Глава 29

На другой день он начал воплощать угрозы «забить на все» и «не напрягаться».

Сначала, демонстративно закинув руки за голову, лежал на матрасе в зале, потом сидел у окна, а после снова лежал и на все вопросы «что случилось?» отвечал: «Устал».

Но на следующее утро не выдержал, пошел в гараж и стал возиться с какими-то штуками, но кроме этого ничего не делал. Даже снег для воды не носил. А когда дрова снова подошли к концу, Маркову и Герасимову пришлось самим уламывать его поехать в лес.

С тех пор как Якушин впал в это полусонное, овощное состояние, наше существование стало еще более странным и бестолковым, чем прежде. Пофигизм, безвременье и первозданный хаос. Вскоре было уже не понять, сколько прошло дней: то ли четыре, то ли пять. Мы из-за этого даже спорили.

Время определяли по телефону Якушина и часам в гостиной. Но бывало, их стрелка застревала на девяти, так что ориентировались, в основном, по интенсивности света за окном. Выяснить же длительность нашего пребывания в Капищено можно было, только заглянув в журнал Маркова, где он записывал, сколько осталось еды.

Каждый день происходило нечто важное и значимое, но в голове надолго не задерживалось, мгновенно ускользая и растворяясь в череде последующих событий. Что отчасти напоминало умственное помешательство. День – за год моей прошлой московской жизни. А когда, блуждая по дому, я натыкалась на зеркало и видела в его темной поверхности свое отражение, не всегда была уверена, с какой стороны нахожусь.

Мы немного прибрались в доме: запихнули вываленные вещи в шкафы, вернули картины на стены, а шторы – на карнизы, помыли полы, так что угнетающая атмосфера постепенно рассеялась. Запах сырости вскоре заглушил запах дыма, еды и нас.

Однако странные случаи продолжали происходить, и я уже с трудом отделяла собственные страхи от мистики или чьей-то продуманной провокации. Они смешивались в нечто общее, естественное и неотъемлемое, без чего жизнь в Капищено была бы не совсем полноценной.

Раз на Якушина упал шкаф, который обычно находился в хозяйственной комнате, а в ту ночь почему-то стоял поперек коридора на первом этаже. Якушин пошел в туалет и в темноте впечатался в него.

Шкаф был легкий, без полок и дверей, внутри на крючках висели халаты, поэтому от резкого толчка он тут же свалился, и Якушина накрыло, как жука спичечным коробком. Физически он пострадал не сильно, но получил массу неприятных ощущений.

Якушин безапелляционно заявил, что кто-то специально толкнул шкаф, чем вызвал очередной поток споров и обид, потому что доказать, что это сделал кто-то из нас, а не призрак, например, он не мог.

Я попросила Амелина отдать мне ключ от нашей комнаты, чтобы мы с Настей могли запираться на ночь. Он согласился, но с условием, что я разрешу ему всегда спать под кроватью. И я была вынуждена в очередной раз уступить, но не только из-за ключа. Ему и в самом деле могло быть страшно и плохо одному.

О нашей договоренности пришлось рассказать Насте, чтобы случайно не перепугалась и не поставила на уши весь дом, но оказалось, она давно знает про это. Однако, когда мы заперлись, утром обнаружили посреди комнаты напольную вешалку из прихожей, а на ней насаженные сверху валенки и сапоги из гардеробной. Ключ же благополучно исчез. Амелин сказал, что «местный призрак – большой шутник», только нам с Настей было не до шуток.

Сам призрак я больше не видела, зато увидела нечто другое, отчего застыла возле окна с таким выражением на лице, что Амелин долго и обеспокоенно тряс меня, опасаясь, что я грохнусь в обморок. А потом и сам увидел это.

На площадке с другой стороны дома, перед входом в аллею стоял большой пузатый снеговик с алюминиевым ведром на голове, угольками вместо носа и глаз и корявыми руками-палочками. А в самом центре его пухлого снежного живота торчал кухонный деревянный нож, вокруг которого растеклись буро-красные разводы, взрыхленный у его подножья снег тоже был буро-красный.

