Глава 35
А ночью я проснулась от едкого запаха гари, вскочила с кровати и, растормошив Семину, выглянула в коридор. Повсюду висела мутная сероватая пелена. Свет, который мы оставляем на лестнице, казался неясным и очень далеким.
Я добежала до лестницы и обнаружила, что дым валит сверху, из мансарды, и с криками «подъем!», «пожар!» бросилась наверх.
С трудом поднялась по ступеням. Смогла нащупать ручку, толкнуть дверь, и едва различила красноватые языки пламени, как у меня начала кружиться голова. Но в спину уже кто-то бесцеремонно толкал:
– Что стоишь? Вали отсюда.
Протерла слезящиеся глаза и увидела, как Якушин, нацепив на голову футболку, пробивается сквозь дым в мансарду. Подоспели и остальные.
– Нужно намочить одежду, чтобы дышать через нее, – начал поучать Марков, когда Герасимов, следуя примеру Якушина, стянул через голову рубашку и ломанулся внутрь.
– Что же делать? – закричала Настя. – Сейчас весь дом загорится.
Я слышала, как они звали Амелина и ругались, что ничего не видно и что огонь разгорается сильнее, а Марков бубнил, что Амелина нужно найти, потому что при большой концентрации угарный газ убивает человека в считаные секунды.
Тогда я тоже полезла туда. Пришлось встать на четвереньки, потому что стоя шатало. Кое-как доползла до кровати Амелина, обшарила все кругом, затем проверила овечий коврик, где мы обычно сидели, и уже почти добралась до сундуков, как вдруг кто-то сильно наступил мне на руку. Я заорала. Герасимов запаниковал, дернул ногой и, не удержавшись, с грохотом рухнул справа от меня.
В разгар всеобщей паники явился Петров с двумя спасительными ведрами воды и хорошенько залил ими все.
Герасимов распахнул створки окна. Кто-то зажег свет. Амелина в комнате не было.
Я выбежала на площадку, перегнулась через перила и растерянно крикнула:
– Костя!
И тогда он неторопливо вышел из темноты за дверью.
– Повезло, что сегодня ты меня не заперла.
– Ты где был?
– Раз не заперла, как обычно, – он смущенно улыбнулся.
– Но ты же слышал, что мы тебя ищем?
Я была готова расплакаться, а он, в одной футболке, не вынимая оголенных изуродованных рук из карманов, продолжал нагло улыбаться.
– Извини, не мог поверить, что ты за меня волнуешься.
– Козел! – выкрикнула я и замахнулась, но тут из комнаты решительно вышел Якушин, который все слышал, и, ни слова не говоря, взял Амелина за шкирку и со злостью швырнул с лестницы.
Настя ойкнула.
Тот скатился вниз и остался сидеть на площадке, между мансардой и третьим этажом, закрывая голову своими безобразными руками. Будто все слетятся и начнут его бить. Но мы лишь стояли и в недоумении смотрели на него сверху.
– Зачем ты поджег комнату? – требовательно спросила Настя.
Он осторожно поднялся вдоль стены, утерся локтем и, глядя то ли на нас, то ли Петрову в камеру, сказал:
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим.
– Сейчас убью, – озверевший Герасимов ломанулся по лестнице, но Якушин удержал его.
– Мы его по-другому накажем.
Они заперли Амелина в подвале и объявили, что с этого момента он будет жить там, потому что психов положено изолировать. А если ему сильно приспичит, может убиться о стену. Напоследок Якушин недвусмысленно дал понять, что мистическая ерунда с призраком и странными нападениями теперь прекратится.
Я находилась в полном замешательстве. Очень не хотелось верить, что Амелин ненормальный и специально проделывал эти страшные штуки. Но я неоднократно слышала, что многих психов с первого раза не распознать: они отличаются редкостным обаянием и умело очаровывают людей, чтобы использовать их в своих целях.
