Суббота
Очередная полубессонная ночь. Похоже, не спать по ночам уже становится дурной привычкой. В голове постоянно крутятся обрывки нашего с Филиппом телефонного разговора: его подчеркнутое «не было времени на душ», высокомерное «эти бесконечные корпоративные мероприятия», его зевок… Где-то сходят с ума от горя родители Ани Дудек, а Филиппа, видите ли, «затащили» на караоке. Я сама говорила ему не срываться оттуда немедленно – и говорила вполне искренне, – но он должен был настоять на своем возвращении! Должен понимать, что я в беде. А даже если еще не понял, все равно должен стремиться ко мне всей душой! И ничего важнее для него быть не должно! Моя неистовая тоска по нему оборачивается ненавистью. Оказывается, от любви до ненависти и правда лишь шаг… Не долгий постепенный процесс, не затянувшаяся траектория трансформации чувств, нет… Просто – щелк! – и все…
Срываю с подушки рубашку Филиппа, с которой «провела» прошлую ночь, и со злостью швыряю в угол.
От вспышки гнева на удивление становится легче, и утром я пораньше выбираюсь из постели. Дверь Марты закрыта, няня вернулась вчера поздно. Упаковываю дочкины вещи, и мы с ней тихонько смотрим телевизор – не хочу, чтобы Марта проснулась раньше времени, пусть сначала Милли спокойно уедет. Звонит Клара и сообщает, что она уже у потайной калитки. Милли вприпрыжку мчится по траве, а я – в домашнем халате, полы которого приходится придерживать рукой, потому что пояс куда-то испарился, – несу ее сумку, которая при каждом шаге бьет меня по голой ноге. Как же не хочется, чтобы дочурка уезжала! Но сама Милли в восторге и предвкушении. Клара машет в воздухе билетами на поезд, словно выиграла в лотерею. Что бы я без нее делала? Крепко же я увязла…
Милли не хочет надевать пальто, скидывает его на землю. Да что ж это такое! – сержусь я. Подхватываю пальто, объясняю, что на улице холодно и надо утеплиться.
– Слушай, – вмешивается Клара. – Если мы хотим успеть на поезд, придется пробежаться. Так что согреемся по дороге.
Возвращаюсь по лужайке к дому. Из кухонного окна на меня смотрит Марта.
– Что происходит? – спрашивает она. – Куда едет Милли?
Она уже полностью одета, на месте даже латексные перчатки, и я в своем халате чувствую себя не лучшим образом – будто меня застигли за каким-то постыдным занятием. Закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной:
– Она уехала в гости… – Я колеблюсь. Не заденет ли это Мартины чувства? – В гости к своей старой няне, Робин.
– Почему?
– Всего на несколько дней, пока полиция будет докапываться до… истины.
Я киваю на безжизненно свисающее с моей согнутой руки пальто:
– Вот, не захотела надевать.
– Там холодно.
– А я рассердилась. Теперь об этом жалею.
– Иногда она бывает непослушной.
Я усаживаюсь за стол. Кажется, мне не очень нравится то, что Марта критикует мою дочь:
– Ей всего восемь лет.
Няня пренебрежительно фыркает.
– Словом, какое-то время твои услуги мне не понадобятся. Можешь, если хочешь, взять отпуск. Съезди куда-нибудь.
Она так и стоит у окна.
– Куда? Куда я поехать?
– Например, к подруге, – живо отзываюсь я. – Которая из Кольерз-Вуда.
– Нет. Думаю, я лучше быть здесь.
Я пугаюсь. Не хочу, чтобы Марта оставалась со мной! Знаю, это некрасиво, тут ведь ее дом. Но… Как бы мне хотелось побыть день-два без нее!.. От вчерашнего вина стол до сих пор липкий. Я переставляю локти:
– Наверное, все-таки лучше тебе отсюда ненадолго уехать, – уже тверже говорю я.
Она медленно моргает, одновременно чуть вскидывая подбородок – еле заметное движение, но в нем столько негодующего презрения… Я откашливаюсь и опускаю вниз глаза:
– Если ты, конечно, можешь. Так будет лучше.
Ее удаляющиеся шаги. Громкий щелчок дверцы посудомойки. Когда я решаюсь поднять голову, Марты в кухне уже нет, только на тумбе возле раковины валяются латексные перчатки…
Лежу в кровати, пытаюсь читать. Книгу – газеты я сунула под диван, даже не поинтересовавшись содержанием. Наверное, это первый признак сумасшествия. Я в доме одна. Входная дверь за Мартой громко захлопнулась. Скучаю по Милли… Но с Робин ей сейчас будет гораздо лучше, чем здесь. Постоянно твержу себе это, словно мантру. Чувства обострены до невозможности: я слышу, как капает вода из подтекающего крана в ванной наверху, как уныло булькает мой пустой желудок. Легкое движение воздуха – и руки покрываются гусиной кожей. Шум. Крики на улице. Скрежет почтового ящика – записка; выкинула ее, не читая. Громкое мотоциклетное жужжание соседской воздуходувки для уборки листьев.
