Турецкие рассказы, из которых состоит изданный в 1921 году сборник Der Knabe Hussein («Мальчик Хусейн»), написаны Вегнером уже летом и осенью 1917 года, сразу после возвращения в Германию. Произведение, разумеется, относится к беллетристическому жанру в творчестве Вегнера и не может служить историческим свидетельством о геноциде. Однако Вегнер писал под воздействием еще свежих впечатлений об увиденном, хорошо помня рассказы многих армян, с которыми общался в Месопотамии. Кроме того, он часто основывает свое повествование на исторических фактах.

Так он поступает, например, в рассказе Der Sturm auf das Frauenbad («Штурм женской бани»), отрывок из которого мы приводим ниже. В нем писатель изображает мир, где царит культ жестокости, насилия и наслаждения страданиями беззащитных жертв. В основе рассказа лежат исторические факты погрома в Эрзеруме в октябре 1895 года, когда прибывшие по приказу султана отряды «гамидие» (3 тысячи штыков) и фанатичная мусульманская толпа жестоко убили более 350 армян. Автор показывает людей, опустившихся до состояния варварства. Он пытается найти подтверждение словам Магомета, которые поставил в качестве эпиграфа к своим турецким новеллам: «Да, человек вопреки самому себе является свидетельством».

Труба с вышки минарета острым воплем трижды изранила воздух.

Занавес мечети, у которой были выставлены часовые, распахнулся, желтоватый человеческий поток заструился через площадь. Под одеждой застывали обнаженные кинжалы, руки идущих вздымались. Быстро проскользнув в аллею, толпа проникла на базар.

Был час окончания большой молитвы в пятницу. Покинутые турецкие кварталы спали под шапками снегов. Жены христиан собрались в банях, чтобы после домашних трудов насладиться одурением полного покоя. На базаре было тихо. Армянские купцы, закутанные в шубы, ничего не подозревая, возлежали между своими нагроможденными товарами на сиденьях из подушек и пускали в воздух табачные дымки. Крылья их мясистых носов слегка подрагивали.

Когда они увидели приближавшуюся массу людей, то поднялись, бледные от страха.

Жандармы крикнули:

— Мы пришли, чтобы забрать имеющееся у вас огнестрельное оружие. Говорите, где оно?

— Но у нас нет оружия!

— Оно должно быть!

Даниэль Мелькон, улыбаясь и подергивая углами губ под выпученными усами, наклонился:

— Уверяю же вас, у нас нет оружия.

Перед ним выросла стена из белых тюрбанов. Мулла, подняв руку, сорвал один ковер:

— Сколько?

— Два фунта. Но я дарю его тебе в благодарность за честь вашего посещения.

— Обманщик!

— Выдай оружие!

На пороге церковной двери выросла фигура армянского епископа. Его черная трубообразная шляпа, из-под которой спадали молочно-белые волосы, резко выделялась над народом. Он раскрыл рот, но толпа не дала ему говорить, завопив:

— Молчи! Вы оскорбили закон шерифа! Вы хотите реформ? Мы и пришли для того, чтобы провести реформы. Выдайте оружие!

Епископ поднял руки.

— Возлюбленные дети... я клянусь вам, что его у нас нет...

Вдруг пуля из ружья системы Мартини оторвала левую часть его лица вплоть до уха. Епископ свалился. Обнаженная челюсть его выпятилась, и между зубов стал виден неживой язык.

Улочка содрогнулась. Армяне, застигнутые врасплох нападением толпы, подгоняемой голодом и секретным приказом дворца, пытались запереть свои торговые палатки, но деревянные двери с треском были сорваны прочь. Изнутри выбрасывали на улицу ковры, рулоны пестрых материй. Армяне пытались спастись бегством. Но черные мантии мулл распахнулись, оттуда вынырнули кривые сабли, показались винтовки. Защищаясь от нападения, люди поднимали руки, но нападавшие ножами полосовали им суставы. Кровь из перерезанного горла заливала шелковые одежды.

Турки, овощные торговцы и продавцы коринки, взламывали двери домов, с грохотом вбегали по лестницам в комнаты и выбрасывали из окон подушки. Все это они обливали керосином и поджигали. Женщины в паранджах и мальчики выбегали на улочку, крича:

— Дайте нам оружие!