– Круто, – с чувством одобрил Амелин. – Очень красиво.

И после дикого Настиного вопля все побежали на улицу, смотреть.

Петрову едва удалось заснять снеговика на камеру, прежде чем Якушин ударом ноги разрушил всю эту мистику и серьезно предупредил, что если застукает кого-то за подобным, убьет собственными руками без суда и следствия. Когда мы в тот день утром уезжали за дровами, снеговика точно не было. В доме оставался один Амелин, поэтому когда Якушин говорил, было очевидно, кому адресованы его слова.

После той ночной истории Якушин всячески избегал оставаться со мной наедине, даже за дровами теперь ездил с Марковым. Обида сквозила и в его молчании, и в сдержанности, и когда он специально делал вид, что не слышит мой вопрос.

Я чувствовала, что он постоянно ждет от меня каких-то слов, какого-то шага: то ли признания, то ли извинений непонятно за что.

Однако я слишком долго жила с ощущением его абсолютной недосягаемости, чтобы запросто перешагнуть этот барьер и избавиться от сомнений, что ему просто скучно без женского внимания.

С Амелиным же было просто. Этот, если и обижался, дольше десяти минут дуться не мог. Бросал что-нибудь колкое, сразу раскаивался и? если сам не просил прощения, спешно менял тему, будто ничего не было. В те же моменты, когда он становился серьезным, или когда что-нибудь читал, переводил свои песни, слушал музыку, либо когда мы просто разговаривали, казалось, что мы знакомы давно. Потому что порой он высказывал такие мысли, которые я будто уже от кого-то неоднократно слышала.

Однако при всей мальчишеской непосредственности и природном обаянии глубоко внутри него сидело нечто темное, тяжелое, порочное и опасное. То, что он отчаянно и тщательно скрывал, нечто вроде того, что я видела в его глазах тогда, у Якушина в деревне, и куда снова заглядывать не хотелось.

Кроме стихов, которые, казалось, он знал все на свете, ему очень нравилось рассказывать что-нибудь совершенно невероятное и шокирующее, чтобы все сидели и слушали, раскрыв рты. Большинство этих историй были жутковатые и противные, хотя в конце их неприятный настрой обязательно развеивался какой-нибудь забавной чепухой.

Вроде того, как его один раз ударило током, и он, находясь какое-то время без сознания и дыхания, почти умер и видел себя со стороны, и как его дух, отправившись бродить по городу, чуть не потерялся, забыв, в какое тело он должен вернуться.

Или после вполне здравого рассуждения о том, что если большая часть Земли покрыта водой, вероятно, в глубинах океана существует разумная жизнь, вдруг начал рассказывать, как однажды стал тонуть. Очень громко кричал и звал на помощь, но дедушка, который сидел на берегу, этого не замечал. И якобы тонуть в первый момент было очень страшно и больно, а потом стало хорошо и даже приятно. Но потом, откуда ни возьмись, к нему приплыла здоровенная рыбина с плавниками в виде острых зазубрин и сказала, что она наказывает его за то, что он не слушался дедушку и без спроса полез в воду, поэтому утонуть не даст. Ведь тот, кто плохо себя ведет, не заслуживает припеваючи жить в прекрасном подводном царстве.

Петров по-прежнему развлекался игрой в Детей Шини. Закончив свою концептуальную инсталляцию из ледяных игрушек, он переключился на нас, заставляя надевать старые тряпки и разыгрывать глупые сценки. Ему иногда везло, и кто-нибудь соглашался, но чаще всего посылали. Однако все это чудное театральное действо определенно придавало и без того странной Капищенской атмосфере оттенок массового помешательства.

