Глава 15

Это была величественная картина – белое на белом. Как «Первое причастие» Альфонса Алле. Белый широко раскинувшийся трехэтажный особняк с конусообразной крышей, полукруглыми мансардными окошками и массивными колоннами под балконом, белые скамейки вдоль главной аллеи, которая угадывалась только благодаря посаженным вдоль нее туям, белый фонтан в виде обнаженной античной девушки с кувшином на плече. Вокруг них – черные паукообразные монстры: деревья и кустарники.

Посовещавшись, мы решили проникнуть в дом. Поскольку вероятность нашей скорой смерти от переохлаждения была не менее высока, чем вероятность того, что дом поставлен на охрану. Обойдя по периметру, ткнулись в каждое окно, в каждую дверь. Тщетно.

Парни очень смешно, но безрезультатно попытались забраться на балкон. Якушин залез на Герасимова и, пыхтя как паровоз, принялся карабкаться по широкой и скользкой колонне, немного приподнимаясь, но снова съезжая вниз. Затем они поменялись, и Герасимов, не удержавшись, с первой же попытки улетел прямо в сугроб. Это происшествие было единственным, немного улучшившим настроение. Петров так хохотал, что едва увернулся от смачного пинка благополучно восставшего из снега, но жутко злого Герасимова.

А через несколько минут в серой пелене сгущавшихся сумерек от корявых стволов деревьев отделилась одинокая фигура и, мерно покачиваясь, неуклюже, но зловеще заковыляла к дому. Нам явился разозленный Марков с запотевшими очками и грубо обозвал нас бесполезной амебоподобной массой, которая может только развлекаться. Якушин предложил подсадить его на столб, чтобы он доказал собственную состоятельность и принес пользу обществу. Тут уже развеселился Герасимов, припоминая успехи Маркова на уроках физкультуры.

Хотя лезть на балкон Марков отказался, свою состоятельность он доказал. Походив вокруг дома, постояв под окнами, полазив по сугробам центральной аллеи, он обнаружил подземный гараж, въезд в который был так засыпан снегом, что в наступавшей темноте не угадывался.

Кое-как раскопав руками узкий проход, мы пролезли под навес. Шансы открыть гаражные ворота были мизерные, но иногда в жизни происходят странные и счастливые стечения обстоятельств. При ближайшем рассмотрении оказалось, что из-за образовавшейся наледи створки гаражных ворот смыкаются неплотно. Якушин, достав зажигалку, стал растапливать и отбивать ледышки. И когда нам удалось пробраться внутрь, пояснил, что гараж заперт не был. Но это уже никого не интересовало.

Якушин зажег яркий фонарик на телефоне, Петров – подсветку на камере, и мы пошли обследовать огромный гараж, забитый всякой всячиной, от инструментов и старых колес до груды пустых пластиковых бутылок. В глубине обнаружили металлическую печь с большущей стальной трубой и два огромных, присоединенных к ней бака, а в другом углу – здоровенный генератор. Герасимов сказал, что если попробовать его запустить, возможно, появится свет, а если затопить печь, к утру нагреется весь дом.

К моему неописуемому восторгу, зажечь свет удалось. Тусклый, мерцающий, темно-желтый, он принес огромное облегчение и надежду, что нам удастся выжить.

За одной из двух дверей в конце гаража оказалась лестница, и мы один за другим осторожно поднялись наверх. Узкие коридоры, множество дверей, мрак, холод, запущенные нежилые комнаты рождали леденящее тягостное чувство, а от каждого шороха раздавалось жутковатое эхо. Примерно таким мне представлялось мертвое царство Аида.

К счастью, на первом этаже мы нашли небольшую кухоньку и там, о чудо, – обыкновенную газовую плиту на четыре конфорки, которая приветливо зажглась, стоило Якушину повернуть вентиль и чиркнуть зажигалкой.

Мы слетелись к этой плите, чтобы над ее желто-синим пламенем отогреть еле гнувшиеся пальцы. Минут десять стояли, будто совершая страшный сектантский обряд. Темные сосредоточенные лица с прыгающими отблесками огня, зловещие и таинственные черты, блестящие глаза, надвинутые на лбы капюшоны и шапки.

– Дети Шини, – вдруг хрипло прошептал Петров, – готовы ли вы переступить край реальности, чтобы вернуть неприкаянный дух Кристины Ворожцовой и восстановить справедливость?

