Глава 17

В четыре часа уже стемнело, и весь дом погрузился в тихую таинственную темноту. От чего стало казаться, что он еще больше и страшнее, чем на самом деле. Все коридоры превратились в темные бесконечные тоннели с тысячью дверей. Я таскалась за всеми по пятам, будто бы просто так, но на самом деле панически боясь, что неожиданно наступит момент, когда я останусь одна.

У нас не было ни компов, ни телефонов, телеков тоже, поэтому все бесцельно ходили из комнаты на кухню, с кухни в комнату и не знали, чем заняться. Я даже поднялась к Амелину, как обещала, и нашла его крепко спящим.

В конечном счете, собрались в зале.

– Делать совсем нечего, – пожаловалась я.

– А ты вышиванием займись, – предложил Герасимов. – Знаешь, раньше девки в деревнях коротали вечера за работой. Возьмут пяльцы и давай вышивать и песни петь. Вышивают и поют, вышивают и поют. И так, пока сон не сморит.

– Даже не вздумай, – вскинулся вдруг Марков. – Я слышал, как ты в машине подпевала. Это ужасно.

Я промолчала. У меня действительно не было музыкального слуха, но Марков злил.

Мы попытались играть в слова, но мысли каждого витали очень далеко. Даже Петров не сильно усердствовал. Никто не хотел разговаривать о случившемся. Словно сговорились. Каждый держал это в себе, и впервые с того момента, как мы уехали из дома, я вдруг отчетливо поняла, какие мы все разные, и что мы тут делаем вместе, непонятно.

Вдруг ни с того ни с сего Семина по-деловому заявила:

– Мы должны разобраться в том, что произошло. Я имею в виду Кристину.

– А чего тут разбираться? – сказала я. – Кристина пребывала в подавленном настроении, а тут еще мы со своими проблемами.

– Ты это сейчас о чем? – насторожился Марков.

Я совсем забыла, что про Линор не все знают. Это был, конечно, не лучший момент для открытия истин, но в глубине души я даже обрадовалась. Ведь у каждой правды свой срок годности, и чем она свежее, тем меньше горчит. Пришлось рассказать.

– Ты дура, Осеева, – вспыхнул Марков. – Чего молчала-то? Я бы хоть посмотрел, что у меня в этой переписке было.

– Как можно обвинить человека, который делится с тобой своими несчастьями именно за то, что он это делает? – сказала Настя, немного подумав.

– Наивная, – с выражением глубокого жизненного опыта вздохнул Марков. – Ты только сейчас поняла, что люди специально сближаются друг с другом, чтобы потом сделать какую-нибудь гадость?

– Если знаешь о бедах другого человека, ты ему сострадаешь и хочешь помочь, – продолжала взывать Настя.

– Не суди обо всех по себе, – отрезал Марков.

– Правильно, – откликнулся Герасимов. – Марков, например, слово «сострадание» вообще не знает.

– Я понимаю, – вслух размышляла Настя. – Самому очень трудно найти ответ, но вместе у нас может получиться. Нужно просто задавать правильные вопросы.

– О, прикольно, – вдруг оживился Петров. – Отличная тема. Можно классное кино сделать. Я буду спрашивать и снимать, а затем посмотрим и поржем.

– Ты лучше себя снимай и ржи, – оборвал его Герасимов. – Я в этом не участвую.

– Мысль интересная, – признал Марков. – Но я против того, чтобы ты снимал. Какое на фиг кино? Потом возьмешь и в сеть выложишь.

– Я же исключительно в целях искусства. А если никому не показывать, это уже не искусство.

И снова завязался спор, в котором Петров, потерпев полный крах и по-настоящему расстроившись, сказал, что будет снимать, что захочет, кого захочет и когда захочет, но камеру все же спрятал.

– Когда ты начал переписываться с Линор? – спросила я Маркова.

– Точно не помню. Около года назад.

– А кто первый написал?

