Глава 20

За обедом произошел загадочный случай.

Мы сидели на кухне, тесно сбившись вокруг стола, и уже начали пить чай, когда Герасимов неожиданно замычал и подскочил так, что сидевшая слева от него Настя с визгом слетела с табуретки. Грубо отпихнув не поместившегося за стол Петрова, он бросился к раковине и выплюнул то, что держал во рту. Затем включил воду и принялся пить прямо из-под крана.

– Марков, я тебе голову оторву, – наконец прорычал он. – Достал уже. Или это ты, Семина?

– Сам достал, – негодующе воскликнула Настя, поднимаясь.

– Объясни, в чем дело, – Якушин встал и подошел к нему.

– Я выпил какую-то дрянь, – страдальческим голосом произнес Герасимов. – Такой вкус, словно кошки во рту нагадили.

Якушин взял со стола пустой стакан и заглянул внутрь.

– Там что-то белое. Похоже на соль, – сунул внутрь палец и уже хотел облизать, как Петров, не отнимая камеры от лица, закричал:

– Осторожнее! Вдруг цианистый калий?

Якушин вздрогнул и отставил стакан.

– Если бы это был цианистый калий, Герасимов уже валялся бы с пеной у рта, – заметил Марков.

– Как это получилось? – удивилась я. – У меня совершенно нормальный чай.

– Это как обычно, – Марков явно злорадствовал. – У всех все нормально, а у этого через задницу.

Герасимов резко метнулся к Маркову, но достать не смог.

– Как вообще Марков мог насыпать тебе соли, если он сидит с другой стороны? Мимо него даже стаканы не передавали, – попытался успокоить его Якушин.

– А кто передавал стаканы? – спросила я.

Но никто этого не помнил. Так что Герасимов психанул, завалился на свой матрас и лежал там, надувшись, до самого вечера, а стоило нам всем собраться в зале, демонстративно ушел бродить по дому.

Однако ровно в восемь, если судить по бою часов в гостиной, которые удалось завести, мы услышали тревожные, хотя и нежные звуки. Тихая, вкрадчивая мелодия, будто таинственный отголосок потустороннего мира, неожиданно наполнила дом.

– Что это? – Настя, которая, обложившись разноцветными клубками, полчаса плела какую-то замысловатую фенечку для Петрова, пугливо замерла с концами нитей в руках.

– Похоже на пианино, – Петров, сидевший рядом и увлеченно складывающий из ее клубков разные цветовые комбинации, наклонил голову, прислушиваясь.

Я вскочила, чуть не выронив из рук карты, в которые мы втроем играли.

– Думаешь, призрак? – не скрывая насмешки, поинтересовался Якушин.

Мы с Настей испуганно переглянулись.

– Одно из двух, – совершенно спокойно сказал он. – Или суицидник, или Герасимов.

– Это не может быть Герасимов, – так же спокойно отозвался Марков, беря из колоды две карты. – Бездушные чурбаны не способны издавать столь чарующие звуки.

По Настиным глазам я видела, что она опять думает о том, о чем Якушин запретил говорить. Я тоже почувствовала неясный мистический трепет.

Якушин, поймав мой настороженный взгляд, с протяжным вздохом отложил свои карты:

– Ладно, давай посмотрим, что там.

Белая створка распашной двери столовой была приоткрыта. За пианино, лицом к нам, действительно сидел Герасимов и, нахмурив брови, сосредоточенно и вдохновенно играл какую-то классику.

На лице Петрова отобразилась такая палитра эмоций, что я поняла: не меня одну увиденное привело в замешательство. Кажется, такие вещи называются «когнитивным диссонансом». Лицезреть музицирующего Герасимова было все равно что обнаружить за пианино мраморную деву или узнать, что камни обладают нервной системой. Если бы мы нашли призрака, я удивилась бы гораздо меньше. Даже Якушин немного оторопел, хотя и сам выдвигал подобные версии. Но одно дело – предполагать, что жизнь на Марсе существует, а другое – увидеть ее собственными глазами.

Петров спешно врубил камеру и, пристроившись к щели, стал снимать непостижимое действо.

Вдруг музыка оборвалась. Хлестко, подобно пистолетному выстрелу, хлопнула крышка пианино. Это Герасимов заметил Петрова.

– Че приперлись? – не вставая с места, крикнул он.

Петров медленно приоткрыл дверь, осторожно просочился в комнату и немного заискивающе сказал:

– Клево играешь. А что-нибудь нормальное, современное можешь?

– Отвали, – сухо ответил Герасимов, машинально покусывая большой палец.

По этому детскому, неуверенному жесту я поняла, что он смутился.

– Ты из-за соли расстроился? – Якушин взял стоявший поодаль стул, подставил его к обеденному столу и сел.

– Делать мне нечего на всякую тупость обижаться.

– Ты правда очень красиво играл, – подтвердила я. – Учился в музыкалке?

– Угу, – буркнул он.

– С первого класса тебя знаю, и такой сюрприз.

– Я что, виноват? – почему-то начал оправдываться он. – Думаешь, я сам? Ненавижу сольфеджио.

– Сыграй еще что-нибудь, – попросил Якушин.

– Я только по программе умею. Да и то почти не помню. Как диплом выдали, больше и не подходил к инструменту.

– А нам все равно, – я облокотилась о пианино. – Хотя бы то, что уже играл.

– Ладно, – сдался он.