В душу пробирается отчаяние… Пробирается и оседает внутри меня, словно опускающийся на дно камень. А вдруг я не выпутаюсь? Вдруг Периваль не отстанет? Что тогда со мной будет? Тюрьма?… Я резко вскакиваю, сбрасываю с себя халат – словно змея кожу, словно дурную мысль… Торопливо натягиваю одежду для бега. «Асиксы» так и не вернули. Что ж, влезем опять в зеленые «Данлопы». Выглядываю из окна. У дома по-прежнему топчется несколько журналистов, кто-то из них написал ту записку. Периваля не видно.
Слетаю по лестнице вниз, хватаю из шкафчика шерстяную шапку, громко топая, несусь через сад позади дома и ныряю под шалаш на дереве. Со всего маху врезаюсь плечом в деревянную стойку. Ай! Кожа наверняка содрана, может, даже до крови. Ну и бог с ней! В проходе среди кустов я замираю. Ключ. Карманов у меня нет. Ладно, оставлю его прямо здесь, во дворе у калитки. Никто ведь не догадается, что она не заперта. Дому вовсе не обязательно быть неприступной крепостью, если в нем нет меня.
Жесткость тротуара, мое громкое судорожное дыхание… Чувствую себя премерзко – неудобный бюстгальтер впивается под мышку, зубы от тряски неприятно ломит (у меня такое иногда бывает во время бега). Круглая вязаная шапочка затевает со мной игру: упрямо съезжает вниз – на лоб, на глаза… все ниже… Стараюсь не обращать внимания, пока обзор не суживается до крошечной щели, в которую видно лишь полоску посыпанной гравием земли да кроссовки. Не выдерживаю, рывком отправляю ее на место. Наглый кусок колючей шерсти на миг замирает, выжидая, – и все начинается сначала: на лоб…
Наконец-то парк. И душа вдруг оживает. Сколько же я не бегала! Вечность. Давно забытое чувство – не страдать по Филиппу, не мучиться, стараясь предугадать его мысли, его желания… Мне без-раз-лич-но. Свобода!.. Полной грудью вдыхаю свежий воздух – и не беда, что на Вандсуорд-Коммон он свеж далеко не идеально. Выхлопные газы машин и поездов мешаются с запахом новорожденной листвы, с ароматом цветущих розовых бутонов. Над головой воркуют дикие голуби, в кустах пищат и суетятся лазоревки.
Людей немного. Я удачно выбрала время – послефутбольное и дополуденнопрогулочное. К тому же на улице пасмурно, в такую погоду приятнее собирать пазлы и бродить по торговым центрам. По небу мчатся бесконечные тучи, свинцовые и мрачные. Помню, как в прошлом году на Пасху, возвращаясь с Невиса в Хитроу, наш самолет вдруг нырнул из ослепительного ярко-синего небосвода в мутный молочный коктейль из облаков, потом еще ниже – в однообразный черно-белый мир Хаунслоу и Слау… Сидящая рядом со мной американка удивилась:
– Как можно жить в такой темени, скажите на милость?
Можно. Живем же.
Как приятно выкинуть все из головы, очистить мысли… Чувствовать силу своего тела, не думать. Вверх – на мост. Вниз – на тропинку вдоль железнодорожного полотна. Последний раз я была здесь в то утро, две недели назад. Надо же, тут настелили новое покрытие! Гладкая гаревая дорожка, по которой так легко и удобно бежать, лакричные пузырьки застывшей смолы вдоль полосы сорняков. Конец финансового года – и местные власти стараются полностью использовать выделенные им государственные дотации, пока правительство не наложило лапу на остатки. От футбольного поля справа из-за деревьев доносятся крики – мужчина с волосатыми ногами в коротких шортах вопит:
– В игре! Обходи! Рассел, сю-да!!!
«Сюда» – раздельно, по слогам.
Я осиливаю свою обычную дистанцию – весь парк от дороги до дороги, два с половиной километра. Разворот – и вот я уже вновь бегу вдоль рельсов в сторону моста, и шапочка вновь съехала на глаза. Сзади раздаются шаги, звяканье мелочи. Я прибавляю скорости, собираясь оторваться. Но и шаги тоже ускоряются. Тогда я замедляюсь. Есть бегуны, не терпящие висеть у кого-нибудь «на хвосте» – этакие лихачи в мире марафонцев. Пусть обгоняет. Но сзади ничего не меняется – ни довольного вздоха, ни дуновения рассекаемого воздуха. Мужчина. По дыханию слышно. Даже у дыхания есть свой «голос». На пятки он мне еще не наступает, так что могу пофилософствовать. До моста – метров сто. Бежать или бороться? Случайный спортсмен? Или?… Мои ожившие страхи? Можно рвануть вперед (чертова шапка!) – или…
Я останавливаюсь и круто разворачиваюсь, одна нога выставлена перед собой – стартовая готовность «задом наперед».
