Глава 18
Наутро, едва открыв глаза, я вспомнила про ссору с Марковым, и настроение тут же испортилось. Я не чувствовала себя неправой. Потому что считаю, что зло должно быть наказано. И потом, Павлик был моим другом.
Вчерашний вечер словно вернул меня на три года назад, когда я переживала за него, как за себя. Ведь я еще не знала, что он предатель, и не понимала, что все люди иногда делают глупости. Но то, как Марков говорил про нас, школу, и то, что он заливал Кристине, было оскорбительно и вчера снова прозвучало как вызов. Сдержаться я не могла. Но хуже всего, что Якушин назвал меня «холодной и жестокой».
Настя уже встала. Ее постель была аккуратно застелена покрывалом. Я свесилась и заглянула под кровать. Там тоже никого не было. Подошла к окну, выглянула во двор, и моему взору предстала любопытная картина: две свеженасыпанные горы снега, а возле них – парни, расчищающие площадку и фонтан перед домом.
Герасимов, одетый в синюю зимнюю спецовку, залез к мраморной деве и принялся ее обнимать. А Якушин в расстегнутой телогрейке, довольный, раскрасневшийся на морозе, с белой полоской пластыря на носу, сунул ей под локоть лопату и, сорвав с Герасимова бейсболку, нахлобучил на мраморные локоны. На ступеньках крыльца сидел Марков и, судя по жестам, давал ценные указания, а Петров, само собой, снимал эту клоунаду. Не знаю, зачем им понадобилось чистить дорожки, но у меня возникло ощущение, что все работают, а я сплю. Пришлось одеться и спуститься на первый этаж.
На плите под полотенцем стояла кастрюля с еще теплой геркулесовой кашей, а в маленькой раковине была навалена гора грязной посуды. Я съела пару ложек прямо из кастрюли и налила полную чашку кофе. Извиняться перед Марковым я не собиралась, но пойти на примирение, наверное, стоило. Или хотя бы сделать вид, что ничего не произошло.
– Доброе утро! – Настя вышла из ванной, переодевшаяся в длинный черный кардиган, узкие брючки в красно-черную шотландку и с полотенцем на голове.
У нее был абсолютно домашний и умиротворенный вид.
– Спасибо за завтрак. Охота было возиться?
– Вставать не хотелось, а готовить приятно. У нас же столько мужиков, а их кормить нужно, – Настя села на табуретку напротив меня, подперла ладошкой подбородок и принялась с интересом наблюдать, как я ем.
– Пускай сами кормятся. Сейчас равноправие, – промямлила я с набитым ртом. Настина каша была замечательная.
– Мне не сложно. Мама говорит, что если мужчин не кормить, они дичают и звереют. А зачем нам тут такое?
Настя засмеялась. От нее вкусно пахло шампунем и гелем для душа.
– Представляешь, я не взяла жидкость для снятия лака, – она растопырила пальцы, расстроенно глядя на свои когда-то черные, а теперь сильно облупившиеся ногти. Как теперь ходить?
– Тебя сейчас заботят ногти?
– Меня все заботит. И ногти, и то, что у нас нет молока и яиц, и что в ванной дует. И Марков после завтрака даже «спасибо» не сказал. А теперь посуду еще мыть за всеми.
– Посуду я помою, а сейчас нужно о другом думать.
– О чем, например? О Кристине или о том, как нас все ненавидят? – Семина мгновенно сникла. – Об этом я и так постоянно думаю. Как считаешь, она может поправиться?
Я снова вспомнила ссору с Марковым.
– Хочешь честно? Я больше не хочу о ней говорить. Вообще. Я знаю, что никогда нарочно не стала бы никого обижать или делать гадости.
– Но ты же делала, – Настя неожиданно уперлась в меня своим ясным голубым взором.
– Что делала?
– Гадости. И обижала. Маркова.
– Это другое! Тогда было справедливо, и он заслуживал.
– Пусть Марков заносчивый и вредный, но это твой поступок. Ты же думала, что права, – пытаясь оправдаться, Семина говорила еще более неприятные вещи. – И поэтому могла сделать Кристине то, чему до сих пор не придаешь значения.
