Глава 40
Мы стали искать ключ. Ползали гуськом на четвереньках, с фонарем и толстой, обжигающей воском свечкой «белая роза», обшаривая каждый сантиметр грязного, усыпанного камнями, битым кирпичом и стеклами пола. Пока наши ладони не стали шершавыми, как подошвы, а пальцы – холодными и негнущимися словно ледышки.
Затея была бессмысленной, но мы должны были попробовать.
Потом Герасимов решил сломать дверь и около получаса с диким ревом бился о металл, так что я начала волноваться за его душевное здоровье.
В качестве моральной поддержки Амелин достал со стеллажа пару бутылок и принялся выстукивать по трубам, идущим под потолком, We will rock you . От чего поднялся страшный грохот.
Я тоже схватилась за бутылки, и вскоре стало так жарко, что парни скинули верхнюю одежду. А затем мы начали орать песни, и после оглушающей тишины подземелье наполнилось адским шумом.
Но Герасимов с Амелиным больше хохотали надо мной, чем подпевали. Они сказали, что теперь можно не волноваться, потому что мой дикий вой наверняка слышали все окрестные деревни и вокруг Капищено уже собирается толпа с факелами, чтобы изгнать подземного монстра.
То был момент, когда нас немного отпустило, стало казаться, что еще немного, и все благополучно разрешится. Но время шло, за нами никто не приходил, и внезапный всплеск энтузиазма сменился паникой, а нахлынувший жар надежды – холодом отчаяния.
Никаких идей или предложений, уж слишком все безысходно. Какое-то время мы просто сидели в темной бильярдной и даже не разговаривали, только музыка в плеере Амелина орала так, будто он подключил колонки.
Тогда я спросила, как можно слушать музыку, если тут такое, а он ответил, что это помогает думать. Уж не знаю, как «Слипнот» может помогать думать, но в конце концов он предположил, что раз здесь много коридоров и проходов, где-то должен быть еще один выход. Иначе зачем делать такие подземелья?
И Герасимов вспомнил, что читал в Интернете, будто до войны в этом доме располагалась больница, а когда началась война, врачи благополучно прятали пациентов под землей.
В общем, решили искать второй выход, и чтобы не кружить на одном месте, рассыпать керамзит в тех местах, где уже проходили, а комнаты пронумеровать бильярдными шариками, прикрепив их на строительный скотч.
И это было хоть что-то, но как только я представила, что мне снова придется идти по жутким коридорам, наполненным мраком, окончательно сникла. Поэтому, когда парни поднялись и сказали «пойдем», я не могла сдвинуться с места.
Оба стояли надо мной: один с фонариком, другой со свечкой. Их лица казались подобиями моих кошмаров.
– Что с тобой? – спросил Герасимов.
– Давайте еще немного посидим. Мне как-то нехорошо.
– Ладно, – изо рта Герасимова шел пар. – Мы пойдем, а ты посиди.
– Нет, – закричала я слишком громко. – Не уходите.
– Не бойся, – понимающе сказал Амелин. – Если бы призраки хотели нас съесть, они бы уже сто раз это сделали.
– Ты боишься призраков? – удивленно усмехнулся Герасимов. – Точно, я и забыл. Но если Амелин тебе пообещает, что призрака не будет, его не будет.
– Ты все еще думаешь, что это я? – в голосе Амелина послышалось расстройство.
– А ты все еще хочешь, чтобы я думал, будто призрак существует? Чтобы Осеева так думала? Сейчас самое время сознаться.
Как только Герасимов произнес эти слова, повисла гнетущая тишина. Амелин молчал, его глаза в отблесках свечи казались пустыми глазницами черепа.
– Эй, – позвала я. – Так что? Реально ты?
– Нет, – отозвался он на удивление серьезно. – Не я.
– Но ты что-то про это знаешь?
– Я знаю, Тоня, что проблема не в призраке. Ты боишься не его. И даже не темноты.
Это определенно был очередной вызов.