– Простите! – Пытаясь затормозить (руки мельтешат со скоростью клюва дятла Вуди), он нависает надо мной. – Простите!
– Вы! – выдыхаю я. – Опять!
– Боже, идиот чертов! Ну простите же! – Он в раскаянии хватается за голову. Или не в раскаянии, а чтобы пригладить буйную курчавую шевелюру.
– Чего вы добиваетесь? Убить меня хотите?
– Нет, нет, конечно! Нет. Я?… У меня обувь неподходящая…
– Для убийства?
– Для бега! А вы несетесь с такой скоростью!.. Тренируетесь, да? Вот я и подумал, что лучше подождать вас у моста – может, хоть по нему вы пешком пойдете. Поезда все-таки, мало ли… Тут-то я вас и перехвачу.
Я внимательно его разглядываю. Джек Хейуорд, да, помню. Приятный голос, легкая примесь йоркширского акцента – короткое «а» в «мало ли». Тонкая непромокаемая ветровка поверх костюма.
– Перехватите? Вы что, за мной следите?
– Нет! Нет, конечно. Простите. Нет. Не слежу. Я просто торчал у вашего дома, а потом пошел в парк, купить чего-нибудь на перекус. Смотрю – вы бежите. Сел на лавочку подождать. Я не хотел вам мешать… поддерживать форму.
Я уже довольно быстро иду вперед.
– Поддерживать форму! – фыркаю я из-за плеча. – Вам сколько лет? Шестьдесят?
– А что, так уже не говорят? Ладно, а как надо? Не хотел мешать бегать трусцой?
– Не-а.
– Что, и трусцой мы уже не бегаем?
– «Бег трусцой» тоже устарел. Теперь мы просто «бегаем», неважно, трусцой или пулей.
– Ну хорошо. Не хотел мешать вам бегать.
Мост. Я оборачиваюсь:
– Что ж, мне пора.
Он умоляюще выставляет перед собой руки:
– Пять минут.
– Нет. Извините.
Я продолжаю идти. Но не бегу. Любопытно. Он топает за мной.
– Знаю, вы считаете журналистов мерзавцами…
– Да не считаю я никого мерзавцами! – Каролина Флетчер назвала их «животными». – Я и сама, между прочим, журналист. Так что никогда такого не думала.
– В общем, не все мы плохие. Некоторые – это да. Может, даже я. – Заготовленная самокритика. Он явно продумал, что будет говорить. – Но после расследования Левесона мы стали вести себя приличнее. Телефоны не прослушиваем. Даже в двери не ломимся. Просто крутимся поблизости… ждем… живем надеждой… – Тяжелый вздох. На надежду похоже мало, скорее на разочарование. Может, в мыслях эта речь казалась ему более впечатляющей. – Я знаю, что вы пользуетесь черным ходом, – выдает он. – Сегодня, когда парковался, видел вашу дочь с той дамой.
Я резко поворачиваюсь:
– Видели?!
– Не беспокойтесь, я никому не сказал.
– Тонкий расчет? Или шкурный интерес?
– Всего понемногу, – смеется он.
Признание собственного несовершенства и двойственности, чувство юмора… словно бальзам на душу. Ведь все мы не без греха, ни одно наше побуждение нельзя назвать кристально честным и прямолинейным. Вот Клара, например, советовала продать мою историю какому-нибудь писаке – чтобы отделаться от остальных. Интересно, сработает? Кто знает… Можно было бы спросить Элисон Бретт… если бы она проявила хоть чуточку участия. Но, видимо, этого мне не дождаться. В любом случае моя репутация ее совершенно не волнует – лишь репутация передачи. И плевать ей, кто убил Аню Дудек. Я брошена на произвол судьбы… Так что, если я собираюсь реабилитироваться и вновь стать «милой Габи Мортимер», придется позаботиться о себе самой.
Мы подходим к пруду. Чуть в стороне от дорожки – спортивный снаряд для пресса, часть парковой «полосы препятствий», деревянный брус, уложенный на две подпорки. Я пристраиваюсь на него пятой точкой и объявляю:
– Пять минут. Но не для интервью. Не для записи. У вас пять минут, чтобы меня переубедить.
Он усаживается рядом со мной. Вздыхает – на этот раз, видимо, все-таки с надеждой. Ветровка раздувается, будто спасательный жилет. На брюках наверняка останутся грязные пятна. И то, что он об этом не думает, кажется мне на удивление трогательным.