– Как ты можешь, Настя? Я тебя всегда поддерживаю, помогаю, а ты против меня.
– Я не против, просто пытаюсь объяснить.
– Не нужно ничего объяснять, – я быстро встала из-за стола. – Дружи со своим Марковым. И посуду сама мой.
Веселье на улице шло полным ходом. Теперь они отошли немного в сторону и падали по очереди в нетронутый снег, сравнивая, чей отпечаток смешнее. Лопаты валялись у фонтана.
Я спустилась с крыльца, взяла лопату и полезла через сугробы к беседке. Нужно было занять себя чем-нибудь и не думать, что теперь они все против меня: и Марков, и Якушин, и даже Настя.
Добралась до беседки и только начала счищать снег с перилл, как тут же нарисовался Петров и сказал, что из-за того, что я стащила лопату, Якушин теперь ругается на Герасимова. А потом увидел крупные, блестящие, чуть припорошенные снежными шапочками кирпично-алые гроздья рябин, растущих вокруг беседки, и стал восхищаться их цветом, говорить про удивительное сочетание зимней ледяной безжизненности и красных, напоминающих о лете ягод, совсем позабыв, зачем пришел.
Но сообразив, что я не расположена болтать, спросил:
– Ты расстроена? Тебе стыдно из-за Маркова?
– Мне нечего стыдиться, – отрезала я. – Просто не вижу поводов для щенячьей радости.
– Это ты зря. Поводов полно. Во-первых, мы живы. Во-вторых, сделали, что хотели. В-третьих, тут шикарное место. Можно даже настоящее кино снять.
– У вас с Семиной какие-то крайности. У нее все кошмар, у тебя – розовые очки.
Петров мило вскинул брови.
– Это не очки. Я просто не хочу видеть одно снежное уныние. Вот ты заметила эту рябину? Наверняка нет. А посмотри, какая она красивая. Пускай ее совсем немного, но она же есть. Алая, яркая, сочная. Этакий маркер, напоминалка о продолжающейся жизни. Типа, зима не навсегда, и все такое. Вон, видишь, птицы тоже так думают.
На дальнее дерево прилетела бойкая стайка снегирей и стала скакать по ветвям, отчего некоторые ягоды срывались и осыпались вниз.
Я перевела взгляд на чистое, усыпанное симпатичными родинками, точно ягодами на снегу, вдохновенное лицо Петрова. На его лукавые, неунывающие глаза, на покрывшиеся изморозью топорщащиеся волосы, и спорить с ним совершенно расхотелось. Пускай верит в свои картинки. И отчасти он был прав: мы сделали то, что хотели, и мы живы.
В этот момент примчался Герасимов и стал на меня грубо наезжать, что я «выступила в своем репертуаре», «сперла» у него лопату и «подставила». Складывалось такое впечатление, что они все сговорились. Неужели и Герасимов осуждал меня за историю трехлетней давности? За справедливое наказание? Маркова, между прочим. Я молча отдала лопату и пошла в дом.
Посидела в своей комнате, обдумывая, как продолжать жить с ними при таком отношении, но так ничего не решила. Можно было найти себе другую комнату, забрать свою часть еды, не разговаривать и не пересекаться, благо дом позволял. Но что делать, когда наступит вечер? Когда станет темно, и черные тени расползутся по всем комнатам и коридорам? Эта тягостная зависимость просто убивала.
Пришлось подняться в мансарду.
Амелин, как обычно с плеером, валялся в кровати под одеялом, на коленях у него была книжка и маленький блокнот с пружинками. Он что-то задумчиво в нем писал.
Я села на край кровати, и Амелин от неожиданности так вздрогнул, что блокнот подпрыгнул и слетел на пол.
– Что делаешь? – я подобрала блокнот.
– Пытаюсь песни переводить, – немного рассеянно сказал он. – По нормальному. Чтобы и рифма была, и смысл.
– Английский хорошо знаешь?
– Слова знаю. У меня память хорошая. Но без словаря все равно фигово выходит. А у тебя как с английским?
