Глава 22
Так бывает, что вдруг просыпаешься в один прекрасный день и тебе отчего-то, без всякой причины, становится приятно и легко. Просто чувствуешь себя живым и настоящим. Даже не страшно заглянуть немного вперед, потому что там нет ничего плохого.
Я подумала о вкусном кофе, утреннем морозце, Якушине и о том, что вчерашние подвальные похождения были забавными. Да и мысль, что призрак в коридоре оказался настоящим, тоже радовала.
Так я блаженно лежала в сладкой полудреме, пока явственно не ощутила, что мои запястья что-то сковывает.
Попробовала поднять руку, но не смогла. Что за ерунда! Попыталась скинуть с себя одеяло, чтобы посмотреть, что с руками, но ничего не получилось. Семина еще спала.
– Настя! – крикнула я. – Проснись.
Она приподнялась и села, глядя на меня из-под полуприкрытых век.
– Что случилось?
– Подними мне одеяло.
– Зачем?
– Не тупи, пожалуйста, – я задергала ногами, в надежде обойтись без ее помощи.
Настя медленно выбралась из постели и откинула одеяло. Обе мои руки были крепко привязаны к кровати теми самыми красными шелковыми лентами.
– Боже! – сказала она, нелепо таращась. – Это же мои ленты.
– Развяжи, пожалуйста, – процедила я сквозь зубы. Не знаю, чего во мне было больше – злости, страха или недоумения.
Семина, взволнованно торопясь, начала ковырять длинным ногтем узел.
– Не получается, – прохныкала она тут же, чувствуя, как нарастает мой гнев.
– Ну, оборви тогда, обрежь.
– Сейчас за ножиком сбегаю.
И исчезла, а я попыталась сама дотянуться до запястий зубами, уже почти смогла растянуть узел на левой руке, как дверь резко распахнулась и в нашу комнату влетели полуодетые Марков, Герасимов и Петров с камерой.
– Вот это да! – обрадовался Герасимов. – Реально привязали.
– Прикол, – хихикнул Марков.
– Так, Тоня, сделай страдальческое лицо, – велел Петров.
– Пошли вон, – закричала я на них.
– Вот, хорошо. Настоящая эмоция. Очень реалистично, – приговаривал Петров.
– Я вас всех сейчас убью!
– Интересно, как? – хохотнул Герасимов.
– Вы можете быть людьми или нет? Лучше отвяжите меня.
– Людьми мы быть не можем, – не унимался Петров. – Потому что мы – злобные и коварные Дети Шини.
– Не знаю, чего ты напрягаешься, – пожал плечами Марков. – Понимаю, была бы раздета, а у тебя классная теплая пижама.
– Я напрягаюсь потому, что у кого-то хватило мозгов такое сделать. А еще потому, что вы ржете. Скажи честно, Марков, это месть?
– Клянусь, это не я, – он сел на корточки и стал меня развязывать.
– И не я, – выпалил Петров.
– У нас только у одного человека гестаповские замашки, – усмехнулся Марков.
– Заткнись, – меланхолично отозвался Герасимов.
– А с чего ты взял, что речь о тебе? Я просто вспомнил, как мы температуру снегом снимали, – ему удалось освободить мою правую руку.
Петров запротестовал:
– Да, нет, Саня не мог. Зачем ему это?
– Точно, – озвучила я вслух свои догадки. – Амелин! Больной придурок.
– Говорил вам не связываться с суицидником, – подхватил Герасимов – Хочешь, я ему наваляю?
– Нет уж, я сама.
Переодеваться я не стала, побежала в мансарду прямо в пижаме. По дороге наткнулась на Семину с ножиком, и она, сказав «на», зачем-то сунула мне его в руку.
Разговаривать было некогда.
Кажется, дверь я распахнула ногой. Амелин еще спал, поэтому от внезапного грохота испуганно подскочил в кровати и, как Семина, недоумевающе уставился на меня.
– Ты пришла меня убить? – спросил он тихо, заметив ножик.
– Как ты мог? Я же сама разрешила тебе остаться!
– Пожалуйста, успокойся, – он осторожно потянулся за одеждой. – Объясни, что произошло.
– Почему с людьми всегда так? Если ты с ними по-доброму, они тебе какую-нибудь подлянку обязательно устроят.