Это могло объяснить то странное, темное и магнетическое воздействие, которое он на меня оказывал, заставляя все время доверять ему, сочувствовать и защищать. Вполне возможно, что он просто от скуки или из-за своих бредовых фантазий играл с нами. В первую очередь, со мной, зная, что я боюсь темноты и всего необъяснимого. Чего стоил рассказ о зарезанном мальчике? А разговор про психотерапевта? И, конечно, его суицидальная история. И стихи, и неожиданные перемены настроения, и музыка. Все, буквально все кричало о том, что от этого человека следует держаться подальше.
Однако на следующее утро после отъезда парней Петров, которому доверили ключ от подвала, пошел и со словами «у него только что было воспаление легких», выпустил Амелина, пообещав лично следить за каждым его шагом.
А к обеду повалил густой снег, накрыл дом тяжелым пуховым одеялом и за какие-то два часа засыпал то, что мы старательно расчищали последние дни. И все кругом, включая нас, немедленно погрузилось в вязкое дремотное бездействие.
Настя сказала, что это давление.
С трудом преодолев желание проспать целый день, а может, и следующие два, я пошла в мансарду разбирать пожарище. Нам повезло, потому что огонь с сундука легко мог перекинуться на деревянные балки, а если бы загорелась крыша, точно ничего не смогли бы потушить. От одной этой мысли охватывал ужас.
Пару раз ко мне сунулся Амелин, выразив желание помочь, но в первый раз мне под руку подвернулась только панда, которая легонько шмякнулась о косяк, а во второй, когда я хорошенько прицелилась и метнула веник, он успел вовремя закрыть дверь.
Я смела отовсюду куски гари, стряхнула с обгоревших поверху книг пепел, протерла подоконник и, когда начала вытаскивать из-под сундука перепачканный, но не поврежденный коврик, заметила на полу странный сверток. Точнее то, что от него осталось.
Плотно закрученные в короткий и толстый рулон газеты, выгоревшие изнутри, а снаружи оставшиеся нетронутыми. Сверток сильно вонял какой-то химией. Видимо, из-за этой штуки все и загорелось. Кто-то ее сделал и специально подбросил сюда.
Все это выглядело подозрительным и сильно смахивало на подставу.
Но зачем кому-то, рискуя жизнями всех, так подставлять Амелина? К тому же, если бы он действительно оказался в комнате, вполне мог угореть. Все эти мысли запутали меня окончательно. Кажется, я уже никому не доверяла.
Мы ждали возвращения парней после обеда, потом – к ужину, затем – к девяти, а после девяти часов стрелка остановилась. Никто не был готов к тому, что может случиться что-нибудь плохое.
За окном продолжался чудовищный снегопад, будто природа решила вывалить всю месячную норму осадков именно сегодня. Мы, развалившись в зале у камина, бесцельно спорили о всякой ерунде, лишь бы прогнать дурные мысли и, тем более, не обсуждать их.
Я лежала на матрасе Якушина и почти не слушала болтовню ребят, понемногу проваливаясь в сон. Лишь время от времени до моего сознания доносились странные замысловатые фразы: «Мир не разделен только на хорошее и плохое, во всем хорошем есть крупица плохого, и наоборот» или «Равновесие и гармония появляются в соединении противоположного».
Возможно, это было нечто, что мои уши сами хотели слышать. Одно из тех странных явлений, когда, находясь в полушаге от реального физического сна, мозг внезапно работает сам по себе.
А что, если мы не были поводом для Кристининого самоубийства? Вдруг повод совсем другой, а мы только связаны с ним? Подобраны по какому-то принципу? Может, дело не в том, что мы ей говорили, а в том, какие мы есть? Но какие? Такие же, как все. Во всяком случае, ничуть не хуже.
И тут буквально в нескольких шагах от долгожданного ответа в мои ясные, здравые рассуждения вероломно ворвался ненужный, пустой разговор и вмиг оборвал тонкую интуитивную нить мысли.
– Вечно носишься со своей камерой и замечаешь людей, только когда тебе нужно их снять.
– Потому что для меня люди – в первую очередь объект искусства.
А потом Амелин заметил, что слово «искусство» произошло от слова «искушение», и они начали спорить про это. Но сколько я ни пыталась вернуться к точке размышлений, на которой остановилась, ничего не выходило, и я так погрузилась в методичное прокручивание в голове этих вопросов, что в какой-то момент Петров закричал прямо мне на ухо:
– Тоня! Заснула, что ли? Уже пятый раз спрашиваю, почему тебя так назвали?
