Глава 44
Нас увезли из Капищено в какую-то псковскую больницу, где меня положили под капельницу, и очень неприятная тетка – детский психолог долго докапывалась, действительно ли в подвале нас было трое.
Я пыталась выяснить, откуда сомнения, но она уклончиво отвечала, что «уточняет детали». Казалось, она вообще разговаривала не со мной, а с каким-то другим человеком. Такие вопросы, что после ее ухода осталось гадкое чувство пошлости и грязи. Как тогда, когда в скорой очкастый спрашивал, колюсь ли я.
Это еще больше усилило напряжение, царящее в палате, потому что древние бабки, лежавшие рядом и еще до прихода психолога смотревшие на мои красные волосы, почти как на пришествие антихриста, стали открыто клясть меня, а разговоры на тему «куда катится мир», «раньше такого не было» и «поколение уродов» не прекращались ни на минуту.
На следующий день ко мне пришел посетитель – солидный мужчина лет пятидесяти в строгом дорогом костюме и с большим букетом красных роз. Он представился Алексеем Леонидовичем, и я с трудом узнала в нем отца Маркова.
Выглядел он, честно сказать, неважно, был осунувшийся и потерянный. Он объяснил, что Марков удрал, когда они с охотниками вернулись из больницы и обнаружили в Капищено полицию.
Все эти дни нас искали толпы людей с собаками и на вертолетах, считая, что мы вчетвером скрываемся неподалеку. Алексей Леонидович выспрашивал, не знаю ли я, куда мог пойти Марков, но я, конечно, не знала. Затем ему позвонили по телефону и вызвали на «очередное опознание». Он спешно ушел, оставив визитку.
Это было ужасной, шокирующей новостью: трудно было поверить, что с Марковым может случиться плохое.
Сначала я попыталась пробраться в другой корпус, в отделение наркологии к Герасимову, но меня выловили охранники и под злобное верещание старшей сестры вернули в палату.
Зато хирургия находилась в том же корпусе, что и общая терапия, поэтому я беспрепятственно поднялась на пятый этаж и долго бродила по коридору, пытаясь выяснить у группки мужиков на костылях, в какую палату положили светленького лохматого парня с черными глазами и открытым переломом.
Мужики жизнерадостно острили, что они все тут – парни «хоть куда», и предлагали взглянуть на их переломы. Потом один дедуля в кресле-каталке отправил меня в самую дальнюю палату, и там, возле окна, я нашла Амелина.
Он полулежал на больших, подсунутых под спину подушках и смотрел в окно. В ушах – наушники, в одной руке – плеер, другая почему-то привязана к кровати. Выражение его лица было непривычно сосредоточенное и очень взрослое, но увидев меня, он обрадовался как ребенок, засиял и снова стал собой. Тщетно попытался приподняться, и плеер свалился на пол.
Я полезла его поднимать, а достав, поняла, что он не работает. Амелин же, заметив мое удивление, пояснил, что вечные батарейки оказались не вечными, но он помнит все песни наизусть. Смешно и полностью в его стиле.
Когда я спросила, почему его привязали, он ответил: «Чтобы не сбежал». Я удивилась – меня-то не привязывали. И оказалось, это потому, что я не рецидивистка-суицидница, и меня из больницы будут забирать родители, а не органы опеки. Зная, что он не любит подобные темы, я не стала больше про это говорить.
Его тоже долго пытала психолог, сама рассказала про Маркова и расспрашивала так, будто Амелин где-то его спрятал.
Мы стали обсуждать, куда подался бы Марков, но ничего реалистичного не придумали. О том же, что он мог просто заблудиться в лесу, не обмолвились. Но я все равно рассказала про волка и Якушина, потому что меня переполняла гордость за него, и хотелось, чтобы Амелин знал, как он ошибался на его счет.
Потом, когда пришла дежурная медсестра и раскричалась, что я не должна находиться в мужской палате, он крепко схватил меня за руку и с настоящими слезами на глазах стал лихорадочно умолять не уходить и забрать его с собой.
Так неожиданно и неловко, что медсестра смутилась и вышла. Мне стоило большого труда сохранять присутствие духа и не купиться на его нытье.
