Глава 41
По мере остывания дома в подвале ощутимо похолодало. Герасимов хотел развести костер из разломанных стульев и досок, но когда Амелин сказал, что смерть от удушья почти самая легкая, передумал.
После долгих препираний решили спать прямо на бильярдном столе и в тесном соседстве, чтобы удержать хоть какое-то внутреннее тепло. Как потом выяснилось, то было на удивление правильное решение. Потому что Герасимов, заснув, грел почти как печка. А вырубился он сразу, стоило ему опуститься на серо-зеленое сукно.
Я же, несмотря на усталость, никак не могла уснуть. Поверхность стола была очень твердой; единственная подушка, которую отдали мне, неудобная; одеяло постоянно стягивал Герасимов, а в животе урчало от голода. В голове теснились тревожные и пугающие мысли.
Амелин тоже не спал. Было слышно только его дыхание, музыка не играла, а спина оставалась напряженной.
– Ладно, – я примирительно похлопала его по плечу, – глупо сейчас ругаться. Ты действительно не обязан был ничего рассказывать. Просто я думала, мы друзья.
Он отозвался моментально, словно только этого и ждал.
– Я должен был обмануть Петрова, – сказал серьезно. – Ради тебя.
– Я такого не говорила.
– У меня никогда не было друзей. Так что дружить я не очень-то умею. Знаю только, что нужно поступать честно. И я старался. Но сейчас все как-то перепуталось. Оказывается, одной честности мало. Нужно делать выбор, но что ни выберешь, все будет нечестно.
– Ты должен был понимать, насколько мне это важно.
– Но Петрову тоже важно. Он только и думает, что о своем кино. Живет этим. В нем его смысл, понимаешь? Это очень круто, когда есть смысл.
– Ясно. Петров тебе важнее.
– Значит, я прав, это вопрос выбора, а не честности, – Амелин повернулся ко мне лицом. – Я выбираю тебя. Ты важнее.
Видеть его глаза я не могла, но была уверена, что он смотрит точно так же, как тогда, когда умолял перестать думать об отъезде.
– Отвернись.
Он послушался, а затем, нащупав мою руку, притянул к себе и засунул в карман своего пальто.
– Важнее всего. Любых обещаний и клятв. Но, понимаешь, Петров – единственный человек, который заступился за меня тогда, в Волоколамске. Если бы не он, вы меня там и оставили бы. Помнишь?
Я вспомнила Амелина, валяющегося на горе разбросанных шмоток, и мне стало стыдно.
– У тебя правда нет ключа?
– Похоже, ты меня совсем за идиота держишь, – он грустно усмехнулся, и это движение отдалось в моем плече.
Мы немного помолчали.
– Почему ты собирался умереть? – ни с того ни с сего спросила я.
Он помедлил, но ответил.
– Потому что устал и хотел начать все заново.
– Как это заново?
– Забыть все, что было, и переродиться. Стать кем-то или чем-то другим.
– Ты серьезно в это веришь?
Он пожал плечами.
– Расскажи мне про смерть. Как это вообще?
– Глупая, выброси сейчас же из головы, – он опять попытался развернуться. – Когда допускаешь такие мысли, они начинают преследовать и становятся навязчивыми. Пожалуйста, хоть раз поверь мне. У тебя нет причин думать о смерти.
– Если ты забыл, я лежу в подвале, на бильярдном столе, в темноте и холоде, без еды, воды и шансов на спасение.
– Я тебя не узнаю. Через снежное поле просто так потащилась, а сейчас, когда важно, сразу в кусты?
– Просто хочу подготовиться. На всякий случай. Ты говорил, что все про это знаешь.
– Мало ли что я говорил. А вот Конфуций считал, что мы и о жизни-то ничего не знаем, не то что о смерти.
– Я тебя очень прошу. Мне это нужно, чтобы не бояться.
– Хорошо. Слушай.
«Умирать – это как автостопом приехать ночью в незнакомый город, где холодно, льет дождь, и ты опять один» .
