубов пара, и людей, мамы с папой, ребят. А раз я вижу этот мутный свет уходящего дня, значит, я существую, значит, живу. Пусть такая, какая есть, обычная и несовершенная, как зима, этот город и затянутое облаками небо над головой. Но это и есть жизнь. Просто нужно набраться терпения, и очень скоро все изменится.

Завтра наступит новое утро, за ним другое, а там уже и весна. Потому что она не может не наступить. И небо прояснится, город весело заблестит чистыми витринами и мытым асфальтом. Станет тепло, распустятся листья. Я переобуюсь в босоножки, и все будет хорошо.

В кафе было немноголюдно. Приятно пахло ванилью, кофе и свежей выпечкой. Девушка в коричневом фартуке, стоявшая на дверях, приветливо поздоровалась. И я тут же услышала громкий голос и смех Петрова.

Он сиял. На нем была светлая рубашка и горчичный пиджак; я уже отвыкла видеть его в чем-то, кроме голубой толстовки. А тут весь розовенький, чистенький, стриженый, на левой руке – Настины фенечки. Увидел меня и озарился неподдельной радостью.

Настя тоже засветилась. Она сильно изменилась с момента нашего побега: от зашуганности не осталось и следа, щеки приобрели естественный цвет, глаза горели.

Герасимов ел мороженое, а когда я подошла, медленно, немного исподлобья посмотрел, продолжая нести ложку ко рту, но, сообразив, что это я, в итоге не донес, бросил обратно в креманку, вскочил и принялся обниматься.

Огромный здоровый Герасимов чуть не задушил меня от радости. Если бы до Нового года кто-нибудь мне сказал, что я так к нему привяжусь, я бы презрительно рассмеялась. А тут не могла наглядеться.

– Тонечка, ты не представляешь, как мы волновались, – Настя, усадив меня рядом, принялась расцеловывать.

– Значит, согласно твоей логике, любишь, – засмеялась я, потому что она очень щекотно это делала.

– Конечно, люблю, – она обхватила меня за шею и крепко прижалась своей щекой к моей. – Вот бы еще Марков нашелся.

– Расскажи, чем вы там занимались три дня без еды и света? А то Герасимов отказывается, – пожаловался Петров.

– А ничем не занимались, – при воспоминании о подвале по спине пробежал неприятный холодок. – Шизели и подыхали понемногу. Это неинтересно. Кино бы снять не получилось. Бытовуха и скукота. Никаких приключений. Ни призраков, ни снеговиков. Зато натуральных эмоций хоть отбавляй.

– Ты знаешь, да? – Петров стыдливо поморщился. – Ну, ладно. Честно, извините меня, я ничего плохого не хотел – это же была игра.

– Люди как объект искусства? – недобро поинтересовалась я.

– За такое морду бьют, – высказался Герасимов. – Если бы мы тебя застукали, я тебя собственными руками закопал бы.

– Я очень боялся, что застукаете. Но искусство требует жертв.

– Таких, как Амелин?

Петров виновато потупился.

– Но я же его выпустил.

– А то, что мансарда загорелась, тоже игра?

– С мансардой действительно косяк вышел. Я подбросил эту газетную шашку на пол, она должна была просто дымить, но попала на книги, – принялся оправдываться Петров. – А когда за водой помчался, вы все понабежали. Но после того раза я решил, что больше не буду ничего такого делать. Клянусь! Настя может подтвердить. Я ей говорил.

Наши взгляды перекинулись на Настю.

– Ребят, пожалуйста, – едва проговорила она. – Это все несерьезно. Петров хотел триллер снять. Сказал, что ни один актер не сыграет ужас и панику так хорошо, как это делала ты, Тоня, по-настоящему. Там такое фактурное место, обстановка и сплошной натурализм.

– Ты же сама боялась, когда окно распахнулось. Я видела.

– После того случая я и предложил Насте вас разыграть, – сказал Петров. – Оно открылось, потому что я его плохо запер, когда снимал снежные узоры на стекле. Но ваша реакция была неподражаемой. Не смог удержаться. Простите. И потом, Тоня, после того, как Амелин запретил мне пугать тебя призраками, я больше так не делал.

– Вместо этого ты привязал меня к кровати.

– Это я, – призналась Настя. – Ну, Тонечка, там же правда было очень скучно. Вот что бы ты сейчас вспоминала?

– Настя, ты в одном шаге от моего взрыва, – честно предупредила я.

Но она будто не слышала.

– Еще Якушин на меня зло выругался насчет Кристины, и захотелось, чтобы он тоже поверил.

– Это очень напоминает выходку Кристины. Типа – не со зла, ничего такого, игра, думать только о себе, благие цели. И если бы я не пережила подвал, если бы не думала, что больше никого никогда не увижу, если бы уже не попрощалась мысленно со всеми, никогда бы больше с вами не разговаривала и ни за что не простила бы. Но теперь понимаю, что глупо обижаться на людей, которые мне нравятся, потому что у них нет мозгов.

– Значит, ты нас извинишь? – тут же обрадовался Петров.

– Тебя извиняет только твой ролик. Он классный.

– Тоня права, после подвала все это звучит несерьезно, – сказал Герасимов.

А потом стал рассказывать, что серьезно поговорил с матерью, и она пообещала развестись с отцом. Герасимов этому очень рад, и не он один. Потому что, когда его мама позвонила своему брату, хозяину Капищено, и попросила не подавать жалобы за то, что мы туда вломились, тот, как услышал про развод, тут же пообещал подарить Капищено ей. Ведь сам он давно обосновался в Италии.

В конце, уже перед уходом, Настя, стесняясь, попросила нас пойти к ней домой и познакомиться с мамой. Чтобы та убедилась: мы не отморозки и не дети-монстры. Петров с Герасимовым согласились, а я нет, потому что чувствовала себя очень странно: смятенно, разбито и болезненно, точно вот-вот поднимется температура.

Я долго бродила одна по улицам. А потом плюхнулась на первую попавшуюся лавочку, закрыла глаза и стала думать про белый замок и белого рыцаря, но избавиться от необъяснимого беспокойства не получалось. Тогда я представила, что лежу в мансарде на овечьем коврике, за окном воет ветер и сыплется колючий снег, а снизу еле слышно доносится чья-то болтовня. Мне спокойно и легко, пахнет «белой розой» и вагонкой, а откуда-то совсем рядом из наушников слышится постоянная «боль». И тогда наконец немного отпустило.

Очнулась я на темной холодной улице и уныло побрела домой, где до самого вечера снова и снова смотрела петровский ролик. В итоге решила, что завтра пойду в школу, иначе эта странная неприкаянность окончательно сведет меня с ума.

Мама, правда, начала возмущаться, что я еще не поправилась и что ничего не ем, не отдыхаю и вообще на себя не похожа. Затем пришла ко мне в комнату и с непривычно доверительным видом спросила:

– Тоня, ты уверена, что не хочешь ни о чем рассказать? О том, что произошло с тобой там.

Я ответила, что там со мной столько всего произошло, что одного волка я теперь всю жизнь помнить буду. И чтобы она не волновалась из-за посттравматического шока, который, как сказала та психолог, может длиться около полугода, а то и больше.

Однако маму мои слова не удовлетворили, и она продолжила допытываться насчет моих заморочек. И я бы ей даже объяснила, если бы сама понимала, о чем говорить.

Когда дверь за ней закрылась, я, как ни боролась с собой, взяла и написала Вертеру:

«Ты гад и предатель!»