– Я смотрю, ты поправляешься. Входишь в прежнюю роль.
– Пожалуйста, не оставляй меня.
– Как ты себе это представляешь?
– Придумай что-нибудь. Ты же умная.
– Что, например?
– Переоденься в белый халат и увези, будто на операцию. Ты что, кино не смотрела?
– Так, а дальше?
– Когда за тобой приедут родители, спрячешь меня в багажник.
– А потом?
– Потом я стану жить у тебя под кроватью.
– Очень надо! Что я буду с тобой делать?
– Все, что захочешь. Только не бросай.
И он, как ребенок, настырно и трогательно, полушутя, но в большей степени серьезно заладил «забери меня отсюда». Пришлось его отчитать, что это глупость, капризы и детский сад и что пора повзрослеть, перестать дурачиться и прикидываться беспомощным. Я-то знаю, какой он на самом деле. И еще заверить, что, когда приеду в Москву, обязательно позвоню и мы сходим куда-нибудь вместе.
Тогда Амелин сказал, что позвонит сам, потому что не знает, когда у него теперь появится телефон. И вообще не знает, как и что будет. А потом он прижал меня к себе свободной рукой так, будто мы видимся в последний раз и прощаемся навсегда, и мне тоже стало очень грустно и не хотелось уходить.
Сестра все-таки меня прогнала, но уже не так грубо. Прежде чем вернуться к себе, я долго сидела на подоконнике на лестничной клетке и горько плакала, сама не знаю почему.
Встречаться с родителями было ужасно стыдно, но как только я увидела заметно исхудавшую маму и утомленного папу, почувствовала, как безумно соскучилась по ним.
Мы ехали в Москву на машине, и они ни разу ни в чем меня не упрекнули. Тогда я окончательно поняла, что у меня самые лучшие родители в мире и я больше никогда от них не сбегу.
– Простите меня. Я поступила очень глупо.
– Главное, все позади, – ответила мама.
– Главное, что ты жива, – поддержал ее папа.
За окном тянулся однообразный печальный лес и снежные сонные поля, мелькали мрачные высоковольтные вышки, сиротливые заметенные деревушки, предупреждающие дорожные знаки. Серые дневные сумерки плавно сменялись вечерними. Ничего нового. Все в точности как было раньше.
Однако теперь, глядя на эту угнетающую монотонность, я ждала перемен, будто за следующим поворотом должно произойти нечто из ряда вон выходящее, какое-то чудо, которое вернет раскачивающийся и готовый перевернуться мир в равновесие.
Чем дольше мы ехали, тем более явным становилось это ощущение, превратившись вскоре в реальное, физическое и болезненное чувство. Оно ныло, зудело, росло и поглощало целиком, не давая опомниться и в полной мере осознать, что я еду домой.
Чтобы отвлечься от этих мыслей, мне пришлось самой завести назревающий разговор: рано или поздно говорить все равно пришлось бы.
– Я не доводила эту девочку до самоубийства. Мы не доводили. Это сложно объяснить, но никто из нас не желал ей плохого.
– Мы знаем, – отозвалась мама. – Ни на секунду в тебе не сомневались. Эта дрянь очухалась на второй день после вашего побега и все выложила. К нам пришла полиция. Сказали, вас ни в чем не обвиняют, и если мы можем с тобой связаться, должны уговорить вернуться.
– Как? – я аж подскочила. – Кристина очнулась? И что она сказала? Почему обвинила нас?
– Потому что малолетка и без мозгов, – мама всегда была категорична.
Она всю дорогу курила, и когда открывала окно, салон мгновенно наполнялся зябким промозглым воздухом, смешанным с сигаретным дымом.
– Мотивация этой девочки мне до сих пор не ясна. И я поддержу тех родителей, которые собираются выдвинуть ей обвинения в моральном ущербе.
– Убежать мы решили сами.
– Когда ты только успела связаться с этой дурной компанией? – мама так тяжело вздохнула, словно с утра до вечера только и делала, что отслеживала мой круг общения, как мама Семиной.
– Они не дурные, мам, обычные. Такие же, как я.
– Тоня! – она попыталась заглянуть мне в лицо. – Я не знала, что ты себя недооцениваешь.