– Нормально. Четыре, пять.
– Тогда помоги, пожалуйста. Что такое «холопойнт»?
У него было такое ужасное произношение, что я даже поморщилась. Тогда он, словно извиняясь, улыбнулся и показал листок. Там было написано «hollow point».
– Point – это точка или место, – сказала я, – а hollow – углубление, полость.
– Это-то я знаю. Но тут эти два слова вместе что-то конкретное должны обозначать. Видишь? Типа у нее какая-то там улыбка.
– Почему у нее?
– Тоня, – он отвлекся от своих записей, укоризненно посмотрел на меня, и всю его прежнюю серьезность как рукой сняло, – потому что песню парень поет.
– И что?
– То, что если бы ты пела эту песню, все было наоборот, у тебя «булетпруфхат», у него «холопойнтсмайл». Она же про любовь и побег.
– Боже, Амелин, больше никогда не говори ничего по-английски. Как ты в школе-то учишься?
– Я и сам удивляюсь, – он ребячливо пожал плечами, затем сунул блокнот вместе с книжкой под подушку и приподнялся повыше. – Все. Я готов.
– К чему ты готов?
– Как к чему? Выслушать тебя. Ты же не просто так пришла.
Я хотела постепенно перевести разговор. Но то, что он перешел сразу к делу, даже обрадовало.
– Можно, я к тебе перееду?
– Что? – он глубоко вздохнул и сразу закашлялся.
– Ну, то есть тоже в мансарде поживу.
– Это ты из-за вчерашнего? Утром на кухне все про это говорили.
– И что же они говорили?
– Что в твоем тихом омуте полно чертей, – Амелин так весело улыбнулся, что его насмешливая улыбочка разозлила меня больше, чем смысл сказанного. Но ссориться еще и с ним не хотелось.
– Значит, я права. Теперь я у них главная злодейка.
– Вовсе нет. Якушин тебя даже защищал. Говорил, что у тебя обостренное чувство справедливости.
Было очень приятно услышать, что такое сказал именно Якушин.
– А что еще они говорили?
– Да я не слушал особо. Ерунду разную. Просто никто не понял, зачем ты все выложила.
– А ты сам что думаешь? – осторожно спросила я.
– Мне все равно, – он беспечно захлопал ресницами. – Ты мне и так нравишься.
– Я с тобой серьезно разговариваю. Ты тоже считаешь, что я неправа?
– Конечно, нет, – он согнул колени и придвинулся ближе, в голосе звучало участие. – Ты абсолютно права. В тебе все равно сидела эта злость. Лучше было сказать. И вообще сдерживаться вредно. Человек должен давать волю эмоциям. Так что все правильно. Ты преподала ему хороший урок. Пусть не зазнается из-за того, что умнее всех нас.
– Спасибо, – немного помолчав, сказала я. – Хоть не осуждаешь.
– Само собой, – он, довольный, откинулся обратно на подушку. – Я ведь хочу, чтобы ты ко мне переехала.
Его лицо выражало глубокое удовлетворение.
– Погоди, – нехорошее подозрение шевельнулось внутри, – ты это специально сказал?
– Не злись. Я по-любому на твоей стороне, но разве не это ты хотела услышать?
– Я спрашивала твое личное мнение. Твое собственное. Без тупого ерничества.
Амелин изобразил огорчение:
– Ничего оно не тупое. Просто у меня об этом нет никакого мнения. Поэтому сказал то, за чем ты пришла.
– Ты всегда так делаешь? Или по каким-то неизвестным причинам решил доводить именно меня?
– Вообще-то всегда, – заверил он. – Говорить то, что хотят от тебя услышать, – лучший способ понравиться людям. Но я не собирался тебя доводить, глупенькая. Ты себе все сама придумала.
Его голос звучал так, словно издевка не прекращалась.
Тут я вспомнила, с кем имею дело, и что нужно совсем отчаяться, чтобы идти искать поддержку у суицидника. Лучше уж оставаться с Семиной. И только я встала, чтобы уйти, как дверь в мансарду со скрипом приоткрылась и в комнату просочилась Настя с рыжей эмалированной миской и большой ложкой в руках. Над миской клубился густой пар, по воздуху растекся аппетитный запах вареной картошки.