Марков какое-то время добросовестно пытался придумать, откуда взять деньги, но кроме «что-нибудь продать» или «ограбить банк» ему ничего в голову не приходило. Тогда он пошел и на два дня оккупировал библиотеку, но вместо ожидаемого решения нашел нечто совсем другое и зачитал нам вслух:

«Для наступления ответственности по ст. 110 УК необходимо, чтобы угрозы, жестокое обращение или систематическое унижение человеческого достоинства привели к самоубийству или покушению на него. Лицо, виновное в угрозах, жестоком обращении или систематическом унижении человеческого достоинства, несет уголовную ответственность только при условии, что эти действия составляют самостоятельный состав преступления.

Самоубийство на почве личных отношений между потерпевшим и обвиняемым не может быть поставлено последнему в вину, если не будет установлено, что самоубийство явилось результатом жестокого или иного подобного обращения обвиняемого с потерпевшим».

Выслушав это, мы не разговаривали друг с другом около часа.

Ведь никакой нашей реальной вины не было, и доказать ее никто не мог. Даже если бы полиция влезла в переписку с Линор, они бы сразу увидели, что там все нормально. В конце концов мы тоже могли заявить, что нас оклеветали. А вместо этого, поджав хвосты, сбежали, словно действительно были виноваты.

С каждым следующим днем голод ощущался все сильнее. Марков сократил дневной паек до самого минимума. Вскоре мы думали только о еде, разговаривали о еде и засыпали с мыслями о ней. Даже Семина.

В конечном счете, стало ясно, что если мы не очнемся и не сделаем что-нибудь, со дня на день придется сдаваться в полицию. Так что нам пришлось всем вместе просить Якушина снова начать «напрягаться».

Мы сидели в столовой за длинным овальным столом, перед каждым стояла пустая тарелка с едва заметными следами гречки, но по общей сосредоточенности, витавшей в воздухе, и выражению лиц сбор больше напоминал военный совет, чем ужин.

Хрустальная люстра, висевшая высоко под потолком, сияла чересчур празднично и весело, а воющий в оконных щелях ветер, напротив, пугал и рождал чувство безысходности.

Выслушав наши неловкие призывы к действию, Якушин потупился, озадаченно покачал головой, а потом сказал, что если мы готовы прислушаться к его мнению, пора думать об охоте. Это его заявление сразу вызвало ярый протест и бурю обсуждений. Особенно почему-то задело Маркова.

– Где-то я такое встречал, – он прилежно сложил руки перед собой, точно за партой, но гневный, рассеянный взгляд подслеповатых глаз был вызывающе направлен в сторону Якушина. – Охотиться на свиней, отрезать им головы и вешать на столбы?

– Да-да, – обрадованно подхватил Амелин, привычным движением подтягивая рукава свитера, отчего бурые полосы шрамов все время оголялись и невольно притягивали всеобщее внимание. – Бей свинью, глотку режь, выпусти кровь.

– Что? – ужаснулась Семина. До этого момента она внимательно разглядывала свои ногти, но услышав «бей» и «режь», испуганно вскинула глаза.

– Все начинается со свиней, – через стол громко шепнул ей Амелин, лукаво поглядывая на Якушина и медленно сползая со стула вниз.

В ответ Якушин бросил уничижительный взгляд:

– А ты вообще помалкивай. От тебя толку, как от козла молока.

– Да разве я против? – Амелин быстро и будто даже заинтересованно вернулся в нормальное положение. – Я готов охотиться. Только расскажи, как ловить и кого. Потому что резать я умею, пожалуй, лучше тебя.

Он один усмехнулся своей шутке, и повисла неловкая пауза.

– Это они о «Повелителе мух», – аккуратно пояснила я Насте, чтобы она не паниковала. – Там мальчишки попали на необитаемый остров, ну и… и перессорились все.

– Глупости, – фыркнула Семина. – Мы ведь не на острове.

– Природа у всех одна, – Маркова буквально распирало от желания поспорить, и он начал твердить, что затевать охоту ни в коем случае нельзя, потому что подобный шаг снимет с нас «моральный контроль». Начав с зайцев, мы перекинемся друг на друга. Его слова звучали страшно. Будто он говорил не о нас, а о ком-то другом, чужом и диком.