– Аллилуйя! У меня появился собственный психолог. Именно то, чего здесь, в подвале, мне так не хватало. Чего же я, по-твоему, боюсь?
Он переложил свечку в другую руку, чтобы лучше меня видеть.
– Собственной беззащитности и одиночества.
Это прозвучало как диагноз.
– Ты меня специально унижаешь?
– А что в этом унизительного? Естественные человеческие страхи. Тебе станет легче, если я сознаюсь в том, что это мой прикол?
– Не станет, – неуверенно проговорила я. – Тогда я буду думать, что ты сумасшедший, и точно никуда с тобой не пойду.
– Видишь, – бросил он Герасимову. – Она не хочет, чтобы я сознавался.
– Зашибись, – фыркнул тот. – Тогда сидите оба здесь и помирайте.
Однако меня этот разговор задел, а недосказанность взбудоражила.
– Я хочу, чтобы ты сказал правду. Амелин, прошу, скажи правду. Я уже не понимаю, чего я больше боюсь: того, что мы здесь заперты, темноты, призрака или тебя. Пожалуйста! Мне даже лица твоего не нужно видеть, чтобы понимать, что ты недоговариваешь.
– Хорошо, – он сел на корточки возле меня. – Это не я. Честно. И ты не должна меня бояться. Мне физически плохо от одной мысли, что ты можешь меня бояться. Хочешь сидеть здесь? Я готов остаться. Если боишься меня, я могу уйти. Пусть Герасимов останется.
– Ничего я не останусь, – пробурчал Герасимов.
Я схватила Амелина обеими руками за воротник:
– Если ты сейчас же не скажешь, я задушу тебя. Клянусь! У меня не осталось ни сил, ни нервов. Умоляю, прекрати надо мной издеваться.
– Ладно, – сдался он. – Я знаю, кто это делал и зачем. Но я обещал не говорить, и если расскажу, будет нечестно.
– Сдурел? – облачка пара из моего рта яростно вылетели прямо ему в лицо. – Мы все из-за этого спать спокойно не можем, а ты плетешь о какой-то честности.
Герасимов опустился на подлокотник моего кресла:
– Сейчас же говори.
– Я обещал молчать, – упрямо произнес Амелин. – Просто поверьте, здесь нет мистики.
– Да ты опять все наврешь. Тебе просто нравится морочить людям головы, прикидываться больным и несчастным, входить в доверие, а потом обманывать, – я разошлась не на шутку.
– Тоня, как ты можешь так говорить? – Амелин возмущенно отшатнулся, и если бы я не продолжала держать его за ворот, наверняка упал бы назад. – Я никогда нарочно тебя не обманывал.
– Короче, – сказал Герасимов. – Лично мне плевать на призраков и на тебя, Амелин. Плевать! На то, что ты задумал, тоже. Я просто хочу жрать и поскорее выбраться отсюда. А ты, Осеева, можешь оставаться – твое дело.
– Нет, я пойду. Только он сначала должен сказать, кто это был.
– Тоня, – Амелин искренне возмутился, – это шантаж!
– А я быстро учусь.
– Хорошо, – после некоторого раздумья сдался он. – Торговаться, наверное, уже поздно, но вы мне даже тридцать сребреников не предложили.
– Костя!
– Это Петров.
– Что? – Я чуть не свалилась с кресла.
– Он кино свое снимает. Страшилку. Ему были нужны живые эмоции, и все такое.
– Вот скотина, – от души выругался сразу принявший эту версию Герасимов.
Я же привыкла относиться ко всем словам Амелина с недоверием:
– И ты ему в этом помогал?
– Помнишь, когда ты впервые увидела призрак? Когда на весь дом кричала? Он прятался на третьем этаже в красной спальне. Я нашел его и пообещал, что не расскажу.
– Как ты мог пообещать такое? Ты же знал, что я схожу с ума из-за этого?
– Я тебе тысячу раз сказал, что это не призрак. А ты не слушала. Ты никогда меня не слушаешь!
– Это подло, – осуждающе заметил Герасимов.