– Да не устраивал я ничего.
– Теперь будешь отмазываться и утверждать, что это не ты.
– Тоня, почему ты меня постоянно принимаешь за врага? Ты мне нравишься. И даже почти не важно, что тебе на это плевать. Но ты все равно злишься и переворачиваешь все с ног на голову, – его взгляд стал строгим. – Это жестоко.
– Ты бы тоже злился, если бы тебя привязали к кровати.
Бледное лицо покраснело. Амелин, вскочив, начал одеваться, так что мне пришлось отвернуться, чтобы не видеть его противные шрамы и ожоги.
– Ты куда?
– Пойду скажу им, что это слишком. И если кто-нибудь еще такое сделает, я за себя не ручаюсь, – его реакция выглядела неподдельной и даже милой, точно ему в самом деле не безразлично.
– Не нужно никуда ходить. Просто поклянись, что это не ты. Я уже не знаю, кому верить.
– Очень неприятно, что ты могла обо мне так подумать.
По расстроенным глазам я видела, что он говорит правду.
– Но шутка совершенно в твоем стиле.
– Вовсе не в моем.
– Тогда кто? Привидение из коридора?
– Это не повторится, – сказал он серьезно. – Обещаю.
Якушин собрал нас в зале и объявил, что нужно ехать в лес за дровами, так как поленница в гараже подходит к концу. Однако его затея как-то сразу не заладилась, вызвав неожиданно бурное сопротивление парней. У каждого обнаружилась очень серьезная причина остаться дома.
В ответ Якушин довольно резко сказал, что это глупые и детские отмазки, ради общего дела нужно задвинуть свои личные «хочу» и сначала выполнить то, что необходимо.
Марков ответил, что отказывается быть «тупым стадом», так как ему это «идеологически чуждо», а Якушин вообще не указ, и что он будет делать что хочет и когда захочет. Герасимов тоже намекнул на диктаторские замашки, а Петров хоть и не выступал, всем своим непривычно молчаливым видом выражал явную поддержку тех двоих.
Они все долго ходили по дому друг за другом, громко и скучно ругаясь. От утреннего веселья не осталось и следа.
Мы с Настей, около часа молча наблюдая за этими разборками, в конечном счете не выдержали, оделись, нацепили найденные в чулане пластиковые снегоступы, взяли санки, топор и с героической решимостью двинулись по направлению к лесу.
– Якушин прав, – сказала Настя, тяжело дыша, когда мы шли к калитке. – Без дров мы замерзнем. А я так устала мерзнуть.
– Конечно, прав, – согласилась я. – Почему кто-то должен за дровами ходить, а кто-то на матрасе валяться? Я, может, тоже к такой жизни не привыкла. Но сейчас другое дело. Нам здесь никто не поможет.
Выйдя за калитку, огляделись. Кругом – густой и заметенный снегом лес, в какую сторону ни посмотри, везде – одинаковая картина: голые стволы, низкорослые елки, плотная толща снега. День выдался пасмурный и сырой, так что нашего энтузиазма заметно поубавилось.
Кое-как приспособившись к передвижению на снегоступах, мы заскользили прямо, никуда не сворачивая. Уходить далеко было опасно, в таком лесу ничего не стоило заблудиться. Поэтому решили ни в коем случае не терять из вида кирпичную стену забора, проглядывающего красно-рыжей полосой среди свинцового сумрака.
Деревья мы рубить не умели. Даже самые тоненькие стволы лишь гнулись под моими ударами топора, а Настя и вовсе боялась взять его в руки. Поэтому, увидев большую поваленную березу, мы страшно обрадовались. Однако ветви оказались обледеневшими и влажными, руки скользили, а пальцы моментально замерзали.
В итоге, набрав небольшую охапку тонких палочек, которые вряд ли можно было назвать дровами, уселись на ствол, обдумывая, как поступить дальше.
– Можно вернуться за пилой, – предложила я.
– Можно, – согласилась Настя.
Но с места никто из нас не сдвинулся.
– Интересно, – задумчиво сказала она, поглубже натягивая свою ушастую шапку. – Они хоть заметили, что нас нет?
– Если и заметили, то наверняка обрадовались, что теперь точно не нужно никуда тащиться.