– Конечно, не я. Это была группа типа «Логика и Дедукция» или «Логические загадки». Но дело не в группе. Я сразу скажу, о чем мы разговаривали, только попрошу воздержаться от комментариев. Я рассказывал Линор, что мои одноклассники – тупые и прогнившие амебы. И что у всех, кого я знаю, ай-кью ниже плинтуса, и я единственный, кто имеет цели в жизни, способен находиться вне стада. А то, что у меня нет друзей, даже хорошо, потому что дружба – взаимоотношения интеллектуально равных людей.

В его словах не было ничего неожиданного. Марков никогда не скрывал своего отношения к обществу.

– И что? – заинтересовался Петров. – Линор поддержала тебя?

– Она продвигала тему, что на самом деле люди не такие плохие, как часто выглядят со стороны.

– Странно, – сказала я, – если Кристина действительно верила в людей, почему говорила «никто никому не нужен»?

– А ничего странного, – подал голос Герасимов. – Она-то верила, а Марков убедил ее в обратном. Доказал, что все кругом чмошники и сволочи. И это, пожалуй, единственное, в чем я с ним полностью согласен.

– Это правда? – спросила Настя Маркова.

Марков сделал постное лицо и закатил глаза.

– Я знаю, что прав. Взять хотя бы случай, когда мои ублюдские одноклассники заперли меня в лаборантской перед олимпиадой по математике. А я к ней, между прочим, пару недель готовился, ночами не спал и все такое. Я два часа там просидел, потому что дело было после уроков, а физичка ушла куда-то. Мне до сих пор обидно и непонятно, как можно быть такими жестокими тварями.

Он так мерзко это говорил, что мне захотелось встать и треснуть его по очкам.

– Звучит трогательно, – проигнорировать эту тему я не могла, – но почему же ты не вспоминаешь о том, какую подлянку сам перед этим всей параллели устроил? Когда пожаловался, что тебе на физре все время в портфель тухлятину подкладывают. Всех тогда согнали в класс, пришел твой папаша, тетка полицейская, обе наши классные, завучиха и устроили жуткий разнос. А затем взяли и, не иначе как по твоему наущению, назвали имена шестерых человек, заставили их встать и начали бездоказательно обвинять в том, что это сделали именно они. Разве это справедливо? Тетка полицейская грозила постановкой на учет, а их родителей вызывали в школу. Из-за фиговой тухлятины в сумке! Даже не зная точно, кто это делал! И ты бухтишь, что все кругом уроды?

– Знаешь, – Марков в упор посмотрел на меня, – я за своего папашу не должен отвечать. Да, он перегнул палку, но я просил его этого не делать. И я никому не жаловался, меня самого из-за этой вони мать запалила.

– Если бы ты не был таким козлом, тебе никто ничего не подкладывал бы. Но ты настроил против себя абсолютно всех. И еще из-за тебя досталось людям, которые никогда даже в сторону твою не смотрели.

– Это ты про Подольского? – осторожно спросила Настя.

Но мне было не до нее.

– Потому что кроме своей учебы ты никого и ничего не видишь. Тебя лишь собственные беды волнуют.

– Осеева, ты чего так завелась? Мы вообще про Кристину разговаривали, – попытался перебить меня Петров.

– А ничего! Потому что я считаю, что он был наказан заслуженно. И все сопли «ах, меня гнобят гадские одноклассники» – для тех, кто с ним незнаком.

– Кажется, вчера ты собиралась с ним в Сочи ехать, – подал голос молчавший все это время Якушин.

– Да. Потому что я отходчивая и не ненавижу людей, как некоторые.

– Я же сказал, что никогда не поддерживал методы моего отца.

– Тебе нужно было это еще в началке на плакате написать и над входом в школу вывесить.

– А я помню, как ты лично всех спалил, когда мы на контроше по биологии ответы из Интернета скатали, – тихо, но очень едко сказала Семина.

– И правильно сделал, – парировал Марков, – потому что это была итоговая. Почему я, потратив кучу сил и времени, должен получать столько же баллов за реальные знания, сколько и Герасимов за то, что списал?

– Вот-вот, – выкрикнула я, не дав Герасимову рта раскрыть, – не в папаше дело, а в тебе самом. И если бы у меня была возможность еще раз запереть тебя в лаборантской, я бы снова это сделала.