– Не подло. – Амелин высвободился из моих рук и, поднявшись, повернулся к нему. – Вам с Якушиным ничего не мешало самим озадачиться этой проблемой, а не просто бегать по дому.
– Мы были заняты, – ответил Герасимов. – Для всех, между прочим, старались, а не косили по белому билету.
– Было столько случаев, когда они реально запалились. Например, спектакль с пакетом на голове. Как вы могли поверить, что призрак душил пакетом? Я уже не говорю про сцену из «Психо» с Марковым.
– Мы и не верили. Якушин все время говорил, что нет никакого призрака, – сказал Герасимов.
– Так в чем дело? Петров очень старался и даже хотел, чтобы вы догадались, что это он. Вспомни хотя бы прекрасного кровавого снеговика. Подобное мог создать лишь человек с особым художественным видением. Но вы этого не заметили. Да и зачем, когда под боком есть нечто, не вписывающееся в рамки привычного, а значит, дурное и ненормальное. Скрытое зло по определению.
– Кончай грузить, – не очень понимая, о чем он говорит, Герасимов заерзал на подлокотнике. – У нас было полно причин думать на тебя.
– Да ладно, к этому я привык, – Амелин сделал шаг назад и покинул освещаемую фонариком зону. – Никаких обид.
– Они? – это было главное, что я услышала. – Ты сказал «они запалились».
– Да, потому что Петров не смог бы один организовать все эти штуки. Ему требовался помощник, который бы отвлекал, подыгрывал и иногда брал камеру.
– О, боже, – догадалась я. – Семина! Это она привязала меня к кровати и дождалась, пока прибежит Петров. Она открыла нашу запертую на ключ комнату. Она была в паре с Петровым, когда появился снеговик. Она пришла первая, когда Петров душил меня, и забрала у него камеру. И с Марковым тоже…
– Умница, Тоня, – голос Амелина прозвучал одобрительно и довольно. Таким тоном хозяин хвалит правильно выполнившую команду собаку.
Я вскочила.
– Какой же ты, оказывается, жалкий тип. Скользкий и двуличный.
Он сделал шаг в мою сторону, но затем предусмотрительно остановился.
– Успокойся. Я тебя не обманывал, просто не говорил. Ведь это не моя тайна.
– Это тот же обман и предательство. Лучше бы ты сам все устраивал. Как же я жалею, что связалась с тобой.
– А я не жалею. С того момента, как мы уехали из Москвы, я не жалею ни об одной минуте. Ни о воспалении легких, ни об охотниках, ни о том, что происходит сейчас. Потому что…
– Заткнись! Заткнись раз и навсегда.
Меня буквально трясло, а голос срывался.
И, о чудо, он замолчал.
Я так разозлилась, что на копошащиеся в густой темноте углов страхи в моей голове не оставалось места. Столько всего нужно было вспомнить, осмыслить, сопоставить.
И мы пошли. Сначала Герасимов с фонариком, потом я с «белой розой». Замыкал процессию Амелин, который рассыпал керамзит.
Мы передвигались очень медленно, внимательно осматривая каждую комнату, чтобы не пропустить спасительную дверь со «вторым выходом». После «Килиманджаро» нам попались только две двери, все остальные помещения соединялись просто черными проходами, и чем глубже, тем у́же и ниже становились дверные проемы.
Темнота кралась за мной по пятам, но я старалась в нее не смотреть. Ловила глазами светлый луч фонаря или теплое сияние свечи. Смотрела лишь туда, где было хоть что-то видно. Тем более, что по мере продвижения нам стали попадаться разные любопытные предметы, и стало ясно, что в этом подземелье когда-то происходило много всего интересного.
Мы начали нумерацию с левого прохода от «Килиманджаро». Комната номер один была большая, но сквозная. В ее дальнем углу мы нашли огромную старую батарею, перевернутый таз и разломанные стулья. Вторая комната через коридоры вела в две другие, сообщающиеся между собой и имеющие по отдельному проходу. Там было разбросано много всякого барахла: заплесневелые вонючие тряпки, куски досок, коробочки от лекарств и шприцы, от времени превратившиеся в некое месиво.