– Я просто представила, – она наклонила голову набок и из-за ушастой шапки стала похожа на пушистого лесного зверька с человеческим лицом, – что было бы, если бы мы с тобой заблудились в лесу. Кто-нибудь расстроился бы? Волновался? Искал?
– Конечно, искали бы. Ну, может, не сразу, но когда поняли бы, что нас долго нет, наверняка.
– А я не уверена. Зачем мы им? Продуктов и так мало. Знаешь, раньше в деревнях, когда пропитания на всех не хватало, детей и стариков специально отводили в лес и оставляли там.
– Зачем ты себя опять накручиваешь?
– Я не накручиваю. Марков бесконечно твердит, что еда заканчивается. Утром сегодня только об этом и говорил. Что я много трачу и нужно сокращать порции. А я ответила, что могу вообще не есть. Я ведь, правда, могу три дня на питьевой диете просидеть, если надо. А он ответил: «Отлично. Это очень экономно».
– Видишь, а вы осуждали, что я ему тогда в лицо правду сказала.
– Да я же не говорю, что он плохой, – виновато спохватилась Настя. – Марков, между прочим, совсем не плохой. У него просто установка такая. Он так воспитан, понимаешь? Ему дома постоянно внушают, что он сейчас как бы в долг живет. Что все, что в него вкладывается, потом должен будет отдать, отработать, оправдать. Его отец говорит, что дети – объект инвестирования, который должен приносить доход. А Марков, между прочим, верит в инопланетян и хотел бы стать ученым. Но, по его словам, ученые денег не зарабатывают, поэтому он сам признает, что это глупость несусветная, а все равно мечтает.
– Ты на него вроде жалуешься и сразу оправдываешь.
– Просто ты меня не поняла, – Настя хитро посмотрела. – Я лишь хотела предложить тебе немного потеряться.
– Потеряться?
– Ну, да. Проверить, нужны ли мы им.
– Хочешь заставить людей волноваться только для того, чтобы потешить свое самолюбие?
– Какое еще самолюбие? – удивилась Семина. – У меня его и в помине нет. Я лишь хочу понять, нужна ли кому-то, кроме мамы. Кристина говорила, что «никто никому не нужен», а я хочу убедиться, что это не так.
– Кристина хотела нас проучить, вот почему так сделала. И твоя игра в потеряшки тоже будет выглядеть как месть. Месть Маркову за слова про диету. Или месть Якушину за критику. И никто тебя за это не полюбит и даже не поймет. Помнишь, что ты мне сама на кухне говорила про поступок? Так вот, это будет твой собственный поступок.
Настя огорченно опустила глаза, отчего ее худое бледное лицо стало мученически-прекрасным.
– Я же, Тоня, хочу как раз обратное сказать, – она заерзала на стволе, точно замерзла, – что очень важно переживать и волноваться за кого-то. Это значит любить.
Вот уж с чем мне точно не хотелось соглашаться. Всякие переживания – это бессмысленные страдания и боль. Мучительное душевное беспокойство, кровоточащая язва, которую нельзя замазать зеленкой или приложить компресс. Одни пустые мысли, сотни вопросов без ответов и подростковая аритмия. От переживаний можно сойти с ума или даже захотеть умереть, лишь бы их не испытывать.
Я отогнала неприятные воспоминания.
– Любить – значит не заставлять никого переживать и волноваться. Это значит не делать другим плохо из-за себя.
– Тогда получается, ты не любишь своих родителей. Раз ушла из дома, – Настин голос звучал по-детски беспечно.
– Это они меня не любят, – огрызнулась я, спрыгивая со ствола. – Идем за пилой.
Но вдруг мой взгляд привлекло подозрительное шевеление кустарника метрах в ста за Настиной спиной, а через секунду оттуда спокойно и почти бесшумно вылез здоровенный черно-бурый кабан. Выбрался и остановился. Волосатое массивное тело на тонких коротеньких ногах, мокрый кожаный пятак, загнутые в разные стороны клыки, маленькие острые глазки. Зверь пристально смотрел в нашу сторону.
– Настя, – сквозь зубы процедила я. – Только не нервничай. Там кабан.
– Что? – глаза Семиной от ужаса тут же распахнулись на пол-лица. – Где?