– Мы готовы, – таким же замогильным голосом отозвалась я.

– А знаете ли вы, что вам предстоят ужасные испытания? И есть опасность раствориться, исчезнуть, сойти с ума или навеки потерять покой.

– В этом жестоком и страшном мире нет ничего более ужасного, чем подтягивание на турнике, – Герасимов демонически осклабился, с вызовом глядя на Маркова.

– Или контрольной по математике, когда у тебя все извилины прямые, – в стеклах Маркова, точно в глазницах, мистически трепетали два синих костра.

– Или когда ты стремный ботан и очкарик.

– Или примитивный баран и каланча.

– Или сопливый маменькин сынок.

– Или мальчик для битья.

Они оба говорили спокойно, поэтому получалось смешно.

Якушин сказал, что нужно возвращаться к машине за Настей и Амелиным, которым точно не весело. Только вначале Петров должен отдать Насте ботинки.

И мы пошли искать для Петрова если не обувь, то хотя бы то, чем можно закутать ноги.

Вначале наткнулись на туалет и ванную. А потом в холле, возле центральной двери, Марков отыскал большущую гардеробную с кучей старых курток, телогреек, спецовок, а под ними – вперемешку пластиковые синие шлепки, сбитые грязные сапоги и, наконец, настоящие серые валенки. Одежда валялась небрежно, и возникло впечатление, что кто-то специально здесь все переворошил.

Вскоре выяснилось, что бардак царит повсюду: и на кухне, и в огромной столовой, и в хозяйственной комнате. Дверцы большинства шкафов были распахнуты, полки пустовали. Стало ясно, что до нас здесь кто-то побывал и похозяйничал. Причем давно, потому что оставшиеся вещи успели покрыться приличным слоем пыли.

Как только мы поднялись на второй этаж, почти сразу попали в просторную залу с колоннами и большущим камином, обложенным плиткой. И, не сговариваясь, бросились в гараж за дровами.

В итоге ужинали, как настоящие дикари, рассевшись на полу возле камина, прямо в куртках, притащив со всего дома матрасы, одеяла и диванные подушки. Этот ужин, наверное, был самым вкусным в моей жизни. Немного отогревшаяся Семина в том же чугунном котле, на кухонной плите, милостиво приготовила странное блюдо – макароны с фасолью.

Амелин от еды отказался. Вошел, увидел камин, лег перед ним точно усталый пес, и пока мы ели, мозолил нам глаза. Ведь никто не может не смотреть на то, как горит огонь. Все остальное сразу отступает на второй план. Он не слепит, подобно белому фонарику на телефоне Якушина, а невольно притягивает взгляд. Даже если не собираешься смотреть, все равно смотришь и больше не чувствуешь ни пробирающего холода, ни бессознательного страха, ни мучительного одиночества. Ничего, кроме естественной яркости, опасного магнетизма и тепла, будто предназначенного только для тебя.

Настроение у всех было подавленное. Не хотелось ни болтать, ни строить планы, ни думать о завтрашнем дне. Мы слишком устали и намаялись.

Я пригрелась и, продолжая глядеть на огонь, почти задремала, как вдруг из состояния сладкого забытья меня вырвал лающий хрип амелинского кашля. Он кашлял, не прекращая, то и дело пытаясь приподняться, чтобы хоть это остановить, но каждый раз, зайдясь в очередном приступе, падал, уткнувшись лицом в смятый комок своих вещей, служивших ему подушкой.

– Давайте положим его в другой комнате, – простонал Марков из-под капюшона. – У меня такое ощущение, что я ночую в туберкулезном стационаре.

– В другой комнате холодно, – сказал Якушин. – Вон, Настя спит. Нормально, ей ничего не мешает.

– А давайте накроем его чем-нибудь звуконепроницаемым, – предложил Петров. – Я видел в гараже брезентовые чехлы.

– А давайте вы меня сразу… сразу… – задыхаясь на выдохе, попытался ответить Амелин, но тут же сбился, захрипел и свалился в очередных конвульсиях.

Тогда я молча встала, отыскала пластиковый стакан, налила из чайника воды и отнесла ему.

Он приподнялся на локте, протянул руку, взялся за стаканчик и тут же начал давиться из-за нового спазма, попытался сдержаться, но рука дернулась, и стакан с водой целиком выплеснулся прямо на него.