– Честное слово, они все хорошие.
– Какая разница, какие они? Главное, какая ты.
– Какая же? – было ясно, что бо́льшего они мне при всем желании не расскажут.
– Ты добрая и умная, – ответила мама, не раздумывая.
– И еще рассудительная, – добавил папа.
– Принципиальная, – сказала мама.
– Честная и искренняя, – отозвался папа.
– Прямая и справедливая.
– И очень смелая.
Они начали соревноваться, кто больше подберет для меня эпитетов. Смешно и одновременно странно, точно обсуждали какого-то другого человека. Потому что сама я чувствовала себя на удивление глупой и слабой. Зато было приятно слышать, что они тоже меня любят.
Москва показалась мне совсем другой, большой и оживленной, а квартира и комната, напротив, маленькими и тесными.
Родители сразу уложили меня в постель, принесли разной еды и сидели рядом, болтая всякую чепуху про работу, своих знакомых, новости по телевизору. Я знала, что они ждут моего рассказа, но не могла собраться с мыслями.
Начала почему-то с истории про кабана, а увидев папины испуганные глаза, решила сразу и про волка выложить. Тогда и у мамы от ужаса рот раскрылся. Я стала рассказывать все вперемешку: про пожар, гопников и как толкали машину; про призрака, охотников и немного, совсем чуть-чуть, про подвал – потому что про это вспоминать не хотелось.
Потом они велели мне отдыхать и ушли. Я попросила отдать мне мой телефон, но оказалось, что все наши телефоны переданы в полицию. Теперь, чтобы их забрать, нужно писать заявление. Благо, человечество придумало Интернет. Я помнила, что перед отъездом удалила свою страницу в ВК, но она волшебным образом оказалась восстановлена и выглядела как восточный базар.
Сложно сказать, сколько постов успели сделать люди за то время, пока меня не было. В глазах пестрело от воодушевляющих картинок, прежних злобных пожеланий из серии «чтоб ты сдохла» и листовок Лизы Алерт с моей недовольной физиономией.
Самой последней записью на моей стене был семиминутный ролик «Как мы были Дети Шини», размещенный Семиной с глупой подписью «ребята, найдитесь!»
Я сразу ткнула в него.
Странная нарезка из всего, что Петров записывал. Обрывки слов, разговоров, цитаты из Интернета, разрозненные эпизоды. Мрачные, депрессивные тона. Я ожидала чего угодно, только не этого.
Кристина бросает листки с нашими портретами, а за кадром дикторша замогильным голосом произносит: «Оперативники разыскивают пропавших подростков, ставших известными в сети как группировка Дети Шини».
Жирная белая строчка из статьи:
«Они больше не хотят становиться великими героями или сверхлюдьми».
Настя – Маркову:
– Шинигами – посредники между сознательным и бессознательным. Между «там» и «здесь».
– Значит, «нигде», – отвечает Марков.
Якушин в своем деревенском доме кидает дрова в топку.
– К чему эти чужие сказки?
– Ключевое слово «чужие», – мой голос с печки.
Наши темные сосредоточенные лица с отблесками огня, надвинутые на лбы капюшоны и шапки.
– Дети Шини, – шепчет Петров, – готовы ли вы восстановить справедливость?
– Нельзя попасть в мир, где есть справедливость или нет насилия, переместиться во времени или заиметь нормального отца, – говорит Настя.
Красная бегущая строка:
«Они не в состоянии реально воспринимать мир и адекватно реагировать. Эти дети потеряли ощущение настоящей жизни и настоящей смерти, они зависли где-то посередине».
– Раствориться, исчезнуть, сойти с ума, – говорит Петров за камерой.
– Все взаимозависимо и взаимопроникаемо, – сообщает Настя.
Резко очерченная полоска рассвета, яркая и зловещая, раздвигает темноту.
Потом начинается вступление к Uprising, и мы мчимся с рюкзаками по темной улице, летим на электричку.
Бегущая строчка:
«Тварям с фотографий – гореть в аду во веки вечные».
– Организм борется с раздражителями и в этой борьбе никогда не останавливается, – говорит Якушин.
Во весь экран появляются шрамы Амелина.