– Тогда слушайте. Я верю, что вы невиновны! – Вид у него до того искренний и проникновенный, что мне становится весело. Хейуорд в ответ расплывается в улыбке, глаза исчезают, зато появляются зубы и брекеты. – Дайте мне интервью, и все тоже в это поверят. Я могу помочь вам доказать свою невиновность!
– Для этого у меня есть адвокат.
– Да ну! – Он морщится. – На самом деле нет у вас никакого адвоката. Каролина Флетчер всего лишь дежурный защитник.
– Каролина Флетчер? – Он знает ее имя? Я неприятно поражена.
– Ну, мы же не молча торчим у ваших ворот. Мы общаемся. Думаете, о чем?
– О футболе?
– В основном да. Но проскакивает и кое-что другое, познавательное. У дежурных адвокатов что ни день, то новый клиент. Их единственная задача – снять с подозреваемого обвинение. И все. Так что чихать хотела Каролина Флетчер на вашу репутацию.
– Пожалуй, соглашусь. Даже невиновному нужна самая лучшая защита…
– Могу назвать вам уйму попавших в неприятности знаменитостей, карьера которых рухнула независимо от того, виновны они были или нет. – Он мрачнеет, губы печально сжимаются. Ага, значит, я имею дело не со сплошной жизнерадостностью. – Наберется на полноценную боковую колонку.
– Джон Лесли.
– Вот-вот.
– Кто еще?
– Надо подумать. Уверен, их не так уж мало.
– Что ж, спасибо за совет. Я сменю адвоката. – И найму агента, добавляю про себя. На ошибках учатся.
– Нет! Это ни к чему. Вам нужен я! Мы сможем обелить ваше имя в печати. Дайте мне эксклюзив, исчерпывающую информацию – и я горы сверну!
Я пытливо вглядываюсь в него. Красивое лицо; моя свекровь назвала бы его «повидавшим виды»: крупный нос; вертикальные бороздки на щеках – следы множества улыбок; широкие брови; карие глаза с поразительно темной окантовкой радужки.
– Откуда мне знать, что у вас на уме? Вдруг вы меня подставите?
Еле заметное пожатие плечами:
– Придется мне довериться.
Он многозначительно смотрит мне в глаза, затем отводит взгляд. Твердый подбородок, широкие плечи, решительный рот – в прошлом такой мужчина мог бы командовать армией, вызывая у своих подчиненных безоговорочное уважение. Журналистика: новые вооруженные силы. Можно ли ему доверять? Как знать… Сколько ему лет? Сдерживаемая энергичность, восторженный энтузиазм юноши – и веер усталых морщинок вокруг глаз. Недавняя вспышка горечи… Примерно моего возраста? Но сколько раз я уже обжигалась, думая о человеке, что он «примерно моего возраста», а оказывалось – ему нет еще и тридцати?
– Сколько вам лет?
– Сорок, – очередное пожатие плечами. – Достаточно стар, чтобы понимать, что к чему.
Примерно моего возраста. Ну почти.
На дорожке останавливаются две девушки с детскими колясками, смотрят в нашу сторону. В ту же секунду мое лицо, покорное мышечной памяти, выдает заученную улыбку второсортной «звезды». Но ни намека на улыбку в ответ, ни проблеска радостного озарения: «Ух ты, это она!» Их глаза превращаются в щелочки, до меня доносится шепот. Думают, я не слышу? Или им просто плевать?… «Представляешь, она замешана в той истории с убитой… Совсем умом тронулась! И журналисту заехала! Ты синяк видела?…»
Я должна что-то предпринять. С этим согласилась даже Элисон Бретт – прежде чем бросить трубку. Может, Хейуорду известно, как «подкорректировать» интернет-поисковики? Возьмет и засунет злополучный синяк на двадцать третью страничку, где его никто искать не будет. «Гугл»-чистка, «Гугл»-подрыв, «Гугл»-сбой… У нас в передаче однажды принимал участие некий медиаманипулятор (какая-то история, связанная с Джорджем Бушем-младшим), так что я знаю – мир не без умельцев. Мы можем быть полезны друг другу. Симбиотические взаимоотношения. Рыба бычок и креветка-щелкун. Или птичка на спине африканского буйвола.
К нам подскакивает большой коричневый пес и принимается рыть передними лапами землю, время от времени то прерываясь, чтобы обнюхать получившуюся дыру, то возобновляя свое занятие. Комья земли и травы летят в Джека Хейуорда, набиваются в отвороты его брюк.
Он смеется и подзывает собаку:
– Иди ко мне, дружок.
Пес, бешено виляя хвостом, тыкается журналисту в промежность, облизывает руку и веселыми скачками несется прочь. Хейуорд смотрит ему вслед. Где-то вдали раздается крик:
– Роджер!
– Хорошо, – говорю я. – Видимо, здравый смысл окончательно меня покинул, но я согласна.