– Позади тебя стоит. И смотрит, – я судорожно пыталась сообразить, что предпринять.
Но придумать ничего не успела, потому что Семина, дико завизжав, слетела с березы и с невероятной скоростью бросилась в сторону забора. Ее снегоступы скользили так быстро и уверенно, будто она всю жизнь на них ходила. Поддавшись панике, я кинулась следом, машинально подцепив на ходу веревку от санок и зачем-то потащив их за собой.
Благо до калитки было рукой подать. Мы влетели на территорию как два заправских спортсмена и, возможно, установили какой-нибудь рекорд по бегу на снегоступах.
А домчавшись до дома, обнаружили, что Якушин все же выгнал парней на улицу и они, все еще недовольно перебрехиваясь, надевали лыжи. Но как только увидели нас и наши пустые санки, дружно накинулись с издевками.
– Что, выпендрились? – Герасимов уже в лыжах и с палками в руках, светловолосый, прямой и жесткий, точно скандинавский бог, стоял на дорожке между крыльцом и гаражом.
– Это они нас так воспитывают, – крикнул возившийся чуть поодаль с лыжными креплениями Петров. – Знаю я эти бабские штучки: «Сиди. Уже не надо. Я сама».
Якушин выкатил из гаража снегоход, равнодушно окинул нас взглядом и мимоходом поинтересовался:
– Где топор?
– Там кабан, – все еще пребывая в состоянии легкого шока, пролепетала Настя.
И ведь краем глаза его не видела, а ужаса во взгляде было, будто он дышал нам в лицо.
– Кабан? – Якушин немного сбавил ход, подозрительно оглядев сначала Настю, потом меня. – Реальный кабан или призрачный? Или мистический знак о том, что где-то в лесу может быть кабан?
– Реальный, – произнесла я, чувствуя унижение. – Большой и черный.
– Ох, Тоня, – он осуждающе покачал головой. – Мне Петров только что твою историю с кроватью рассказал, теперь у вас – кабан. Вчера был призрак, а позавчера неупокоенный дух. Может, хватит? Я и так их еле на улицу заставил выйти. Хотите без дров остаться?
– Саш, поверь, честное слово. Там, рядом с забором. Мы далеко не отходили.
Якушин, щурясь, начал всматриваться в глубь сада.
– Тогда почему калитку не закрыли? Он же и сюда может зайти.
– Ой, – только и смогла произнести Семина.
Тяжело вздохнув, он завел снегоход и поехал закрывать калитку.
В этот момент с крыльца сбежал Марков – легко сбежал, но, увидев нас, вспомнил про ногу и пошел гораздо медленнее, слегка прихрамывая. А когда пробирался мимо Герасимова, загораживающего проход, нечаянно наступил ему на лыжу, и Герасимов, недолго думая, раздраженно толкнул Маркова в плечо. Так что тот, едва не свалившись и, похоже, не очень понимая, что делает, пихнул в ответ.
Этого непокорного, вызывающего в глазах Герасимова жеста оказалось достаточно, чтобы он тут же схватил Маркова за шиворот, уронил в снег и набросился сверху. У них началась странная, вялая возня, потому что из-за лыж Герасимову было неудобно бить Маркова.
Я подлетела к ним раньше Петрова – тот никак не мог решить, что делать – хвататься за камеру или идти разнимать, – и попыталась удержать Герасимова за руки, но поскольку тоже была на снегоступах, от любого толчка моментально откатывалась назад. С третьей попытки мне наконец удалось обхватить его за правое плечо и перестать скользить. Марков жалобно стонал, закрываясь руками. Очков на нем уже не было. Кое-как до нас добрался Петров и принялся сталкивать Герасимова, но сам потерял равновесие и завалился вперед, прямо между ними.
Марков взвыл еще громче, а Герасимов, не успев вовремя остановиться, смазал своим большущим кулаком Петрову по уху. Затем, поняв, что ошибся, он попытался стряхнуть меня с плеча. Но к этому моменту Петров уже начал отбиваться сам.
Якушин опередил Настю на доли секунды, сунувшись в нашу кучу малу и пытаясь выдернуть меня оттуда. Я еще на ноги не успела подняться, как Семина из самых лучших, добрых и чистых побуждений окатила всех ведром ледяной воды.