Амелин сделал паузу, сжал в кармане мои пальцы, нащупал кольцо Якушина и непроизвольно стал крутить.
«Там солнца не будет… Мерцанье каких-то лучей во мгле, последнее напоминанье о жизни и о земле. Там солнца не будет… Но что-то заставит забыть о нем, сначала полудремота, полупробужденье потом» .
Я спросила, зачем он все это выучил, и он ответил, что учить стихи – примерно как резаться, только для головы. И что в детстве бабушка ему все время громко читала их перед сном, заглушая ссоры соседей. А потом он запомнил один стих и, когда она уходила на ночную смену, сам себе его рассказывал. Другой выучил, чтобы не слышать того мертвого мальчика. Чуть позже понадобился еще один стих. А после – очень много новых стихов. И снова начал их читать. Было удивительно, как у человека в памяти может уместиться столько всего.
Когда я проснулась, было очень холодно. Амелин куда-то ушел, а Герасимов храпел так, что не верилось, что ему всего семнадцать.
От постоянного пребывания в темноте мне начало казаться, что я различаю очертания стен и странные уродливые фигуры, отделяющиеся от них. Ледяные ладони покрылись испариной, сердце заколотилось. Потом Герасимов неожиданно затих, и наступил настоящий панический ужас.
Кто никогда не боялся темноты, не в состоянии понять чувство животного, бесконтрольного страха, которое полностью затуманивает сознание и застревает острым колом в горле. Словно нечто огромное, всемогущее и злое обволакивает тебя со всех сторон, раздирает на части тело, отнимает разум, глоток за глотком вытягивает душу.
Я села на столе и долго вглядывалась в раскинувшуюся фигуру Герасимова, чтобы убедиться в том, что я не одна. Но этого было мало. Пришлось дотронуться до его большой теплой руки.
– Чего тебе? – промямлил он сонным пьяным голосом.
– Поговори со мной.
– Спи давай.
– Пожалуйста. Мне очень нужно знать, что я не одна.
– Ты не одна, – его голос на какой-то момент сделался приглушенным, точно из-под стола, а потом к моей ладони прикоснулось что-то гладкое и холодное. Это Герасимов сунул мне в руку бутыль.
– На, пей. Успокоишься, – и он перевернулся на бок.
Вкус у вина был кислый и горьковатый. Я сделала пару глотков и отдала Герасимову бутылку.
– Умоляю. Расскажи что-нибудь.
– Где же твой болтун? – нехотя пробубнил он, явно собираясь снова заснуть.
– Расскажи, что еще вы видели в поселке. Или про школу. Или про дядьку своего. Почему он поссорился с твоей мамой?
– Потому что запрещал ей замуж за отца выходить.
– Значит, он злой?
Герасимов с недовольным стоном откинулся на спину.
– До замужества дядька с мамой как с ребенком возился. А отец, он, как тебе сказать… Она хотела его перевоспитать… Ну, вот и… довоспитывалась.
Его голос становился все тише, слова неразборчивее.
– Дура она. Давно бы развелась, но боится. Я хотел здесь с дядей поговорить. Чтобы он помог ей… Потому что отец реально всех достал…
Герасимов с грохотом спрыгнул со стола, отыскал свечку, зажег и поставил в аквариум. Получилась огромная лампа. Затем снова сделал несколько глотков и передал бутылку мне. В желудке потеплело, руки и ноги согрелись, и хотя мрачные тени никуда не исчезли, безотчетный страх съежился и отступил.
В этот момент вернулся Амелин, и пока он рассказывал, что в одном из тоннелей можно попробовать разобрать кусок стены, потому что там сильно дует и камни шатаются, словно когда-то была дыра, Герасимов снова отрубился.
Амелин хотел идти и дальше разбирать тоннель, но я так умоляла его никуда не уходить и разговаривать со мной, что он сдался.
– Хорошо. Я останусь, но при одном условии, – забравшись к нам на бильярдный стол, он сел по-турецки.
– Давай, – смело и немного с вызовом сказала я. Вино явно прибавило мне бодрости.