– А, ну это в честь прабабушки Антонины, – сонно пробормотала я. – Она была партизанкой. В лесах пряталась и поезда подрывала, ее даже наградили за это.
– Теперь понятно, в кого ты такая боевая, – засмеялся Марков. – Так и вижу тебя с гранатой в руке.
– Сомнительный комплимент, – шутка Маркова заставила меня окончательно проснуться. – Она – предательница. Свалила жить в Германию.
– Странно как-то, – сказала Настя.
– У нее в деревне немец был, который знал, что она партизанка, но не сдал. Она тоже в него влюбилась, и когда война закончилась, он разыскал ее и позвал к себе. Мама почему-то считает, что это романтично. Типа, любовь сильнее войны. А я думаю, что это полный бред, потому что человека любят за характер и поступки, а какие там поступки, можно себе представить.
– Ну, почему? – Петров задумчиво пожал плечами. – Бывает же, что у людей башню сносит. Любовь зла, слепа, и все такое.
– За красоту любят, и за доброту тоже, – сказала Настя. – Я твою прабабушку понимаю.
– Да, ладно, это гормоны все, – Марков махнул рукой. – Помните, мы про животных спорили? Партнера выбирает не сознание, а подсознание, и не по виду или поступкам, а по запаху.
– Ты можешь себе представить какие-то другие виды любви? – возмутилась Семина.
– Глупости, – фыркнул Марков. – Ты просто еще маленькая.
– Да ты сам, небось, ни разу не целовался – тут же развеселилась Настя.
– Не беси, – пригрозил Марков.
Но она уже почувствовала свою любимую тему и не собиралась ее упускать:
– Любовь – это состояние души, а не какой-то там запах. Это чувства: радость, добро, сопереживание, свет.
– Даже если оставить в стороне гормоны, – Марков готов был спорить по любому поводу, – тогда это просто потребность в том, чтобы кто-то выполнял то, что мы от него хотим, думая, что он сам этого хочет. И все. Без этих розовых соплей.
– Неправда! Когда по-настоящему любишь, тебе ничего не нужно от человека. И ты не просишь ничего взамен.
Они сошлись не на жизнь, а на смерть.
– А я думаю, – вставил свои пять копеек Петров, – это желание все контролировать в жизни другого человека и требовать, чтобы он постоянно был рядом.
– Не обязательно рядом, – глаза Семиной возбужденно горели. – Человека можно любить и просто так, на расстоянии. Правда, Тоня?
После ее обращения у меня по спине поползли мурашки в предчувствии неладного.
– Возможно.
– Как это «возможно»? Ты сама рассказывала, что целых три года была влюблена в Як… в Як…
Сообразив, что ляпнула глупость, Семина осеклась, но было поздно.
– О! – Петров радостно взъерошил волосы. – Вот это новости.
Абстрактная тема любви тут же осталась забыта.
– Тоня? Ты чего? Стесняешься, что ли? Да брось, мы ему не скажем. – Петров подмигнул так, что сразу стало ясно: это будет первое, что он сообщит Якушину. – Мало ли кто в кого был влюблен. Я, например, училку по русскому любил.
– Ольгу Леонидовну? – единственное, что я смогла из себя выдавить. – Она же толстая.
– Вот видишь. Это такая ерунда.
– Ерунда?
Я вспомнила, как бегала по школе в надежде встретить его на перемене в коридоре, как выискивала фотки на страничках его одноклассников, потому что ему самому было по фигу на соцсети, и придумывала истории, как мы наконец познакомимся. Но этого не происходило. Я сидела, тупо уставившись в стенку, и думала, что счастья никогда больше не будет. Или, валяясь на полу, слушала самые грустные на свете песни и пыталась не вспоминать, как он любезничает с другими девчонками.