– Но мы не животные, – возразила я, хотя тоже была не рада тому, что нам придется кого-то убивать. – У нас мозги есть.

– Ерунда, – произнес в волнении Марков, оттягивая ворот пуловера, точно в прохладной столовой ему стало жарко. – Все построено на инстинктах: борьба за место под солнцем, секс и жажда власти. В точности, как у животных.

– Животное не может управлять своими инстинктами, – сказал Якушин после некоторого молчания, – а мы можем.

– И мы не можем управлять, лишь тупо контролировать, – не сдавался Марков.

– Не цепляйся к словам, – одернул его Якушин.

– Это не цепляние, а реальный факт. Предположим, мы будем вынуждены остаться тут до лета. А жратва на всех закончится через неделю, максимум две. Хочешь знать, как будут разворачиваться события дальше? От голода не подохнет только самый сильный самец и его самка. Остальные в пролете. Все будет тянуться долго и мучительно. И лишь потому, что мы можем «контролировать» свои инстинкты, это не произошло сразу.

Пока Марков говорил, мы все недоуменно переглядывались, будто ища в глазах друг друга опровержение этим страшным словам, словно стоило допустить нечто подобное, как мы стремительно полетим в бездонную пропасть.

Все, кроме Амелина, который, задрав голову, беспечно разглядывал сияющую люстру.

– Марков чует, что без очков он тут не самый сильный самец, – Петров выудил из-под стола камеру. – И последняя банка тушенки достанется не ему. Я, кстати, тоже не претендую.

Ему удалось немного разрядить обстановку, но общий смысл дошел до всех и не мог не задеть. Особенно про последнюю банку.

– Для животных охота – способ выжить, а мы люди, потому что можем купить что-нибудь в магазине, – сказала Семина, уводя разговор подальше от борьбы за еду.

– Где ты видишь магазин? – разозлился Герасимов.

– Я говорю, что раз мы не животные, то и охотиться не должны, – пояснила Настя.

– То есть ты за Маркова? – уточнил Якушин.

– Да, я против охоты, но, может, Марков и животное, а я – нет.

– Мы все тут животные, – набросился Марков на Настю. – Ты просто боишься это признать. Пока. Пока не начался беспредел.

– Давайте просто съедим Маркова первым, и больше никто не будет выступать, – развеселился Петров. В ярком свете хрустальной люстры его сережка радужно поблескивала. – Ты, кстати, знаешь, что в стаях от больных и беспомощных избавляются. А ты без очков. И еще нога раненая.

– Ну, хватит, – Якушин медленно поднялся. Красно-синяя рубашка на нем была расстегнута, металлический кулон мерно покачивался поверх белой футболки, – так мы ничего не решим.

Он оперся о стол обеими ладонями и повернулся ко мне:

– Тоня, а ты что думаешь?

Но я не успела ничего ответить, потому что суетливо и возбужденно затараторила Настя:

– А что вы нас-то спрашиваете? Что мы можем? Охотой занимаются мужчины, вот и решайте сами.

– Шикарно, – простонал Марков, роняя голову на руки и сразу вскидываясь. – Как жрать, так равноправие, а как проблемы решать, значит, мы должны.

– Разве я говорила про тебя, Марков? – Настя резко встала, с шумом отодвинув стул, и принялась собирать тарелки. – Я сказала – мужчины.

– Блин, – выругался Якушин. – Короче, тогда придется разделиться. Все, кто не животные и прочий Гринпис, обеспечивают себя сами или хотя бы не мешают. А мы с Петровым, Герасимовым и, – он посмотрел сверху вниз на безучастного Амелина, – тем, кто умеет хорошо резать, попробуем кого-нибудь поймать.

– Я тоже против охоты. Я не могу, – негромко, но уверенно произнес Герасимов, так что Якушин не смог скрыть изумления.

– Чего ты не можешь?

Было ясно, что в первую очередь он рассчитывал именно на Герасимова.

– Человек хотя бы понимает, почему его убивают, а животное нет.