– Ты мне расскажешь, почему боишься темноты. Не что-то абстрактное, как тогда, а реальное. Что-то, что до сих пор не дает тебе покоя.
Я немного подумала, тоже села по-турецки и сделала еще один глоток.
– О’кей. Только это тайна. Я про нее еще никому не рассказывала, и ты должен пообещать, что не станешь над этим шутить.
– Не сомневайся. Какие шутки? – и он так улыбнулся, словно приготовился острить.
– Тогда не расскажу.
– Правда, клянусь. Ты же теперь знаешь, как я умею держать слово.
– Ну ладно. – Удивительно, что я так легко согласилась рассказать самую жуткую в мире тайну. Более того, я очень хотела ее рассказать, даже несмотря на то, что мысли и слова немного путались. – Короче, не помню, сколько мне было лет, совсем мало, возможно, четыре или пять.
Со мной обычно сидела моя первая няня – Алена Ивановна, пожилая тетенька, сутулая сильно, почти горбатая, потому что спина больная была. Так вот она из сада меня забирала и оставалась до вечера, пока на ночь не уложит. Когда родители приходили, я уже спала давно.
И вот однажды просыпаюсь среди ночи, открываю глаза, кругом темно, окно зашторено, только щелка небольшая есть и через нее пробивается смутный желтоватый свет уличных фонарей. Я смотрю на кресло, где Алена Ивановна обычно сидела, и она вроде бы сидит там, а вроде бы ее и нет.
Я позвала, но она не откликнулась. Всматриваюсь и вижу – точно сидит, но в какой-то странной, неестественной позе. Голова сильно назад откинута, тело перекособочено, одно плечо почти возле уха, другое у подлокотника. Этакая человеческая каракатица, а лица совсем не вижу, как ни пытаюсь разглядеть.
Опять позвала – ничего. Тишина полнейшая, как если бы мне в уши ваты напихали. Глухая и страшная.
Тогда я слезла с кровати и пошла в тот угол, где кресло стояло. И чем ближе я подходила, тем отчетливее различала, что ее кверху задранный подбородок начинает двигаться. Туда-сюда, медленно по кругу ходит, как если бы она набила себе полный рот сена и пережевывать стала.
Я остановилась у края овечьего ковра и очень громко позвала. Но она не проснулась, только челюсти двигаться перестали. Затем я с ужасом увидела, как начинает подниматься ее рука. Сначала она отделилась от колен, затем плавно поплыла к голове и легла сверху на макушку, где у Алены Ивановны обычно пучок был, и с силой ее вниз наклонила. Тогда лицо наконец пришло в нормальное положение, и я смогла его увидеть. Но лучше бы не видела. Потому что это было и не лицо вовсе, а некая подвижная масса, то и дело принимающая очертания разных лиц: мужских, женских, старых, молодых, детских. И каждый раз, когда они менялись, челюсти того, что было Аленой Ивановной, начинали по кругу ходить. Туда-сюда.
И я так закричала, что у самой чуть барабанные перепонки не лопнули, но все равно на ковре стояла, будто уверенность во мне какая была, что стоит с него сойти, и случится жуткое. Вдруг в одну секунду мелькание прекратилось и все лица собрались в одно, понятное и знакомое. В Алену Ивановну. Она, вся такая миленькая и добренькая, начала улыбаться мне и звать на ручки. Иди, Тонечка, я тебе книжку почитаю, сказку расскажу. А я уже и дышать боюсь. Стою, задыхаюсь, описалась даже.
А когда я к ней не пошла, лицо быстро-быстро вниз поползло, к животу, и голова у нее между ног оказалась, словно коленями зажатая. А потом подбородок как отвиснет до самого пола, рот как раскроется, огроменный такой, черный, пустой и беззубый, точно пещера. И меня в эту пещеру вдруг тянуть начало какой-то силой странной, будто я сама этого хотела. А из этой пещеры как тени полезут, длинные и уродливые. Сплелись в большущий кокон и надо мной повисли.