– Тоня, мы тебя потеряли. Я уже обед приготовила, а никто не знает, куда ты пропала, – сказала так, словно ничего не произошло.
Волосы ее высохли и красиво блестели на свету. Пока она опускала миску на тумбочку возле кровати, Амелин смотрел на нее долгим изучающим взглядом, а затем вдруг спросил:
– Я точно еще не умер?
– Что ты такое говоришь? – Семина испуганно вытаращила глаза.
– На всякий случай уточнил, – ответил он ей, а потом перевел глаза на меня. – Вот, видишь, я же говорил, что ты все себе придумываешь.
И в самом деле, никто не обижался. Удивительно, что это вообще пришло мне в голову. Разве что Марков время от времени искоса на меня поглядывал, но ничего не говорил. Вроде бы все наладилось, но вечером случилось странное.
Все расползлись по дому и занимались чем-то своим. Герасимов, заявив, что не может с утра до вечера жить в колхозе, исчез в «зеленой» спальне. У Маркова оказалась с собой книжка, и он, передвинув матрас к камину, завалился читать. Настя, которой Герасимов нашел в гараже растворитель, была изгнана красить ногти в неработающую ванную. Петров бродил по дому, разглядывал комнаты и отыскивал «интересные кадры».
Якушин сначала откровенно маялся, а после решил заменить перегоревшие лампочки в тех местах, где мы ходим, на горящие там, где это почти не нужно. Я вызвалась ему помогать.
Было приятно наблюдать, как он серьезно и старательно что-то делает. По природе своей он всегда был похож на нормального парня, даже когда ходил обросший. Тогда как многие мальчики и к одиннадцатому классу часто оставались тощими и худосочными, типа Маркова. Может, Якушин не занимался никаким спортом, но и без него выглядел вполне спортивно.
Поверх белой с длинными рукавами футболки на нем была синяя клетчатая рубашка и те же спортивные штаны, в которых он прибегал ко мне. Из карманов торчали отвертки, чтобы снимать светильники.
Он лез на стремянку, выкручивал неработающую лампочку и отдавал мне, потом переходили к следующей. А пока это делал, рассказывал, что привык к тому, что в Москве у него и минуты свободной нет. С утра мчится в колледж, потом сразу домой, чтобы отвезти маму на прогулку, так как она прикована к инвалидному креслу и сама выйти на улицу не может. Потом – за продуктами, потому что у них в семье это его обязанность, еще что-нибудь важное, и так до самого вечера, пока отец не придет с работы. А там времени остается только позаниматься. Раньше многое было на брате, но теперь тот женился, и забот прибавилось.
Якушин очень легко и запросто рассказывал, как само собой разумеющееся, точно большинство людей именно так и живет.
– Но ты же не можешь всю жизнь быть при ней сиделкой, – я попробовала представить себя на его месте.
В этот момент он спустился с лестницы, и мы оказались друг напротив друга. Пластырь у него на носу немного отклеился, и я осторожно прилепила его обратно.
– Может, и не всю жизнь. Папа говорит, что если сделать операцию, маленький шанс есть.
– Да, он у тебя врач.
– Поэтому и боится, что если ничего не получится, будет хуже. Боится сам и другим не доверяет.
– Значит, ты поэтому решил пойти в мед?
Якушин замер, пристально глядя на меня, но ответить ничего не успел, потому что на первом этаже что-то громко хлопнуло. Сначала один раз, затем второй. Звонкое эхо мигом наполнило дом. И мы, удивленно переглянувшись, оставили все и бросились вниз.
Вбежали в столовую, включили свет и остановились в недоумении. Одно из больших, достающих почти до самого пола окон, было распахнуто настежь, створки покачивались на ветру, а в комнату задувал ледяной ветер со снегом.
Из зияющей черноты окна на меня глядела пустая безглазая ночь. Словно еще секунда – и оттуда, из этого мрака, в комнату ворвется нечто жуткое и нечеловеческое.