– Правда? Согласны?
Я киваю. Придется быть осмотрительной, только и всего.
Он сжимает кулак и победно дергает локтем:
– Бинго!
– Еще раз так сделаете – передумаю.
– Простите, – покорно кивает он. И повторяет жест снова – только губы двигаются беззвучно, будто дразнит меня за моей же спиной.
Он зачем-то притворяется более легкомысленным, чем есть на самом деле. Я заинтригована. Играет роль? Что ж, в этом он не одинок. Я с него глаз не спущу. Поживем – увидим.
Я встаю с бревна, стряхиваю с коленей комочки земли, разбросанные повсюду рьяным псом-копателем, и мы бредем назад, к дому. Пускается дождь. Хейуорд, смакуя мельчайшие детали – он явно очень неравнодушен к еде, – описывает ждущие его в машине вкусности: остро пахнущий итальянский хлеб, купленный в булочной на Норткот-роуд; бри из специальной сырной лавки («Я решил, что стоит попробовать»); пара бутылок бельгийского пива («Не особенно холодного, конечно, но… пойдет»).
– Вы напрашиваетесь на приглашение? Уже?
– Хотелось бы.
Темные капли дождя на дорожке, шелест ветра в верхушках деревьев. Я свожу брови – делаю вид, что размышляю, взвешиваю «за» и «против». Делаю вид, что все еще являюсь хозяйкой положения. А между тем натянутая внутри тугая пружина, которую я до сих пор не замечала, слегка ослабевает. Что тому виной? Одиночество? Отчаяние? Страх пустого дома? Не знаю, только на меня вдруг накатывает давно забытое чувство: мне не хочется, чтобы Хейуорд уходил…
Джек отправляется к машине за своей, как он выразился, «съедобной мелочовкой», и у меня есть несколько минут. Вновь набираю номер Элисон Бретт – нет ответа. Кто бы сомневался? Приглаживаю расческой волосы и принимаюсь за готовку. Режу помидоры и моцареллу, приправляю солью и оливковым маслом. Тру на терке парочку доставленных из супермаркета морковок-псевдоцукини, а попутно – и свой палец. Новое блюдо – тертая морковь-псевдоцукини с добавлением человечины! Напрягаю мозги. Что же такое съедобное мастерила как-то раз на кухне «Доброго утра» из морковки Кэрол Вордерман?… Так… Добавим сушеный эстрагон… Немного холодного апельсинового сока… Я тороплюсь. Глупо. Куда мне спешить? Кажется, никто ко мне не мчится сломя голову.
Бросаю взгляд в окно. Через лужайку к дому шагает Джек. Наверное, я забыла запереть заднюю дверь. Чувствую замешательство – очень уж стремительно развиваются события, – но раздумывать времени нет. Пара секунд – и журналист уже в кухне. Волосы и одежда блестят, он по-лошадиному фыркает – брр, зябко, мол, и мокро; расстегивает ветровку. Я предлагаю полотенце, но в ответ слышу: «Переживу». Расшнуровывая обувь, Джек свешивается со скамейки. Дождь заливает окна, и сад от этого расплывается, превращается в скопление бесформенных зеленых островков и пятен.
Я швыряю Хейуорду чистое посудное полотенце, неважно, что он там говорит. Бросок из-за головы. Вот какая я непринужденная! Полотенце планирует и приземляется на пол в нескольких шагах от цели. Джек, ссутулившись, подбирает его, быстро вытирает лицо и протягивает мне:
– Спасибо.
Я роюсь в холодильнике в поисках вина, когда он восклицает:
– Ух ты, какие салаты! Откуда? Это вам уже не сыр с хлебом. Настоящий пир!
Вот потому-то я и спешила. Хотела, чтобы он увидел салаты, как по волшебству очутившиеся на столе, – и обомлел. Я старалась произвести впечатление. Произвела. «Пир», вот как! А теперь чувствую себя ужасно глупо. Подумаешь, морковка и апельсиновый сок. Он просто залетный журналист; а я не из тех женщин, которые нуждаются в мужском одобрении! Хватит и того, что Джек Хейуорд будет считать меня милой. Я ведь не собираюсь с ним вместе жить под одной крышей! Что на меня нашло? С чего я так разволновалась?
В руках у меня уже лежит бутылка розового, но я незаметно ставлю ее на место, рядом с молоком, и достаю упаковку сока.
– Апельсинового сока хотите? Правда, он уже есть в морковке. Может, чаю или кофе?
– Горячее питье, – высоким голосом произносит Хейуорд. Похоже, ему тоже неловко.
Он выкладывает на стол хлеб с сыром, аккуратно разворачивает упаковку, словно держит в руках хрупкое фарфоровое блюдо. Пролистывает стоящие на полке кулинарные книги. Великаном Джека не назовешь, ростом он чуть меньше шести футов, но при этом коренаст, широкоплеч – и занимает неожиданно много места.