Я уже даже кричать не могла. Только помню, слезы сами по себе катились и меня сильно трясло, а после я закрыла лицо руками и долго-долго сидела, пока в коридоре не послышались голоса мамы и папы. Они тихо переговаривались и смеялись, будто только пришли с работы. Мне их приход показался нереальным и неестественным.
Ведь была уже ночь, и мои настоящие родители должны были спать. А то, что они не слышали, как я кричала, в этом я не видела ничего странного, потому что папа храпит громче Герасимова.
Значит, это могло быть еще одной ловушкой, подстроенной жутким нечто, сидевшим в кресле. Я решила: что бы мне сейчас ни предлагали эти голоса, как бы ни уговаривали сойти с ковра, ни за что не поддамся.
Но дверь в мою комнату медленно открылась, и тихий белый призрак, очень похожий на маму, медленно подплыв ко мне, заговорил маминым голосом: «Тоня, почему ты не в кровати?» И как потянет ко мне свои тонкие руки. И даже ковер его не остановил. Я почувствовала реальное, вполне ощутимое и прохладное прикосновение у себя на плечах. И снова заорала. Это был такой инстинктивный крик, неосознанный. Как, наверное, у тех зайцев и косуль, которые кричат, когда их убивают.
Вдруг резко зажегся свет, и в комнату вбежал папа. Мой настоящий, реальный папа. Он был в одной тапочке и растянутом, болтающемся на животе галстуке. По его испуганным глазам я поняла, что он настоящий, и что мама тоже настоящая, потому что от нее пахло конфетными духами и мамой.
Они положили меня в кровать и долго сидели рядом, пока я не заснула. Теперь ты понимаешь, почему я боюсь темноты?
– Понимаю, – Амелин без тени иронии, сочувственно погладил меня по голове. – Жуть жуткая. Я бы точно с ума сошел. Но теперь-то ты можешь объяснить себе, что это был просто кошмар. Как у меня с тем кричащим из ковра мальчиком.
– Не совсем, – категорично сказала я. – Ты увидел мальчика и от этого испугался, а я увидела то, что видела, еще не зная, что случилось.
– И что же случилось?
– На следующий день выяснилось, что Алена Ивановна умерла. У себя дома, в своей кровати. Не в моем кресле, а там. Оказывается, родители разрешали ей уходить после десяти, когда я спала. Чтобы ночные часы не оплачивать.
Она ушла от нас, поела, посмотрела телек, а ночью у нее тромб оторвался. Представляешь? Просто тромб. Это я теперь знаю. Но как тогда я могла знать об этом? Как?! Никакой не тромб, а темнота из кресла ее забрала. А ты говоришь, «объяснить себе». Да не могу я этого объяснить.
– Круто, – с чувством произнес Амелин, продолжая успокаивающе гладить меня по голове. – И правда, мистика. Как у Семиной, к которой сгоревший дядька приходил.
– Видишь, – я помахала перед его носом пальцем, – а ты мне не верил. Перетерпи, типа, Тоня, темнота – это приятно, и все такое. Приходим, уходим. К этому нельзя привыкнуть. К такому ужасу.
– А я и сейчас в мистику не верю, – ответил он спокойно, точно я ему фигню ненастоящую рассказала. – Твоя история меня не переубедила.
– Думаешь, я вру? – я с вызовом скинула его руку со своей головы.
– Я думаю знаешь что? – Он собрал обе мои руки, положил их мне на колени и прикрыл своей ладонью, чтобы я перестала ими размахивать. – Что когда ты к кому-то сильно привязан, кого-то любишь, волей-неволей чувствуешь, если с этим человеком происходит плохое. Что сознание знающих друг друга людей или их души, не знаю, как это правильно назвать, взаимосвязаны, как если бы они были вплетены в одну большую паутину. То есть каждый человек – как бы центр своей паутины, и когда на каком-то ее конце вдруг обрывается та или иная нить, в твой центр приходит сигнал-извещение о том, что случилось. Ты наверняка любила свою няню, раз она сидела с тобой целыми днями.