– Извини, – прошептал он, вытираясь рукавом.

Весь его свитер и подушка из вещей намокли.

Пришлось снова просить у Герасимова балахон с «Рамштайном», и тот, хоть и выглядел недовольным, милостиво сказал: «Возвращать не обязательно, он мне все равно мал».

Со следующим стаканом я не была так опрометчива. Опустилась на пол, чтобы помочь Амелину сесть и переодеться. Трясущимися руками он кое-как стянул свитер, надел сухую одежду, затем сделал буквально два глотка, сказал «спасибо» и, неожиданно свернувшись клубком, положил голову мне на колени.

– Подожди, пожалуйста, не уходи. Я сейчас минутку полежу и еще попью.

Но прошла минутка, потом пять, и когда я заглянула ему в лицо, увидела, что он спит, мокрый, бледный, с легким розовым румянцем на щеках и не кашляет больше. Послышался размеренный храп Герасимова, Петров перестал копошиться в своем углу, и только Якушин все еще сидел, задумчиво уставившись в камин, а когда заметил, что я смотрю на него, одобрительно улыбнулся и беззвучно зааплодировал.

Я забрала у Амелина наушники. Каждая песня в его подборке была проникнута бесконечным пессимизмом, болью и безысходностью, но когда Джерард Уэй сквозь слёзы принялся надрывно орать, что мы все попадем в ад, и отчаянно умолять маму не плакать по нему, ведь рано или поздно умрут все, меня окончательно пробило. И хотя Кемы  пели об ужасах войны, их настроению трудно было не поддаться. Так что я мигом вернулась к оставленной московской реальности.

По правде говоря, не так уж плохо мне жилось. Да, маме с папой не было до меня дела, но зато никто не допекал, и еда, хоть какая, но была, и горячая вода, и компьютер, и Интернет, и кровать мягкая, и тепло.

С этими мыслями я прикрыла глаза, а когда их снова открыла, яркое зимнее солнце разливалось по кукурузно-желтым стенам залы, высоченным белым потолкам с лепниной, гладкому мраморному полу, и от этого казалось, что вся комната светится изнутри.

У меня невыносимо ныла спина и до онемения затек локоть, на который, как выяснилось, преспокойно переместился дрыхнувший младенческим сном Амелин, а его светлые пряди рассыпались по моей руке.

Я осторожно высвободилась и села.

Картинка была еще та, настоящий бомжацкий притон. Люди, спящие на полу в одежде, в углу – свалка грязной посуды; из котелка, оставленного у камина, воняло заветренной едой. Видели бы нас родители!

Один Марков стоял возле окна со спущенными по колено вельветовыми штанами и разглядывал крошечную красную точку на ноге.

– Болит?

В первый момент он дернулся так, будто с ним заговорил призрак, и принялся спешно натягивать штаны.

– Не уверен, но, кажется, там воспалилось.

– Покажи.

– Еще чего! – стекла очков играли солнечными бликами. – Ты вон лечи своего туберкулезника, а моя нога неприкосновенна.

– Пусть хотя бы Саша посмотрит.

– Ха! Этому я доверюсь, только если соберусь ее ампутировать.

– Я, между прочим, все слышу, – откликнулся Якушин со своего места.

Петров тоже проснулся и потянулся за камерой.

– Ребят, – сказала я, – что мы делать-то будем?

– Ну, Осеева! – Петров натянул на голову куртку. – Мало того, что разбудила, теперь напрягаешь с самого утра. Кстати, Герасимов, где твой дядька?

– Откуда я знаю? Должен был быть здесь.

– Да он наврал, небось, все, – опять полез Марков.

– Слушай, Марков, ты договоришься, – предупредил Герасимов.

– Ладно вам, – примирительно сказал Петров. – Наоборот, хорошо. Живи, сколько хочешь, делай что хочешь. Красота!

– А жрать мы что будем? – поинтересовался Марков.

– А что бы мы жрали, если бы не поехали? – отозвался Петров. – Учитывая, сколько всего с нами произошло за эти три дня, надежды на выживание становится все меньше. Тут или позорное возвращение, или смерть на обочинах псковских дорог.

– Я выбираю обочину, – твердо сказал Марков.