– У меня есть капсульная кофеварка для «Неспрессо», – невпопад сообщаю я. – «Крупс».
– А у меня – бельгийский монастырский эль. Вполне подойдет, только охладить надо.
Он направляется к холодильнику, достает из пакета позвякивающие бутылки и водворяет их остывать. Заметил вино или нет? Во всяком случае, не сказал на этот счет ничего.
Не зная, чем себя занять, я включаю чайник, достаю посуду – от ее неожиданно громкого звона меня передергивает. Наконец усаживаемся за стол. Ветровка Джека аккуратно висит на спинке стула.
Я чувствую себя не в своей тарелке; подавая ложки, держу их слишком высоко и неудобно. И зачем я согласилась? Ну откуда во мне столько доверчивости? Надо было проверить его документы, убедиться в том, что Джек Хейуорд и в самом деле существует, что это не выдуманное или позаимствованное имя, что он – тот, за кого себя выдает… Элисон Бретт как-то предупреждала – ни в коем случае не впускайте журналиста в свой дом! Даже авторы элитных воскресных газет не преминут отпустить шуточку по поводу вашей ванной.
Теперь уже ничего не поделаешь, поздно… Мы едим. В доме, отгородившемся от мира ставнями, темно и тихо, и от этого наша трапеза выглядит такой странной… очень уж семейной.
– Подайте, пожалуйста, соль, – оживает Хейуорд. – Щепотка соли – и эти помидоры станут чудо как хороши!
Мы с Филиппом уже много месяцев не сидели вдвоем за кухонным столом. Если что-то и ели вместе, то только вне дома.
– Помидоры – с «Риверфорда», – нарушаю я молчание.
– Что еще за «Риверфорд»?
– Вы наверняка о них слышали – ферма, выращивающая в Девоне органические продукты. Каждый вторник оставляют на крыльце коробку с экологически чистыми овощами. Мы пристрастились к ним с легкой руки нашей старой няни, Робин.
– Какой шик! Грязные овощи для зажиточных буржуа!
– Кто бы говорил! А как же бри из специальной сырной лавки? «Я решил, что стоит попробовать…»
– Ладно, подловили! Конечно, я видел грузовики «Риверфорда».
Шуточная перепалка помогла мне слегка расслабиться, я уже не чувствую себя как на иголках. Нет, этот человек не озирается по сторонам – не оценивает габариты особняка, не прикидывает стоимость картин Крейга Айтчисона. Это я анализирую каждое его движение, препарирую каждое слово.
– Как вам бри? – Он поддевает кончиком вилки ломтик сыра и подносит к носу, разглядывая, словно диковинный экземпляр. – На вкус вполне приятный, но, кажется, недостаточно… бри-истый, не находите?
– О, по-моему, вполне… бри-истый.
– Я знаю, чего ему не хватает! – Джек вскакивает, достает из холодильника пиво, которое вряд ли успело остыть, откупоривает.
– Вы умеете готовить? – интересуюсь я, принимая протянутую бутылку.
– Умею, и вполне сносно. Я – повар без изысков, «на каждый день». Предпочитаю простые ингредиенты, сезонные.
– В наше время такой подход считается уже чуть ли не моральной нормой.
Он смеется:
– Точно. У меня была удивительная мама. Четверо детей. Я – единственный мальчик. И всех нас она научила готовить. А вас?
– Мою маму сложно было отнести к тем, кто учит готовить. Скорее уж к мамам подвида «достань-ка-фасоль-из-консервной-банки».
– Значит, у вас природный талант. Вот этот… м-м-м… морковный салат… получился очень даже пикантным.
Я отхлебываю пиво прямо из бутылки – у напитка карамельный привкус – и чувствую, как оно медленно стекает по пищеводу. Как в рекламе моторного масла «Кастрол».
– Вы далеко живете?
– В Брикстоне. Теперь. У меня квартирка над прачечной самообслуживания. Очень удобно, знаете ли.
Любопытно – мужчина его лет в квартире над «удобной» прачечной.
– А где же миссис Хейуорд?
Он поддевает вилкой очередной кусочек бри и водружает его на ломоть хлеба.
– В данный момент должность миссис Хейуорд вакантна.
Значит, учится жить один после развода.
– А дети?
– М-м-м… – Он вымакивает хлебом растекшееся по тарелке оливковое масло с привкусом томатов. Морковка сгрудилась на краю тарелки, и Джек сосредоточенно старается ее не задеть. Вот, вспомнила! Вордерман добавляла не эстрагон, а кориандр! – Ну до чего же вкусные помидоры! Нет. Детей нет.