Хорошо, Линор была готова выслушать. Она постоянно писала: «Или дай ему о себе знать и подружись, или выброси из головы. Потому что нельзя любить того, кого не знаешь». Но я упорно хотела, чтобы он сам влюбился в меня. А мне, между прочим, было тринадцать, я была еще ниже ростом и худее, с обыкновенными прямыми русыми волосами и без грамма косметики.
Оглядываюсь назад – даже смех разбирает, с чего бы он разглядел меня? Но совет Линор я один раз попыталась воплотить. Глупость страшная, до сих пор стыдно.
Вырядилась, намазалась и пошла в магазин, куда он всегда заходил после школы. Дождалась, пока наберет продукты и оставит на пять минут в стороне тележку, чтобы сходить за хлебом. Он всегда так делал. Потом взяла и поменяла его тележку со своей, а сама встала неподалеку, якобы мороженое выбираю. Он вернулся, увидел в оставленной тележке два яблока и давай метаться по залу. Потом заметил меня и свою тележку, подошел, встал сбоку, а я вроде как не замечаю, крепко за ручку держусь и в морозильнике ковыряюсь.
Он такой:
– Извините, у вас мои продукты.
А я голову рассеянно поднимаю:
– О, привет.
И он машинально:
– Привет.
– Какие продукты? – Специально хлопаю глазами и туплю.
– Ну вот у тебя – это моя тележка.
И тут словно внезапное озарение на меня находит:
– Какая же я рассеянная. Извини. Ты же из нашей школы, из десятого, да?
– Да, – коротко подтвердил он, забирая тележку.
– А я из восьмого. Тоня.
Но Якушин только вежливо улыбнулся, пошел к кассе, пробил свои продукты и, не обернувшись, ушел. Более того, он даже не вспомнил тот случай, лишь дурацкую историю со снежками.
После этого я всю неделю так плакала, что заболела. Павлик пришел. Посидел немного. Выслушал про мое тупое приключение и сказал, что ему противно слышать, что я докатилась до такого. И что я «по-любому в пролете», потому что если бы я любила Джонни Деппа, толку было бы больше. А еще, что я «наивная и слепая».
Но через два дня принес номер Якушина.
Я спрятала его в карман вечернего платья, которое никогда в жизни не надевала, и хранила там, время от времени доставая, садясь перед трубкой и гипнотизируя и то, и другое. Однако до истории с Кристиной ни разу им не воспользовалась.
А Подольский вместо того, чтобы оставаться настоящим другом и поддержать в трудную минуту, взял и начал встречаться с новенькой девочкой, которую сам же бросил через два месяца. Но все равно его поступок был таким нечестным и подлым, как если бы он вонзил мне нож в спину. Тогда я поняла, что никогда не смогу никому доверять, делиться и, главное, привязываться к кому-то. Поэтому дала себе слово прекратить думать об этом и, тем более, плакать из-за такой фигни.
Потом Якушин ушел из школы, и стало легче.
От внезапно нахлынувших воспоминаний я не сдержалась:
– Иди в пень, Петров. Для тебя все ерунда. Ты ничего не знаешь. Ты, Семина, тоже, и язык у тебя длиннее мозгов. Какое вам до меня дело? Я к вам не лезу и ваши болячки не ковыряю.
– А никто и не лез, – Петров немного растерялся.
– Тогда какого черта обсуждать тут, что я три года за Якушиным бегаю? – закричала я.
– Тоня, – выползая из своего темного угла, вдруг подал голос Амелин. – Ты не права.
– А ты чего выступаешь? Больше всех надо?
– Успокойся, – проговорил он противным участливым голосом. – Ты ему тоже нравишься.
– Что? – я чуть не задохнулась от такой наглости. – Да какое мне до этого дело?
Марков усиленно щурился, видимо стараясь разглядеть выражение моего лица:
– То-то ты так взбеленилась.
– Блин, Осеева, никогда не видел тебя такой бешеной, – Петров смотрел на меня через объектив.
– Если еще раз сунешь в меня эту штуку, клянусь, тресну так, что мало не покажется.
– Она треснет, – со знанием дела предупредил Марков. – Знаешь, как Солдатову сменкой по морде прошлась?
– Че, правда? – лицо Петрова озарилось восторгом.