– Да ладно тебе, – сердито фыркнул Якушин. – Что ты как Марков? Животное – это животное. Люди запариваются «за что?», «почему?», «справедливо – несправедливо», а у зверей такого нет. Они просто знают, что могут умереть, и все.

– Между прочим, – неожиданно оживился Амелин, и его черные глаза азартно заблестели. – Именно этого они и не знают. Может, чувствуют что-то, но не осознают. Это, кстати, и отличает их от нас. Они живут, чтобы жить, а мы, чтобы умереть. Ведь только осознание конечности жизни рождает вопрос о ее смысле. Если бы животные знали, что сдохнут в один прекрасный день, мы бы регулярно встречали в лесу повесившихся белок или утопившихся зайцев. Но они не знают. Поэтому у них есть счастье, а у нас его нет.

– Вот на фиг ты сейчас это несешь? – раздраженно поморщился Якушин.

– Просто так, чтобы ты знал, – Амелин немедленно заулыбался и захлопал ресницами. – Ведь мы просто так болтаем. Каждый о своем, да?

Якушин выпрямился.

– Охота касается всех.

– Странно. Тогда почему мы говорим о чем угодно, но только не о том, из чего делать самострелы и силки?

На лице Якушина читалось явное желание врезать Амелину.

– Потому что сначала нужно было понять, как вы к этому относитесь.

– А разве вожаки интересуются вкусовыми предпочтениями своей стаи, а не просто кормят ее? – Амелин смотрел со смущенным и одновременно наглым любопытством.

Он вывел Якушина из себя, но едва тот успел сделать шаг, как Петров, уловивший, к чему идет, быстро развернулся к Амелину:

– А из чего лучше сделать самострел?

– Понятия не имею, – пожал плечами тот. – Видимо, это должен быть лук. Только стрелы нужно хорошие придумать, чтобы наповал убивали, а то стрелять мы ни фига не умеем, перекалечим пол-леса и потом будем везде находить истекшую кровью падаль.

Поняв, что Якушин передумал его трогать, Амелин снова расслабленно откинулся на стуле.

– Но, если честно, я предпочел бы удочку.

– Удочку? – ядовито переспросил Якушин, точно не расслышал.

– Ну да. Тоня рассказывала, что тут неподалеку речка есть.

Если бы он знал, как воспримет его слова Якушин, вероятно, подал бы их более изощренным способом, но он, к счастью, не знал.

Однако тот и без этого покраснел и посмотрел на меня так, словно под его взглядом я должна была немедленно провалиться сквозь землю.

Объяснять, что я рассказывала только про речку, а не про то, что там произошло, было неуместно и бессмысленно.

– Отличная идея! – тут же воспрянул духом Марков. – Я тоже за рыбалку.

– И я, – поддержал Герасимов.

– Замечательно, – сказал Якушин ровным, чересчур спокойным голосом, стараясь ничем не выдавать раздражение, но по заигравшим на скулах желвакам было видно, что он в бешенстве. – Хоть одно здравое предложение. Но с вас удочки.

– О’кей, – весело отозвался Петров. – Будем считать, что рыбы ничего не чувствуют.

После этого разговора я долго думала об охоте, рыбалке и одной любопытной идее, касающейся нашего дальнейшего проживания, неожиданно пришедшей в голову. А еще о том, как подло поступила Кристина, не попытавшись поговорить с нами, не высказав обиды и не объяснив, «за что».

Затем я полночи мысленно спорила с Марковым – о том, чем мы отличаемся от животных; думала о смерти, как об обязательном условии существования смысла жизни, и о том, что затаенные обиды ничего не стоят; слушала, как мирно сопят Настя и Амелин; прислушивалась к звукам в коридоре и к себе.

Лежала, широко раскрыв глаза, смотрела, как бледная луна бросает призрачные тени на стены комнаты и чувствовала, что внутри меня скопилось очень много нового. Чего-то такого, что я пока не знаю как назвать, потому что ничего подобного раньше не испытывала.