Я спрашиваю, как он стал репортером, и выслушиваю историю его жизни. Южный Йоркшир, младший ребенок в семье, мать умерла, отец еще жив; изучал журналистику там-то; вечерняя лондонская газета, потом «Экспресс» – или он называл «Миррор»? – теперь на вольных хлебах. Я не особенно запоминаю. Мне интересно другое – насколько он умен? насколько добр? податлив? Действительно ли сможет вытащить меня из этой паутины? Сумеет ли написать хорошую статью? Можно ли ему верить? Легкий йоркширский акцент, обычно ассоциирующийся с честностью и открытостью, становится заметнее, когда Джек говорит о своей семье: короткие гласные цепляются за «дш» в слове «младший», точно испуганный ребенок – за любимого, надежного плюшевого мишку.
– Ладно, – немного погодя заключает Хейуорд, – что мы все обо мне да обо мне?
Он укоризненно дергает головой, словно спохватываясь: «Становлюсь нудным». Но ни нудным, ни скучным он мне не кажется.
– Аня Дудек! – вдруг выдает он.
Звон в ушах, всплеск паники, чувство вины. Как же я забыла, что беда приключилась не только со мной? Как я умудрилась выбросить из головы мертвую девушку?
– Да, Аня Дудек, – откликаюсь эхом, давая себе время успокоиться.
Он отодвигает тарелку к краю стола, сует руку в карман. Замирает. Вынимает руку – пустую, без сигареты.
– Вот ведь какой ребус. Шатаясь возле вашего дома, мне удалось узнать о ней следующее: работящая полька, училась в педагогическом колледже Фребеля университета Рохэмптон; дни напролет трудилась, чтобы свести концы с концами – нянчила детвору, выгуливала собак… Занималась балетом и – представьте! – подала заявление на получение британского гражданства. Она была умной, целеустремленной, способной многого добиться. Обживалась здесь, пускала корни… И какой конец – убита, задушена тонкой удавкой в своей собственной квартире и брошена посреди Вандсуорд-Коммон, словно мусор… Беременная, – добавляет журналист, как будто этот факт следует подчеркнуть особо.
Я молча жду, порой – когда думаю о ее беременности – прикрывая глаза.
– И полиция считает, что это сделали вы.
У меня вырывается невольный стон, даже думать о таком больно.
Хейуорд, словно расчищая столешницу, отодвигает подальше от себя сырную обертку и миски с салатом:
– Говорят, у Периваля это идея фикс.
– Идея фикс? – Я приподнимаю бровь.
Он насмешливо смотрит на меня:
– Именно. Идея фикс. Мики Смит из «Миррор» – очень приличный криминальный репортер, он в таких делах собаку съел, – утверждает, что Периваль кое-что накопал и решительно настроен вписать свои находки в общую картину. Его напарница… Как ее зовут?
– Морроу. Констебль Морроу.
– Так вот, констебль Морроу сильно недовольна ходом расследования. Мики случайно услышал, как она в баре жаловалась другому копу на «тупое упрямство» Периваля. Большинство убийств совершаются теми, кто был близок с жертвой – муж, жена… Огромный знак вопроса – Анин любовник. Почему его не ищут? Ведь в девяноста девяти случаях из ста виноватым оказывается именно любовник!
– Когда ее убили, он был за границей, – отвечаю я. – Мне так Периваль сказал.
– Вот как…
Я улыбаюсь:
– Что, лопнула ваша теория?
– И все-таки, – задумчиво протягивает Джек, – его одержимость вами выглядит странно. Мики Смит считает, ее спровоцировало нечто, сделанное вами в то утро, когда вы нашли тело.
– Это и было моей самой большой ошибкой – найти тело!
– Там повсюду ваша ДНК… Выглядит подозрительно.
– Я поправила на ней бюстгальтер – и забыла сообщить об этом Перивалю. Прикасалась к ее волосам.
– Простое объяснение. Но есть еще и другие улики. Почва… Уверен, пройдись мы по округе, следы итальянского грунта отыщутся на дорожках каждого особняка. Их мог принести на башмаках кто угодно – молочник, почтальон, распространитель рекламных листовок…
Неплохо он, однако, поработал! Знает, кажется, обо всем.
– А как вы объясните остальное? – с любопытством спрашиваю я. – Газетные вырезки… Наше внешнее сходство… Полиция предполагает, что она могла быть той самой фанаткой, которая меня преследовала.
– Я вот что думаю. Она сказала своей соседке, что хочет устроиться к вам няней. Волновалась, нервничала. Она видела вас по телевизору. – Он внимательно наблюдает за моим лицом. – Вы ее помните?
– А помнить нечего. Клянусь! Не приходила она на собеседование. Я бы не забыла, хоть тогда у меня и выдалась черная полоса. Но я помню каждого, с кем встречалась. Ее не было.
Он выжидательно смотрит на меня:
– Черная полоса?
