Глава 31

Из подвала парни вернулись не скоро. Пришли – и на кухню, в холодильнике шарить. Услышав внизу голоса и раскатистый гогот Герасимова, мы сразу сообразили, что происходит.

Марков, забыв про свою больную ногу, со скоростью гепарда рванул спасать еду. И разразился такой скандал, какого за все время нашего пребывания в Капищено не было.

Оказалось, что они решили «продегустировать продукт» и так надегустировались, что Герасимов едва разговаривал, а Петров с Якушиным смеялись над всем подряд.

Над тем, как Марков орал, что они сожрали две последние банки тушенки. Над Герасимовым, мычавшим, что он большой и его организм должен питаться. И снова над Марковым, сующим им в нос свои записи с расчетом еды и обзывающим их тупым стадом.

Петров качался на табурете и едва не падал, а Якушин, красный и взъерошенный, как Петров в своем обычном состоянии, подпирал стенку возле раковины.

Стоило Маркову сказать слово, как Петров, всхлипнув раз-другой, начинал молча трястись всем телом, беззвучно рыдая, а Якушин, глядя на него, дико заходился.

Он пытался отвернуться и не смотреть на побагровевшего от злости Маркова, но как только перехватывал взгляд содрогающегося в истерике Петрова, они оба снова начинали безудержно ржать.

И мы с Амелиным, начавшие смеяться над Марковым во время игры, рыдали вместе со всеми. Это был глупый, беспричинный смех, но чем больше Марков злился, тем сильнее мы хохотали.

Я непроизвольно уткнулась Амелину в живот и всхлипывала там, каждый раз силясь сказать, что у него есть реальный шанс увидеть, как я плачу, но из-за каждой новой волны хохота не в состоянии была произнести ни слова.

Один Герасимов невозмутимо стоял, опершись о холодильник, и хладнокровно соскребал вилкой остатки жира со стенок банки. А Марков, хоть и понимал, что мы смеемся над ним, так завелся, что в голове у него что-то замкнуло и он уже не мог остановиться, повторяя «быдло» и «стадо».

Потом примчалась Настя, оглядела всю картину и, взвившись точно фурия, истошно закричала, размахивая руками и переходя на визг:

– Какие же вы скоты! Двинутые отморозки. Такие же конченые ублюдки, как и все мужики. Сволочи! Твари и алкоголики!

Ее распущенные волосы воинственно развевались, глаза метали тысячевольтные разряды.

За одну минуту мы услышали от нее такое количество ругательств, сколько от Герасимова не слышали, а затем Петров, томно и нежно глядя на Настю, сложил губы в трубочку и громко чмокнул, адресуя поцелуй ей. Все снова дружно грохнули от смеха, даже Герасимов.

Тогда Настя стремительно развернулась и выбежала из кухни, а через пару секунд мы услышали, как хлопнула дверь в гараж.

– Иди, глянь, чего она, – шепнул мне на ухо Амелин, наклонившись так близко, что его щека коснулась моей.

– Да ладно, – я все еще утирала слезы о его свитер, – у Насти всегда так. Скоро успокоится.

– Нет, глупенькая, – он вдруг резко отстранил меня за локти. – Сейчас что-то другое.

А затем раздался дикий грохот и звон.

Когда мы влетели в подвал, Настя с топором в руках молотила по стойке с бутылями. Стойка бешено сотрясалась, бутылки из ее отверстий выскальзывали на пол и с шумом разбивались, а те, которые не разбивались, Настя отчаянно добивала топором.

– Алкоголики! Ненавижу! – рычала она, не слыша и не видя ничего вокруг.

Когда Якушин попытался ее остановить, она стала так размахивать топором, что могла на полном серьезе кого-нибудь задеть. Вот тогда стало не до смеха.

Все, включая Маркова, начали кричать на Настю – вино было нашей последней надеждой. Но она лишь плакала и продолжала ожесточенно лупить по бутылкам, которые с тупым звуком лопались, а их содержимое медленно растекалось по полу.

Только Амелин спокойно стоял в стороне и безучастно смотрел на всеобщую панику, точно у нас каждый день происходит подобное. Меня, уже пребывавшую в исступленном состоянии драматического накала, это дико разозлило, и я тоже раскричалась как ненормальная.

Герасимов заорал на меня, чтобы я прекратила вопить, а Марков стал орать на Герасимова, что я возмущаюсь справедливо, и всеобщий пофигизм, в котором я обвиняла Амелина, его тоже бесит. Якушин, в свою очередь, принялся орать, что он прямо сейчас уезжает вызывать полицию, а Петров требовал, чтобы он этого не делал.

В итоге Амелин подошел к Насте и отнял топор. Она, правда, чуть не шибанула ему по пальцам, потому что у нее ум за разум зашел, но он успел отдернуть руку, а топор выхватил другой.