Лицо Маркова вытянулось так, что казалось, еще немного, и очки скатятся с носа:

– Это правда ты?

– Кривда.

Все резко замолчали, повисла гнетущая пауза.

– Все ясно, – наконец выдавил из себя Марков, встал и вышел из зала.

– Зачем ты сказала? – Якушин негодующе развел руками. – Ведь понятно было, что он обидится.

– Пусть обижается. Уроды у него кругом, пусть на себя посмотрит.

– Как ты можешь так говорить? – лицо Якушина выражало гневное осуждение. – Мы не в школе, и деться нам некуда.

– Он первый начал.

– Не знал, что ты можешь быть такой холодной и жестокой.

– А ты меня вообще не знаешь.

Еще не хватало начать спорить с Якушиным, так что я просто ушла.

А посреди ночи проснулась от явного внутреннего беспокойства, которое бывает, когда на тебя кто-то смотрит. Открыла глаза и в лунном серебристом свечении увидела возвышавшуюся надо мной странную темную фигуру, но вместо того, чтобы закричать и позвать на помощь, буквально онемела от ужаса. Лежала и, беспомощно хлопая глазами, пыталась сообразить, что происходит.

– Ты обещала прийти, – наконец сказал Амелин, увидев мою растерянность. В руках он зачем-то держал подушку.

– Какого черта ты опять приперся? – от возмущения я закричала в полный голос.

– Ты обещала прийти.

– Я приходила. Ты спал. Что тебе сейчас нужно?

– Извини, я не хотел тебя будить. Просто думал, ты не спишь и тоже слышишь.

Я настороженно приподнялась в кровати.

– Но у вас, оказывается, очень тихо, – он кивнул в сторону окна.

– Ребята, вы чего? – пробормотала Семина сонным голосом.

Мы не ответили, и она, со вздохом перевернувшись на другой бок, тут же снова засопела.

Тогда Амелин сел на край моей кровати и, низко наклонившись, зашептал прямо в ухо:

– Я слышал волков. Настоящий волчий вой, очень громкий, и будто совсем близко.

– С чего ты взял, что это волки?

– Я уверен. Этот звук записан у нас в генетической памяти, поэтому вызывает волнение и безотчетный страх.

– Слушай, – я вытащила руку из-под одеяла и на всякий случай потрогала его лоб. – Мы в доме, и бояться нечего.

– Я тоже так думаю, – он удержал мою руку в своей. – Но все равно там, в мансарде, когда в окно светит полная белая луна, а вокруг – зима, лес и воют волки, очень неприятно быть одному.

Уж это он мог мне не объяснять, я бы в мансарде и минуты одна не выдержала.

– А чего ты ко мне пришел? Иди в зал. Там полно места.

– Я опять начну кашлять, и все будут злиться, а они и так не очень-то меня любят.

– Не выдумывай. Они просто сами по себе такие, никого не любят, – я вспомнила вечерний разговор и снова разозлилась. – У каждого своя правда, и никто не хочет уступать. Они очень эгоистичны.

– Мы все очень эгоистичны. Это часть борьбы за выживание. Человек так устроен. И я не обижаюсь. Им не за что меня любить.

– Ладно, все, иди. Раз ты не боишься призраков, волков тебе точно бояться не стоит.

– Я боюсь не их, а того, что происходит внутри меня, когда я слышу этот протяжный и жалобный плач.

– Еще скажи, что у тебя лезут клыки и начинает расти хвост. Уходи, ты меня уже своим мальчиком сегодня перепугал, а мне много не нужно, я и так от каждого темного угла шарахаюсь.

– Тоня, – Амелин умоляюще сжал мою руку. – Можно, я тут с тобой посплю? И нам обоим не будет страшно.

– Еще чего! – Я аж села от подобной наглости, и его лицо оказалось так близко, что чувствовалось дыхание. Черные глаза блестели.

– Ты меня неправильно поняла, – вдруг искренне и по-детски испугался он. – Я лягу тихонько под твоей кроватью. И честно, очень постараюсь не кашлять. Ну, пожалуйста!