– Тогда можешь проваливать, прям сразу, – разозлилась я.

– Правильно, пусть проваливает, – подхватил Герасимов. – Все проблемы из-за него. Кто в деревне деду нахамил? Кого полиция забрала? Из-за кого нас гопники кинули? Только и умеет, что умничать.

– А ты даже умничать не умеешь, только ныть, жрать и…

– Ну, хватит, – резко оборвал его Якушин, который все это время неподвижно лежал, уставившись в потолок, – достали! Если не возвращаться домой, то идти в какую-нибудь ближайшую деревню, типа той, что мы проезжали, и искать работу.

– Какую еще работу? – удивился Марков.

– Обычную работу. Руками. Что-нибудь прибить, починить, я не знаю. Все, что угодно. Дрова поколоть. Кстати, – Якушин сел и обвел всех глазами. – Сообщаю сразу, чтобы потом без истерик. Бензина у нас нет. Денег, как вы знаете, тоже. Так что в Москву могут доставить только в сопровождении полиции.

– Давайте хоть сначала позавтракаем, а потом будем говорить о неприятном, – попросил Петров, снова накрываясь курткой.

Но тут обнаружилось, что Семиной в комнате нет. И мы с Петровым отправились ее искать. Облазили полдома, минут пятнадцать потратили и в результате нашли на самом верху, в мансарде.

Мансарда от пола до потолка под скошенной крышей была обита бледно-кремовой вагонкой, отчего казалась очень чистой и уютной. Два полукруглых окна с широкими подоконниками выходили на обе стороны дома. Здесь пахло деревом, нагретой пылью и толстой ароматизированной свечой «белая роза».

Настя стояла на коленях на длинношерстном овечьем коврике, в точности таком, как у меня дома, и что-то негромко шептала, закрыв глаза.

– Ты чего делаешь?

Она подняла голову и посмотрела на меня кристально-чистыми глазами.

– Молюсь, чтобы с нами ничего не случилось и мы вернулись домой живыми и невредимыми.

– Ты веришь в Бога? – спросила я.

– Я не знаю. Но мама верит. В любом случае, хуже ведь не будет. Правда?

– Слушай, Семина, – Петров закончил оглядывать через камеру комнату и переключился на Настю, – а можно я с тобой помолюсь?

– Конечно, – она даже подвинулась, хотя места на коврике было предостаточно. Петров, небрежно перекрестившись, опустился рядом с ней на колени.

– Дорогой Бог, – проникновенно сказал он, – сделай, пожалуйста, так, чтобы мы не померли здесь с голоду, и сегодня утром Настя Семина накормила нас хотя бы завтраком.

– Дурак! – Семина толкнула его в плечо.

– А что, я неправильно молюсь?

– Знаешь, Петров, ты вообще-то уже взрослый, можешь и сам себя покормить, – сказала я.

– Сам не могу. Не умею. Меня мои мойры ни к холодильнику, ни к плите, ни даже к чайнику не подпускают.

– Какие еще мойры?

– Мать, тетка и бабушка. Это я их так ласково называю, потому что они на ткацкой фабрике в Измайлово работают. Так вот, мне категорически запрещено прикасаться к продуктам питания.

Петров поднялся, отряхивая колени.

– Чтобы я их либо не испортил, либо не съел каким-то неправильным образом, типа сыра без хлеба, паштета прямо из банки или сырые сосиски.

– Как же ты кушаешь, когда их нет дома? – поразилась Настя.

– Такого не бывает. Дома всегда кто-то есть. У них там специально смены всякие и графики.

– Это странно, – сказала я.

– Теперь понимаешь, почему я так мечтал сбежать? С утра до вечера под присмотром, вечно кто-то воспитывает и мозг выносит. То не туда положил, не так сел, неправильно встал, слишком рано или слишком поздно из школы вернулся, громко музыку включил, свет в ванной не погасил, прошел по сырому полу и все в таком духе.

– А папа?

– Ну, отец умный мужик, уважаю его. Он от них лет десять назад свалил, и больше ни ногой. Но чуть у меня прокол, обязательно следует комментарий: «Гляди-ка, мальчик весь в отца».

– Ладно, считай, Бог смилостивился, – растроганно улыбаясь, сказала Настя. – Я покормлю тебя, мальчик. Заодно и чайник кипятить научу.