Оставшись без своего грозного оружия, Настя беспомощно упала на колени, прямо на осколки, в красную липкую лужу, согнулась до самого пола, так что концы ее волос и рукава кардигана тут же пропитались вином, и горько-горько зарыдала. Я тоже села в воняющую спиртом лужу и крепко ее обняла, прикрыв от возможных посягательств. А когда все ушли, подняла, отвела в ванную, запихнула под душ и помогла переодеться. За все это время мы не сказали друг другу ни слова. Затем я уложила ее в кровать и накрыла той самой кучей одеял, под которой отогревалась сама.

– Вот бы заснуть и больше не просыпаться, – умирающим голосом проговорила Настя. – Теперь меня все ненавидят.

– Не волнуйся. Они отойдут. Ты тоже, и… – я не знала, что еще сказать. Что вообще говорят в таких случаях?

Меня родители никогда не успокаивали. Не потому, что они жестокие или равнодушные, просто в те моменты, когда мне это было нужно, их не оказывалось рядом. Как в тот день, когда физичка поставила двойку за контрольную, обвинив меня в том, что я все списала. Но я не списывала, а доказать не могла. Или когда я потеряла в школе тамагочи, а позже увидела его у Степановой, но та сказала, что он ее. Или когда меня обыскивали в магазине, заподозрив в краже.

– Все уладится. Как-нибудь. Если ты объяснишь. Ведь никто не может залезть к тебе в голову и понять, что там происходит.

Настя приподнялась и, глядя на меня распухшими, заплаканными глазами, принялась тараторить о том, что ей ужасно стыдно за свой поступок, и что это случилось оттого, что она не выносит алкашню. Оказывается, ее дядя, младший мамин брат, испоганил матери жизнь, так как пил с восемнадцати лет. Он и работать толком не мог, и все время попадал в неприятности. Ему постоянно были нужны деньги: то на водку, то на долги, то лечиться от побоев. Он даже таскал вещи из дома и продавал их. Дядька жил с ними, и все Настино детство донимал ее. У мамы астма – потому что он бесконечно курил дома, и больное сердце – из-за постоянных переживаний. Все вокруг – и женщины на работе, и соседи, и дальние родственники – советовали ей гнать его, а она не могла на это решиться. Их родители рано умерли, и она, как старшая сестра, должна была о нем заботиться.

Когда он однажды вместе с приятелем заживо сгорел в дачном домике, Настя даже обрадовалась, и по-прежнему рада – после его смерти их жизнь с мамой хоть как-то наладилась. Но теперь мама обвиняет себя в том, что недоглядела и упустила, как он связался с плохой компанией. Поэтому постоянно спрашивает про Настиных друзей, а убедившись, что она ни с кем не дружит, успокаивается. Несмотря на то, что они очень скромно живут, в прошлом году она купила Насте новый компьютер, лишь бы та сидела дома и ей не приходилось искать себе другие развлечения.

– Ты права, – в конце концов заключила Настя, – я должна попросить прощения. Они не виноваты, что я такая.

Семина набросила на плечи одеяло и босиком по холодному полу засеменила в коридор. С распущенными, еще влажными волосами и белым одеялом на плечах она плыла, подобно ожившему призраку, – нечто потустороннее, бледное и печальное. Мне вдруг стало очень ее жалко, так сильно, что я какое-то время стояла, растерявшись, в коридоре и провожала странную фигуру взглядом, не в силах двинуться с места.

Поэтому начало я пропустила, а когда вошла, Настя со словами «в общем, первой можете съесть меня», заканчивала свой монолог. Все парни, до этого игравшие в карты, замерев, слушали ее.

Петров отвис первый:

– Когда мы вернемся в Москву, я поставлю камеры в каждой комнате твоей квартиры. Чтобы все круглосуточно записывали. И если вдруг подобное случится, посмотришь, как это выглядит со стороны, и передумаешь психовать. Я как-то матери с теткой записал их скандал, где они два часа из-за мусора ругались. Видела бы ты, как они смотрели мою запись. Но у тебя, наверное, были серьезные причины?

– Чего пристал? – вдруг вступился Герасимов. – Она не обязана объяснять. Человек извинился и сказал, что неправ. Что еще нужно?

– Я в другом смысле, – пояснил Петров. – Может, нам стоит знать эти причины?

Настины плечи опять начали мелко подрагивать. Тогда Петров подошел, обнял ее и, погладив по голове, сказал:

– Ты, Семина, настоящий ребенок Шини. Страшный и ужасный. Вся такая тихая, замороченная, отстраненная, будто не из этого мира, а чуть что, без объяснений – за топор. Но когда ты так, нормально, без нытья разговариваешь, становишься очень красивая. Такая красивая, что за эту красоту тебе можно простить что угодно.

Настя недоверчиво на него покосилась:

– Правда?

– У меня взгляд художника. А настоящую красоту ни с чем не спутаешь. Скажи, Герасимов?

– Угу, – буркнул тот.

– Я же говорил, что тебе нужно быть актрисой.

– В фильмах ужасов за главными героями с топором гоняться, – не удержался Марков.

Все заулыбались, даже Настя. А Якушин наконец поднял глаза и сказал Петрову:

– Ничего, что твоя красавица на холодном полу босиком стоит?

И они продолжили играть в карты, потому что, как выяснилось, играли не просто так, а разыгрывали еду на три дня.