Проход третьей комнаты заканчивался тупиком, а четвертой привел нас в комнату номер пять, где мы обнаружили железную пружинистую кровать и велосипед. В этом месте у нас закончился керамзит. Амелин пошел за новой партией, а мы с Герасимовым остались его ждать.
– Очень хочется жрать, – Герасимов влез на велосипед и, опираясь на стену, попытался крутить педали. – Между прочим, я со вчерашнего дня толком не ел. Лишь сухари. И я уже задолбался ходить. Хочу жрать и спать. И шишка на башке ноет ужасно.
– Ноешь ты. В свете свечи лицо Герасимова выглядело очень благородно. Видела бы сейчас его моя мама!
– Лучше скажи, где вы были целую ночь?
– Да ну, – он так махнул рукой, что велосипед опасно покачнулся. – Тетки-продавщицы, когда узнали, что нам обратно ехать, пожалели и пригласили к себе.
– И что, неужели не покормили?
– А ты не знаешь Якушина?
– Что на этот раз?
– Короче, там работают три бабы. Мать с дочерью и какая-то их родственница. Та, что дочка, молодая девчонка, года на три нас старше, прямо запала на Якушина. А когда ее мать услышала, что мы из Москвы, тоже резко подобрела.
А тот как баран уперся, что, мол, нехорошо, что вы тут сидите и нас ждете, а мы по гостям ходить будем. В итоге после долгих препираний с продавщицами стало ясно, что ехать назад уже поздно без вариантов, поэтому пришлось всю ночь провести с каким-то Анваром в круглосуточной палатке, куда нас эти продавщицы пристроили.
– Мне иногда кажется, что он с другой планеты, – сказала я. – Вроде бы правильно все делает, но почему-то это выглядит странно.
– Знаешь, а я понял, – доверительно произнес Герасимов. – Мы там в палатке сидели, болтали, и до меня дошло. Я бы, конечно, так не смог. Один раз нашел на улице телефон, вернул хозяйке, так она даже спасибо не сказала, будто это я его украл. Нет уж, добренькими делами я зарекся заниматься.
– Ой, Герасимов, кому ты рассказываешь? Я своими глазами видела, как ты той бабке чокнутой в электричке билет купил.
– Забудь, – веселым голосом отозвался Герасимов. – Не было такого.
– Хорошо, – охотно согласилась я, потому что про другое было интереснее. – И что же ты понял про Якушина?
– Что это у него комплекс.
– Какой еще комплекс?
– Ну, я не знаю, как это правильно называется. Неполноценности или вины.
– У Якушина комплекс неполноценности? – Герасимов меня рассмешил. – Ты бредишь.
– А ты знаешь, что у него мама инвалид?
– Ну.
– Из-за него, между прочим. То есть как бы из-за него – родила и стала инвалидом. В общем, Якушин уверен, что из-за него. И вся его семья так считает, папаша и брат. У них с братом одиннадцать лет разница. Они Сане постоянно рассказывают, как им хорошо было, пока он не родился. Если честно, я бы тоже напрягался. Мой отец хоть и бесится, но я знаю, что любит.
– Это тебе Якушин сам рассказал?
– Ну не прямо. Мы там телек смотрели. А когда кино закончилось, программа какая-то началась про театр. Анвар быстро ее переключил. Но Якушин попросил вернуть, а потом сказал, что его мама раньше тоже играла в театре и была хорошей актрисой. Что отец увидел ее на сцене во время спектакля и влюбился. Слово за слово, начал про их семейные дела рассказывать.
Про брата, который в свои тридцать диссер защитил и которым родители жутко гордятся, потому что он умный и серьезный.