– Все взаимозависимо и взаимопроникаемо.
Сумрачно-белая простыня бескрайнего поля. Снег валит хлопьями. Темные силуэты наших спин.
Следующий кадр – полная темнота. Только крики. Жуткие крики Амелина, когда его натирали снегом. Появляется едва различимый свет – от фонарика на телефоне Якушина.
– Они противоположны, но взаимообусловлены, – произносит Настя. – Как свет и тьма. Как добро и зло. Как мужчина и женщина. Как жизнь и смерть.
Настя варит суп, мы толкаем «Жигули», рубим дрова, расчищаем снег, Герасимов вдохновенно музицирует.
За кадром слышится жуткий визг – это я бегу от призрака.
Капищенская Леди Гага в объятиях Герасимова, кровавый снеговик с ножом в животе, памятная инсталляция «Дети Шини», белый неясный призрак в глубине коридоров.
Настя с Амелиным, стройные и светловолосые, оба – в черных пальто, танцуют танго под бой напольных часов.
«Умирающий лебедь» Маркова.
Жалкое отребье на полу возле камина.
– Я так устала, – жалуется Семина. – Почему нельзя просто жить?
Сияет ослепительное солнце, а сквозь него огромными прыжками мчится лось.
Умилительный заяц, спрятавшийся под еловыми ветвями, белки проворно снуют с дерево на дерево.
Мы валяемся в снегу и смотрим на звезды.
– Надежды на выживание все меньше.
– От зверей главное не убегать, им погоня интереснее добычи.
Якушин со сломанным носом и окровавленным лицом в бешенстве колотит по рулю.
Семина на коленях в мансарде. Петров на полу задыхается в пакете. Я привязана к кровати. Испуганный голый Марков в ванной. Герасимов давится глотком воды.
Завернутый в одеяло Амелин:
– Скончаться. Сном забыться.
Уснуть. И видеть сны? Вот и ответ.
Я с завязанными глазами хожу и ко всем принюхиваюсь. Марков в ужасных огромных очках. Семина с топором кокает бутылки. Мокрый, темный от разлитого вина пол.
– А кто из нас тут не странный? – говорю я.
– Все взаимозависимо и взаимопроникаемо, – повторяет Настя.
Распахнутое окно в гостиной. С улицы метет метель.
В машине все прыгают и орут.
Кристина: вчера – не вернешь, завтра – не наступит никогда.
Беспечная стайка снегирей на рябине.
Мы с Якушиным, раскрасневшиеся и счастливые, возимся в сугробе. Настя, стоя на коленях, со смущенной улыбкой признается Герасимову в любви.
– Трагедия человека не в том, что он один, а в том, что он не может быть один, – Амелин на подоконнике.
– У меня обязательно будет двое детей или даже больше, чтобы им никогда не было одиноко или страшно.
Занавески хлопают на ветру.
– Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
Дым, крики, суматоха. Мы бегаем по залу ожиданий.
– Из дома вышел человек.
И с той поры исчез.
– Я выбираю обочину, – говорит Марков.
Дикторша:
«Ушли из дома и до настоящего времени не вернулись.
Герасимов Владислав, Осеева Антонина, Амелин Константин, Марков Даниил».
Увиденное повергло меня в шок. Минут десять я просто сидела, тупо уставившись на экран. Кто бы мог подумать, что Петров способен на что-то бо́льшее, чем тупые видео-блоги? Ролик не вызывал чувство жалости к бедным потеряшкам, он нас не оправдывал и не обелял, а констатировал существующее положение дел.
Я сразу написала Семиной, по-деловому, без упреков и обид, даже не намекая, что знаю об их подлом сговоре. Предложила встретиться. Но в течение часа она в сети не появилась. Ожидание оказалось выше моих сил и терпения.
Пока мама была в ванной, я выскользнула из квартиры и сломя голову помчалась к дому Семиной. Правда, о том, что знаю только ее подъезд, вспомнила уже по дороге. Притормозила. И вдруг обнаружила, что стою напротив дома Якушина, будто специально сюда шла. «Я живу на шестом этаже, прямо под ней». В какой квартире живет Кристина, я теперь знала наверняка.