Их повели к военному складу. Там они навесили на себя старые заржавленные цепи и железные кандалы. В чистом воздухе из-под паранджей раздалось зловещее улюлюканье, острые ногти женщин расцарапывали лица умирающих. Солдаты «гамидие», одетые в оборванные мундиры, под командованием своих офицеров покидали казармы. Уже шесть месяцев не получали они жалованья. Жадноглазые, с исхудавшими шеями, смотрели они по сторонам, маршируя по оцепеневшим кварталам города, их сумки для сухого пайка были набиты громыхавшими при ходьбе патронами.

Пришедшие на базар крестьяне-курды с занесенными топорами врывались в людскую чащу.

Единственный клич раздавался на улице:

— Во имя падишаха! Смерть или ислам!

«Гамидие» сомкнули штыки. Они сдергивали со своих голов тюрбаны и стягивали ими шеи пытавшихся убежать, пока глаза последних не стекленели. Ноги солдат отшвыривали отрубленные головы, выколотые глаза каплями стекали на землю. Они отрубали члены у беззащитных и всовывали их в рот умирающим.

Двух армян солдаты привязали к дверному косяку и ножами стали сдирать с них кожу. Несчастные кричали от боли, от вскрывшихся кровеносных сосудов исходил пар на холодном воздухе. Неожиданно один сосуд лопнул и брызнул кровью в лицо убийцам. Подвергавшиеся истязаниям кричали и падали в обморок. Но им давали понюхать уксуса и они вновь приходили в себя.

Дикие собаки, почуявшие запах крови, носились вокруг стаями. С их высунутых языков сочилась слизь убитых. Громкий лай псов, вопли пострадавших, запах сожженных волос и рычанье сливались в облако шума и ненависти, нависшее, словно красная гроза, над крышами городских домов [...].

(...) Вот что случилось со свидетелем, который пытался рассказать и написать об их трагедии и их конце. Он по-прежнему несет бремя данного им обещания вспомнить о погибших, если ему удастся вернуться на Запад. Но его никто не желает больше слушать.

Прошло пятьдесят лет. Другие народы, в том числе и более многочисленные, пережили тяжелейшие страдания. Свидетель исполнен стыда и некоего чувства вины. Он видел такое, чего нельзя увидеть, не рискуя собственной жизнью. Не значит ли это, что он должен умереть, как человек, увидевший лик Бога?

Он окружен молчанием. Куда ни повернись, он всюду наталкивается на запертые двери. «У нас свое горе!» — так говорят или думают люди. «Мы переживаем трагедию своего народа. Зачем нам терзаться чужой болью, давно забытой?»

Они хотят жить без тревог и печали, проводить дни, не ведая о том, какое насилие и какие беды постигли предшествующие поколения. В начале двадцатых годов, когда свидетель этих ужасов, предполагая, что нечто подобное может произойти и на Западе, проиллюстрировал увиденное множеством фотографий и всеми документами, какие смог собрать в лагерях смерти, жители Германии и соседних стран, узнавшие об этом, испытали страх, но все же подумали: «Аравийская пустыня — она так далеко!»...

(...) Частицей моей души я привязался и к Израилю, и к Армении, и к Италии, и к Англии. Какой-то частью моего существа я вновь полюбил юность, проведенную в Германии, другая жила в Турции, в Аравии в городе Багдаде, в Швеции, в Берлине, где прошел самый долгий период моей жизни. Еще часть пребывает на островах Липари, где у подножия вулкана Стромболи я реставрировал башню, чтобы с нее можно было видеть море. Другая частица осталась в том месте, которое снится мне в мучительно ностальгических снах — на берегах Одера в Силезии, где я более всего чувствовал себя дома: я вырос там, но мне никогда больше не доведется там побывать.

(...) Но, несмотря на большие потери — я думаю сейчас о многих друзьях, которые в течение моей жизни исчезли при ужасающих обстоятельствах, — я получил взамен нечто драгоценное, нечто такое, что уже однажды осознал в юности, во время моих скитаний. Дело в том, что в действительности у меня не было родины, но я мог ощущать себя дома повсюду. В Израиле я живу в лесу, в котором посадили дерево, назвав его моим именем. В столице Армении одна из улиц носит мое имя, в Стромболи на потолке моего кабинета в башне вырезаны утешительные слова: «Нам поручено дело, но не дано выполнить его до конца».

1970 г.

Армин Т. Вегнер