– Плохой знак, – сказала неслышно подошедшая сзади Семина. – Это послание или предупреждение.
Якушин строго посмотрел на нее, пошел и запер окно.
– Не говори глупостей. Просто открылось окно, и все.
– Странно, – задумчиво промычал Марков, – когда мы искали, как забраться в дом, все окна были крепко заперты.
– Может, днем кто-то его открывал и плохо закрыл? – предположил Якушин.
– А какому нормальному человеку придет в голову проветривать, когда мы только и делаем, что пытаемся согреться? – продолжал размышлять Марков, усаживаясь на край длинного обеденного стола.
– Нет, ребята, – Настя подошла к пианино и стерла ладонью с его крышки успевшие налететь снежинки. – Это точно знак. У меня очень плохое предчувствие.
– Какой такой знак? – опасливо поинтересовалась я.
– Я думаю, – таинственным голосом сказала она. – Это значит, что Кристина умерла.
– Что? – Якушин резко развернулся к ней. – Не смей даже произносить такое. Какие-то бредовые суеверия.
– Почему бредовые? – удивилась Настя. – Когда мамин брат умер, мы в ту ночь спать не могли, все время слышали, как кто-то по коридору ходит, в дверь входную стучит. Вставали, смотрели в глазок, но там никого не было. И лишь утром узнали, что он умер.
Я вспомнила пожирающую темноту и опять покрылась мурашками.
– Думаешь, она затаила обиду и будет нас преследовать?
– Раз она считает нас виновными в своей смерти, то и прийти запросто может, – в голосе Насти звучала уверенность. – Для бесплотного духа нет расстояний и преград.
– Да заткнитесь вы уже, – грубо одернул нас Якушин.
– А ты, – он погрозил Насте пальцем, – чтобы вообще про Кристину не заикалась. Тебе словно нравится превращать серьезные вещи в балаган.
– Саша! – тут же вспыхнула Семина. – Это неправда!
– Короче, я всем запрещаю в моем присутствии обсуждать ее. Сколько раз мы пытались, и ни один разговор не закончился ничем хорошим. Вы так бестолково треплетесь об этом, словно речь идет о каком-то ненастоящем, выдуманном персонаже, о вашей Линор, например. А для меня Кристина была живым человеком.
Он недовольно передернул плечами и вышел из столовой, столкнувшись в дверях с Петровым.
– Что было? – полюбопытствовал Петров.
– Окно почему-то распахнулось, – пояснила я. – Неожиданно, само по себе. Настя решила, что это знак, что…
Я осеклась, боясь повторить вслух предположение Семиной, точно Якушин мог стоять за дверью и подслушивать.
Настя, видимо, тоже так подумала, поэтому быстро притянула к себе Петрова за капюшон ярко-голубой спортивной толстовки и зашептала на ухо то, о чем у нас шел разговор.
– Вам бы все ругаться из-за фигни, – легкомысленно произнес Петров, отплевываясь от ее волос. – Мы для чего из дома сбегали? Чтобы не слышать постоянной ругани, разборок, скандалов на пустом месте. А вы сами их тут разводите. Сказал человек, что неприятно ему, и все. Значит, просто больше не говорите об этом.
– Смотри, – позвал Петрова Марков, он раскрыл окно и осматривал раму с другой стороны. – Тут царапина, будто чем-то острым корябали. И совсем свежая.
– Все верно, Шерлок. Так и есть, царапина. Глубокая и свежая, – подтвердил Петров, приглядываясь к тому, на что показывал Марков. – Я лично ее ключом ковырял, когда мы сюда влезть хотели.
– Да? Ну, ладно, – Марков огорченно закрыл окно. – И все равно, мне кажется, имеет смысл проверить дом. Ведь кто-то мог сюда залезть.
Мы внимательно осмотрели комнаты и хозяйственные помещения, никого не нашли, однако потом еще полночи не могли угомониться и разойтись.
Чувство изолированности и загнанности неожиданно проникло внутрь каждого, мы боялись того, что с нами произошло, того, что сделали, и тех новых, не вписывающихся в привычные рамки условий; боялись дома, друг друга и самих себя.