Про то, что они постоянно удивляются, как в семье могут быть такие разные дети, и что у них с братом ничего общего. Из-за возраста и из-за того, что старший его недолюбливает. Потому что с самого детства винит в том, что стало с матерью. А отец, хоть и не говорит, но тоже так думает. Якушин один раз краем уха слышал, как тот говорил с кем-то по телефону и сказал, что если бы Люся сделала аборт, все сложилось бы по-другому.
Короче, я так понял, что Якушин сильно запаривается тем, что не может ничего исправить, вот и сходит с ума по-своему. Теперь к этому еще и Кристина добавилась. Но я тебе ничего не рассказывал. Договорились?
– Конечно.
Мне стало очень грустно и жалко Якушина. Ведь на самом деле он ни в чем не виноват, родители должны это понимать. Он, может быть, в сто раз лучше своего брата и отца, вместе взятых. Тут я сообразила, почему Кристина жалела его и почему он тогда стал на нее ругаться. А еще почему так старательно ухаживает за матерью. И мне стало еще тоскливее.
Наконец Амелин принес керамзит, и мы смогли пройти в следующую комнату, но за ней коридор неожиданно закончился. Вернулись к «Килиманджаро», чтобы обследовать правую сторону. Но Герасимов со словами «скоро приду» исчез вместе с фонариком, и нам пришлось ждать его несколько минут. Поставили свечку на пол, сели в разные концы дивана.
Я думала о Якушине, а Амелин слушал свою музыку и шепотом подпевал о том, что невозможно выжить, неся в сердце груз мертвых воспоминаний. Этот беспросветный трагизм просто добивал. Как сейчас можно слушать такое?!
Я попросила вырубить эту хрень. Он безропотно выключил, демонстративно натянул капюшон, закрыл лицо ладонями, пригнулся к коленям и замер. Это вышло у него так показушно, словно я вредный доставучий родитель, который бесконечно пилит и выносит мозг нравоучениями. Очень неприятное отношение. Да и с какой стати?
Я попыталась прояснить ситуацию, сказав, что в голове не укладывается, как он мог не рассказать мне про Петрова. Но Амелин молчал. Потом я добавила, что всегда знала: никому верить нельзя и кругом одни подлецы. Вся их компания – Настя, Петров, он сам – моральные уроды. И что он вообще не имеет права изображать из себя обиженного.
Амелин не проронил ни звука, и это пренебрежительное игнорирование убивало. Из нас двоих пострадавшей стороной была я, и именно я имела право не разговаривать. Но даже на замечание о том, куда подевалось его бурное красноречие, он отвечать не стал, только поднялся с явным намерением свалить.
– Не вздумай уйти, – предупредила я. – Я не могу оставаться одна.
Он сел обратно и снова, назло, врубил «Dead memories» . Только тогда до меня дошло, что то было демонстративное исполнение моего приказа «заткнуться».
Герасимов вернулся, бросил на пол рюкзак, достал из кармана бутылку вина и, как бы оправдываясь, сказал:
– Я устал и жрать хочу.
– Ты, Герасимов, на диетах никогда не сидел, – сказала я. – Настя может и три дня на питьевой диете просидеть.
Амелин как-то невесело усмехнулся:
– Мила тоже может. Три дня. На питьевой. Так что не волнуйся, Герасимов, вина у нас тут хоть отбавляй.
Мы пошли дальше. В седьмой и девятой комнатах обнаружили два места, где кирпичи в стенах были неровно разобраны, открывая доступ к узким потайным лазам. Жутким, уходящим вниз извилистым тоннелям с выпирающими буграми каменистых стен и осыпавшимися при малейшем прикосновении. Передвигаться по ним было можно в лучшем случае ползком.
Добравшись до тринадцатой комнаты, мы опять попали в тупик.
Подземелье оказалось не таким уж большим и бесконечным.
На этой почве у Герасимова случился приступ отчаяния. Он со злости разбил бутылку о стену и, едва не уронив фонарь, стал орать, как его все задолбало. А когда Амелин попытался его успокоить, он со словами «это ты мечтал подохнуть, а я еще жить хочу» с силой оттолкнул его и стал бить кулаками о стену.
