Глава 28
Амелин приперся внаглую среди ночи, словно это было в порядке вещей, и громким настойчивым шепотом стал уговаривать идти выслеживать призрака. Чтобы не разбудить Настю, мне пришлось согласиться.
Вначале мы действительно постояли, то и дело выглядывая в коридор. Но Амелин пребывал в дурашливом расположении духа и нарочно вздрагивал от любого звука, испуганно хватал меня за руку и закрывался капюшоном. Однако ему это быстро надоело, и он стал бесцельно ходить по комнате, сказав, чтобы я звала, если увижу что-то страшное.
Эта комната была угловой и самой холодной, при этом самой светлой – благодаря двум большим окнам.
Здесь стояла широкая квадратная кровать с высоким мягким изголовьем, обитым темно-бордовой тканью. Ею же была обтянута маленькая прикроватная банкетка и обшиты штук шесть декоративных подушек, сваленных на одном из гарнитурных кресел у двери.
Штор на окнах не было. На голом матрасе кровати валялись три картины, которые мы подобрали с пола, но не нашли, куда повесить. Устав бестолково ходить, Амелин взял их и, сев на подоконник возле свечки, стал разглядывать.
– Ты разбираешься в живописи? – в полный голос спросил он.
– Тише. Дверь открыта.
Он повторил вопрос более приглушенным голосом.
– Нет. Но мне нравятся Моне и Дега.
– Все ясно, обычные красивости. А мне – Брейгель и Босх.
– Ничего удивительного. Тебе все гадости нравятся.
– Это не гадости, а художественное отражение реальной жизни.
– Я правда не понимаю, что хорошего в этих отвратительных, уродливых людях и животных, которых обязательно кто-нибудь мучает или убивает? Неужели тебе приятно на это смотреть?
– А ты думаешь, кругом одни цветочки и мельницы? И весь мир наполнен лучезарным сиянием любви и добра? – с легкой издевкой поинтересовался он.
– Нет, конечно. Но зло тоже можно изобразить красиво. «Демон» Врубеля, например.
– Который из них? Сидящий, летящий, поверженный?
– Обычный.
– Обычный – это сидящий.
– Откуда ты знаешь?
– Тоня, – я видела, что он поднял голову и, наверное, как обычно смотрел с укоризной. – Откуда люди все узнают?
А потом вдруг заговорил низким шепотом, тихо-тихо, так, что мне, чтобы расслышать, пришлось сделать несколько шагов в сторону окна:
Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине,
Чья мысль душе твоей шептала,
Чью грусть ты смутно отгадала,
Чей образ видела во сне.
– Это что?
– Помнится, кто-то меня в незнании английского упрекал, – прокомментировал он обычным голосом и, снова изменив тон, уже чуть громче продолжил:
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит.
– Это Лермонтов, да?
– А еще кто-то спрашивал, как меня в школе держат.
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы.
– Ну, ладно, хватит, – попросила я.
Но Амелин, взяв свечку с подоконника, поднес ее к лицу снизу, и оно зловеще осветилось желтоватым пламенем, и опять заговорил со страдающей интонацией.
И, видишь, – я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье.
– Все. Заканчивай.
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
– Эй, – пришлось взять с кресла подушку и кинуть в него, чтобы перестал.
Подушка чуть не попала в свечку, но Амелин вовремя отбил, и она упала на кровать.
Спрыгнув с подоконника, он полез ее доставать, но возвращаться не спешил. Встал в полный рост и, стоя на прямых ногах, принялся покачиваться на матрасе. Пружины жалобно заскрипели.
– Прикольно. Как на батуте. Наверное. Ты когда-нибудь прыгала на батуте? – неподдельная радость в его голосе умиляла.
– Нет, не прыгала.
– Я тоже. Говорят, это очень приятно. Физическое ощущение свободы.
– Слезай оттуда. Мы зачем пришли?
– Призрака ловить.
– Ну вот, иди и стой здесь.
– Ты и сама прекрасно справляешься.
– Слушай, ты меня днем уже успел разозлить, но я промолчала. Теперь опять начинаешь.
Пружины продолжали визгливо и ритмично поскрипывать. Похоже, он не собирался прекращать баловство.
Я схватила вторую подушку и швырнула в него. Странным образом в полутьме Амелин поймал ее и быстро метнул в меня. Подушка пролетела мимо, попав в дверной проем. Я опасливо выглянула, но там никого не было. Только пустой, холодный, длинный, темный, страшный коридор, из другого конца которого в любую секунду мог появиться призрак.
Набравшись смелости, я выскочила, подняла подушку, подбежала к продолжавшему раскачиваться на кровати Амелину и хорошенько треснула.
Он отпрянул назад, подхватил первую подушку и не больно, но ощутимо ударил меня в ответ прямо по голове. Это было так нагло и вызывающе, что негодование по поводу его утренних высказываний и дебильного поведения сейчас требовало выхода.
Я пихнула его в живот, чтобы столкнуть с кровати. Он, громко вскрикнув «ай», согнулся пополам, театрально застонал, рухнул на колени и мгновенно прикрыл голову руками. Хорошенько шлепнув его пару раз сверху, я развернулась к двери. Однако Амелин не успокоился, взял и предательски швырнул свою подушку прямо мне в спину, а потом быстро соскочил по другую сторону кровати.
– Тоня, – в полный голос, в котором я уловила подавленный смех, заговорил он, – я впечатлен. Ты, оказывается, очень взрывоопасная штучка. А с виду не скажешь.
– Я больше никуда с тобой не пойду, – сквозь зубы прошипела я. – Каждый раз все в глум превращаешь.
– Но ты первая меня ударила.
– Если бы ты сразу послушался, не ударила бы.
– А что, за непослушание нужно сразу бить?
– Да, если человек по-другому не понимает.
– Не завидую я твоим детям. Ты их, наверное, с утра до вечера лупить будешь.
– Если не замолчишь, лупить я буду тебя. И на этот раз по-настоящему.
Он радостно прыснул.
– Звучит заманчиво.
Молниеносно, без предупреждения, я вскочила на кровать и, под визгливые стоны пружин, пробежала к тому краю, где стоял он.
Однако убегать Амелин не стал, и только я занесла руку с подушкой, он, вместо того чтобы нападать или защищаться, принялся меня щекотать. Это был дьявольски коварный и предательский ход. Трусливый и подлый поступок. Ничуть не лучше удара ниже пояса. Потому что, естественно, я выронила подушку, завизжала и, извиваясь и перепрыгивая с ноги на ногу, стала отдирать его пальцы от своих ребер. Не понимаю, почему люди смеются, когда им щекотно, если терпеть щекотку еще труднее, чем боль.
– Будешь еще драться? – всхлипывая от смеха и одновременно закашлявшись, выдавил он.
– Нет! Нет, – закричала я пронзительным, но тоже смеющимся голосом. – Только отпусти. Умоляю.
Но как только он разжал руки и я перестала кричать, мы поняли, что в комнате кроме нас есть кто-то еще.
Я быстро повернулась. В дверном проеме стояла темная недвижная фигура.
От нее веяло напряжением, враждебностью и гневом.
– Хоть бы дверь закрыли, придурки. Мы не обязаны слушать, как вы тут резвитесь, – Якушин вышел, с такой силой хлопнув дверью, что все, кто, возможно, до этого и спал, теперь точно проснулись.