– Отвечаю.
– А ты, оказывается, опасная, – Петров с восхищением и одновременно с насмешкой посмотрел на меня.
– Вот, видишь, Семина, что любовь с людьми делает. – Марков развернулся к Насте и поучительно помахал перед ней пальцем. – Говорю же – животная страсть.
И все начали заливисто и громко смеяться, будто над очень веселой шуткой. Даже Семина.
– Тоня, еще позлее лицо сделай, – от смеха Петров еле удерживал камеру.
Это стало последней каплей. Я молниеносно вскочила и со злости пнула в бок сидевшего ближе ко мне Маркова. Он завопил, начал извиваться и кататься по полу, придуриваясь, что ему очень больно. Ударила посильнее, и он взвыл уже по-настоящему.
У Петрова началась истерика: он упал на матрас и давай биться в конвульсиях, выть и всхлипывать.
Я схватилась за камеру, пытаясь вырвать ее у него из рук, но он вцепился и стал тянуть на себя. Понятное дело, Петров был сильнее, и я уже замахнулась, чтобы отвесить ему подзатыльник, но тут ко мне подскочил Амелин и, больно схватив за локоть, попытался оттащить.
Однако в такие минуты меня лучше не трогать. Наверное, он об этом еще не знал, и я, стремительно развернувшись, закатила ему такую звонкую оплеуху, что аж Марков вскрикнул.
Наступила тишина, все резко перестали смеяться и уставились на Амелина, а он на меня. С очень серьезным, непроницаемым лицом. Карие глаза будто остекленели, словно я не пощечину ему влепила, а пырнула ножом.
Затем мрачно сказал:
– Надеюсь, тебе было так же приятно, как и мне. Давай еще раз.
Он с силой схватил мою руку и хлестко ударил себя.
– Можешь бить меня в любое время, когда тебе захочется. Но других не трогай. А то в один прекрасный день найдется тот, кто даст сдачи. И тогда ты узнаешь про боль гораздо больше, чем тебе хотелось бы.
Вдруг я почувствовала себя истеричкой и ужасной дурой, еще большей, чем Настя, громящая винные запасы. Стыд переполнял меня, изнутри рвалось нечто яростное, но совершенно беспомощное. Я прекрасно знала это мечущееся, щемящее чувство, едкой горечью закипающее в горле, и ненавидела его всем сердцем.
– Это еще что, – отпустив меня, Амелин резко повеселел. – Я как-то раз влюбился в подругу моей сестры. Когда она к нам приходила, очень стеснялся, садился где-нибудь в углу комнаты и смотрел, как они болтают. А Диане нравилось, что я за ней ходил как щенок. Постоянно при других со мной сюсюкала и специально смущала: то обнимет, то на колени сядет, то еще чего. А она и без каблуков была на голову выше, с ногами до ушей и убедительными формами. Когда шла по улице, все мужики оборачивались.
– Да ладно тебе заливать, – скептически поморщился Петров.
– Я не про то, – отмахнулся Амелин. – Просто как-то раз Мила взяла меня с собой на свадьбу к друзьям, а там ведущий затеял конкурсы. Вызвал пять девушек и попросил каждую выбрать себе партнера, который будет ей помогать. Ну Диана ради хохмы позвала меня. А потом мы услышали условия конкурса. На полу расстелили по пять газетных листов. Каждая пара должна была протанцевать на своей газете дольше остальных.
Все взрослые мужики тут же похватали своих женщин на руки и вперед, а я стою как столб и пытаюсь сообразить, что делать. Но Диана не колебалась ни секунды, просто сказала «ты же сильный», и как сама заскочит. Я пытался устоять на месте, но ничего не вышло, тут же вперед повело. И дело было не в неожиданности. Я просто физически не смог бы ее удержать. Так что мы с грохотом рухнули посреди зала. Больше на конкурс никто не смотрел, потому что следующие десять минут гости рыдали от смеха.
Одним словом, это было позорно и унизительно. Но зато – все. Любовь как рукой сняло.
Как только Амелин произнес последнее слово, снизу послышался глухой и требовательный стук в дверь.