Петров пристроился рядом со мной, наблюдая, как Герасимов откидывает крышку и его крупные широкие руки начинают легко и ласково бегать по клавишам. Пока он играл, я не переставала удивляться, что совершенно ничего о нем не знаю.

А потом пришла Настя и все испортила. Она тихонько прокралась в столовую и встала возле стеночки у двери, но уже через минуту я заметила, как непроизвольная жалостливая гримаса исказила ее симпатичное личико. Губы поползли вниз, нос покраснел, и вскоре Семина принялась так громко всхлипывать, что на музыку и Герасимова уже никто не обращал внимания.

– Что опять случилось? – спросил Петров.

– Я не могу сказать, – она горестно всхлипнула.

Такой бессмысленный, абсолютно Настин поступок. Она хотела, чтобы мы начали ее расспрашивать, выпытывать, но один Петров засуетился. И по тому, как он утешительно погладил ее по плечу, как сказал «ну перестань, не расстраивайся», было видно, что он воспитывался среди женщин и подобные сцены его в тупик не ставят.

– Я правда не могу говорить, – промямлила Настя. – Сейчас, здесь, при Саше.

Такой очевидный укор Якушину означал, что она опять собирается поднять тему Кристины.

– Дом большой, – равнодушно сказал тот. – Можешь идти куда хочется.

– Извините, что помешала, – ее голос дрогнул, предвещая рыдания.

– Погоди, – остановил ее Петров. – Не смотри на него. Ты нам расскажи.

И он так неожиданно и ласково с ней заговорил, что Семина принялась еще сильнее всхлипывать, причитая, что все вокруг устроено для таких людей, как Марков, которые знают, чего им нужно, или таких, как Якушин, живущих здесь и сейчас, или таких, как Петров, которые хотят видеть только хорошее. И что все мотиваторы о том, что главное чего-то очень сильно хотеть, – бредовый фейк. Это не работает. Ведь сколько ни хоти, все равно нельзя попасть в мир, где нет несправедливости и насилия, переместиться во времени или заиметь нормального отца. И что от того, что мы живем в скучном, однообразном, приземленном мире, все вокруг теряет смысл.

Первым не выдержал Герасимов и прямо заявил, что от такого унылого шлака ему хочется повеситься. И еще цинично добавил, что теперь нет никаких сомнений в том, кто внушил Ворожцовой дурные мысли.

Зря он это, конечно, сказал, потому что Настя заскулила еще жалобнее.

Якушин осуждающе взглянул на Герасимова, взял Настю за руку, подвел к своему стулу и принудительно усадил. Сам встал напротив, скрестив руки на груди:

– Ты, Настя, просто не понимаешь, что такое плохо. От этого и придумываешь ненужные страдания. Видишь этот шрам? – он ткнул пальцем себе в бровь. Настя подняла заплаканное лицо. Убедившись, что она слушает, продолжил:

– Было у меня два друга – Толик и Ромка Ильины, близнецы. Петров их знает. Такие веселые, заводные ребята. Мы с ними с первого класса. После школы часто ко мне ходили, потому что у нас дома всегда есть что пожрать. Толик сильно по химии провисал, так я ему все домашки решал и на контрольных частенько его вариант делал. А когда они заболели скарлатиной, я Ромке свой ноут отдал на две недели, потому что его комп сломался, а Толик своим делиться не хотел. У них вообще всегда конкуренция, по любому поводу: если один что-то сделал, другой должен сделать еще круче. Причем они дико спорили, не разнять, и до драки доходило. Толик посильнее, Ромка – злее. Все время спрашивали, кто из них лучше: то лимоны жрали, то с гаражей прыгали, то трудовика доводили. Как-то раз жвачку из магазина стырили, доказывая друг другу, кто круче.

Я прекрасно знала этих Ильиных. У нас в классе их назвали «Чикаго булс» – за рост и наглость, с которой они распихивали всех в школьном коридоре.

– И вот в десятом классе они познакомились на курсах с одной девчонкой, и у обоих случилось помутнение. Все уши мне про нее прожужжали. Только ходили и рассказывали, кому из них она больше внимания уделяет. В итоге решили, что нужно выдвинуться куда-то вместе: в кино или просто погулять, чтобы я оценил, на кого из них она больше смотрит, а то они друг с другом совсем в контрах из-за этого были. Мы пошли гулять в парк. А девчонка эта – Даша – в самом деле оказалась очень хорошенькой, но почему-то не смотрела особо ни на Ромку, ни на Толика, а как подхватила меня под руку с самого начала, так и ходила весь вечер. Я, конечно, видел, что Ильины злятся, несколько раз пытался от нее отвязаться, но она продолжала глазки строить и в итоге оставила мне свой телефон. В общем, как только мы проводили ее домой, они на меня сразу возле подъезда набросились. Реально, точно крышу сорвало. И не просто двинули со злости, а серьезно, с удовольствием били. Пока прохожие не вмешались. Лучшие друзья детства били меня из-за бабы. Вот, Настя, говоришь – хреново тебе. А я поэтому из школы и ушел, что не мог их видеть.

– А она чего, Даша эта? – слезы на глазах Семиной вмиг высохли.

– Я больше с ней не встречался.

– Ладно, – сказал Герасимов. – Никто не герой. Это миф. Парни твои – козлы, но друзья – тоже миф, так что не вижу причин для особой запары.

– Друзья – миф, – согласился Петров.

– Друзья – миф, – подтвердила я.

– Спасибо, – сказал Якушин.

На этом разговор был окончен. Мы еще поболтали немного и разбрелись по постелям.