– Любила, – призналась я. – Но Семина-то не любила своего дядьку.
– Зато ее мама его любила и почувствовала. А Настя просто поверила маме.
– Ну, знаешь, как просто у тебя все получается. Ниточка дернулась, сигнал пошел, реакция подсознания…
– Наоборот. Это гораздо сложнее, – вдруг очень убежденно заговорил он. – Мистикой легко все объяснить и все на нее списать. Это как с Петровым, когда проще поверить в призрак, чем в то, что это делает кто-то из нас. Но то, что люди способны привязываться друг к другу настолько сильно, что потом переживают чужую смерть, – нереально круто.
Я сразу подумала о своих родителях: явлюсь ли я к ним, когда тут умру, дернется ли у них какая-нибудь ниточка?
– Давай о веселом, – попросила я.
Тогда Амелин спросил, знаю ли я данетку про чайку. Но я понятия не имела, что это такое. Оказалось, загадка, и чтобы ее разгадать, нужно задавать вопросы, на которые можно отвечать только «да» или «нет». Он стал рассказывать про мужика, который пришел в ресторан и заказал мясо чайки, а когда его попробовал, вышел на улицу и застрелился. Вопрос – почему?
Гадала я долго, потому что уже плохо соображала, выдвигала глупые предположения, и Амелин постоянно шутил над ними и надо мной. В конце концов, совсем запутавшись и устав смеяться, я потребовала сказать мне ответ. И выяснилось, что когда этот мужик жил на необитаемом острове, под видом чаек друг скормил ему его пропавшую жену. Так что, случайно раскрыв истину, он был шокирован и покончил с собой.
– Хочешь, чтобы мы съели Герасимова? – К этому моменту я допила бутылку и была готова смеяться над всем подряд.
– Зачем Герасимова? – сказал Амелин. – Можешь съесть меня. Жаль, что здесь нет крыс или летучих мышей. Под их видом ты могла бы скормить меня Герасимову.
– Гадость какая.
– Говорят, человеческое мясо похоже на свинину. Хочешь, попробуй, – он поднес к моему лицу ладонь.
– Придурок! – я с силой пихнула его так, что он чуть не свалился со стола.
– Ну, ладно, – сам спрыгнул вниз и потянул меня за ногу. – Тогда я съем тебя.
И мы стали гоняться друг за другом и просто беситься в кромешной темноте, потому что фонарик остался в бильярдной. Не знаю, откуда силы взялись. А когда нервное напряжение начало спадать, обессилев, свалились на старый диван в комнате с «Килиманджаро».
В голове был сплошной туман, в глазах – пелена. И мне вдруг стало страшно любопытно, как мы умрем. Будем постепенно худеть, а потом заснем навсегда? Или, если пить все время вино, можно продержаться какое-то время. Хотя Амелину это не поможет: от вина он умрет еще быстрее. О чем я его прямо и спросила.
Сначала он ничего не ответил, как обычно делал, если ему не нравился вопрос. Только взял мои руки в свои и принялся растирать мне пальцы, словно это отвлекало его от плохих мыслей. А когда я настойчиво повторила вопрос, неожиданно запел до боли знакомых «Бони и Клайда» . Тихим шепотом прямо мне на ухо.
И вдруг происшедшее с нами перестало мне казаться фильмом. Ведь люди, с которыми случается плохое, никогда его не ждут. Они думают, что это не их история, что самолет не упадет, корабль доплывет, а кирпич из окна свалится не на их голову. Все это происходит с кем-нибудь другим.
Однако пропавшие Дети Шини в самом деле стали пропавшими. Мы так хотели сбежать от своей необъяснимой тоски, слабости и неприкаянности, что в итоге добежали.
Тогда я тоже не удержалась и, чувствуя себя совсем пьяной и едва сдерживая слезы, затянула ту самую детскосадовскую Максим, под которую тогда ещё можно было плакать. Буквально одну строчку успела выдать, как Амелин в ужасе попытался зажать мне рот.
– Тоня, ты хочешь, чтобы я умер самой мучительной смертью?
Но мне действительно было так тоскливо и горько, что лишь песня могла выразить эту невероятную, щемящую безысходность.
Поэтому я, отодрав его руку, с чувством выдала оставшуюся часть куплета.
– Ах так, – с вызовом заявил он и громко, мстительно запел в ответ «Bulletproof heart» .
Отвратительное, рубленное, деревенское произношение. Если бы кто-то специально пытался исковеркать английские слова, то у него никогда бы так убийственно не получилось. Как металлом по стеклу.
Я закрыла уши ладонями и почти закричала припев. Тогда он тоже заткнул уши и закричал свой.
Так мы орали все подряд, кто и что помнил, пока у меня не разболелась голова, и я, признав, что проиграла, на мгновение прикрыла глаза. И тут же провалилась в сон. А когда отдаленный, протяжный бой часов в гостиной, обозначая условную связь с внешним миром, разорвал мою голову на сотни крошечных болезненных частей, будто проснулась.
Амелин сидел у стены на корточках и, нагнувшись вперед, пристально изучал свою ладонь. Светлые пряди его волос таинственно сияли в тусклом свете лежавшего возле ног фонарика. В другой руке он сжимал что-то блестящее и острое. И только я успела подумать, что это осколок стекла, как он быстрым резким движением полоснул себе им по раскрытой ладони и прижался к ней губами. Потом медленно поднял на меня глаза и понял, что я все видела.
Его взгляд был темнее подземельного мрака и страшнее самых жутких теней.
Меня затошнило:
– Ты пьешь кровь?
Он кивнул. Вероятно, это был новый виток сна, все реальное стало нереальным, а нереальное – реальным.
– Еще один шрам от боли?
– Это шрам на память о тебе, – издевательски ответил он, оторвавшись от руки.
– Ты пьешь кровь!
– Я так питаюсь.
– Ты что, вампир?
Я еще никогда не слышала, чтобы он так искренне и по-детски смеялся. Но от этого простого и легкого смеха у меня в голове стало что-то взрываться, лопаться, крошиться и раскалываться. И по этой нестерпимой, мучительной боли я поняла, что не сплю.
– Теперь ты все знаешь, – наконец веселым и сдавленным голосом проговорил он, – именно поэтому я никак не могу сдохнуть все эти семнадцать лет.
– Но ты же пьешь кровь?!
– Глупенькая, вампиры не пьют свою кровь, – он поднялся, держа кулак порезанной руки крепко зажатым, и укоризненно уставился на меня. – Но так делают люди, попавшие в катастрофу и оставшиеся без воды и еды. Этакий обман организма. Восстановление сил на короткое время. А ты правда решила, что я это… Того?
– Ты режешься грязным стеклом, у тебя будет гангрена.
– А ты волнуешься за меня? – он демонически улыбался окровавленным ртом.
– Нет. Меня просто сейчас стошнит.
Я качнулась, задела ногой фонарик, он покатился, стукнулся о стену и погас.
Наступила кромешная тьма.
Дальше мне было ужасно плохо, как никогда в жизни, а затем невероятно холодно. Потому что Амелин заставил снять всю лишнюю одежду, сказав, что если я замерзну, протрезвею быстрее. Сам он сидел на диване рядом, положив руку на мое плечо, заговаривая зубы всякой ерундой и задавая вопросы, на которые не нужно было отвечать.
– Представляю, как хорошо здесь летом. Тишина, покой и природа, почти как сейчас, только в сто раз лучше. Давай приедем сюда летом? Если тебя отпустят. Я бы тоже хотел когда-нибудь иметь такой дом. Наверное, даже больше, чем путешествовать. Или нет, сначала путешествовать, а потом поселиться в таком доме. А ты хотела бы путешествовать? Увидеть настоящую Килиманджаро? Я хотел бы. Поедешь со мной в Африку?
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
Конечно, я понимаю, что не поедешь, но неужели так сложно подыграть?