Проговорилась.
– У меня болела мама. И как раз в ту неделю она умерла. – Я стараюсь, чтобы эти слова прозвучали как можно спокойнее. Хотя, конечно, любая фраза, в которой упоминается смерть, невольно приобретает некую весомость.
– Сочувствую. Рак?
– Наподобие.
Он ободряюще кладет свою руку на мою:
– К такому невозможно подготовиться, правда?
– Правда, – грустно улыбаюсь я. Женщина, смирившаяся со своей тяжелой потерей.
Только как же он ошибается! Я могла бы поведать, насколько я была готова к такому повороту событий; как год за годом я видела, к чему все идет. Могла бы – но не стану.
Темные волоски на костяшках его пальцев… Кажется, я где-то читала, что отсутствие или рост волос на костяшках обусловлены наследственностью.
Хейуорд убирает руку и откидывается на спинку стула – расслабленная поза человека, живущего в гармонии со своим телом, человека сытого, наслаждающегося игрой мышц; человека, для которого прикосновение к чужой влажной коже не имеет ровно никакого значения.
Он снова подается вперед:
– Значит, ваши мысли были заняты другим. Может, вы все-таки с ней общались, но забыли. Или она явилась к вам домой, но никого не застала. Так или эдак, неважно – в этой ситуации ее заинтересованность вами вполне понятна. Неудивительно, что она вырезала несколько заметок, чтобы, например, отослать матери. – Он качает головой. – Но вот одежда… пицца… Очень странно.
Может, во всем виновато пиво, но недоуменное движение Хейуорда головой вдруг вызывает в моем теле дрожь облегчения, мощную, сродни наслаждению. Быть рядом с человеком, знающим о тебе столько фактов, столько уличающих подробностей, – и все равно верящим в твою невиновность!.. Как чудесно! Мне хочется петь. Если бы речь шла о друзьях, любимых людях – я бы так не радовалась. Близкие склонны верить нам на слово. Но ведь добытые Джеком Хейуордом сведения – это не моя личная версия произошедшего. Собранная им информация объективна и никем не приукрашена. А он все равно во мне не сомневается. И у меня рождается идея.
– Послушайте, – начинаю я. – У меня есть предложение. Я дам вам интервью; и вы будете спрашивать меня, о чем захотите. Но сперва вы поможете мне несколько дней во всем этом… покопаться. У вас есть связи. А я не представляю, с чего начать. Я не предлагаю расследовать, нет! Всего лишь прощупать обстановку, кое-что поспрашивать, разузнать, к чему склоняется полиция. Вдруг мы отыщем что-нибудь, способное меня оправдать? Не факт, конечно. Может, наоборот, лишь еще больше спровоцируем Периваля. Но, по крайней мере, сделаем хоть что-то для… Ани. Я… Я должна… ради нее…
Молчание. Джек выглядит обеспокоенным, даже слегка испуганным. Неужели весь этот разговор, все его рассуждения о деле были лишь для того, чтобы завоевать мое доверие?
– Но ведь вам в понедельник на работу. Когда же вы успеете?…
– Мне не надо на работу. И это тоже проблема.
Молчаливый вопрос в глазах.
– Меня… временно отстранили.
Долгая пауза. Он пытливо вглядывается в меня. И, когда я уже почти потеряла надежду, произносит:
– Согласен.
Я выдыхаю:
– Честно?
– Да. А что мне остается? К тому же я уже представляю шикарную статью… Столкновение двух миров – много подробностей, разбавленных журналистским расследованием… Может, даже удастся пристроить ее в «Санди таймс». – Он извлекает из внутреннего кармана пиджака небольшой диктофон. – С чего начнем?
При виде диктофона я теряюсь. Но стоит мне открыть рот, чтобы попросить его убрать, раздается звонок моего мобильного. Телефон лежит на столе, и первым на экран бросает взгляд Джек. Филипп.
– А, – небрежно бросаю я. – Перезвоню позже. – И прячу мобильный в карман. – Итак, с чего же нам начать? У меня есть предположение насчет одежды и чека на пиццу. Возможно, здесь замешана моя няня. Подождите, не записывайте! Я не уверена, что стоит упоминать об этом в статье. У меня ведь нет подозрений, что Марта убила Аню. Они просто могли быть знакомы, но Марта об этом почему-то помалкивает. Полиции она заявила, что убитую не знала, а мне – что могла несколько раз видеть ее в церкви.
– И где Марта сейчас?
– Уехала в гости к подруге из Кольерз-Вуда.
– Кольерз-Вуд, – зловещим приглушенным голосом повторяет Джек. Будто я выдала ему логово самого Волан-де-Морта. И вся эта история начинает казаться уже не готической, а комической. Напряжение медленно отпускает. – Покажите мне ее комнату.
– Там уже побывала полиция. Думаете, от них что-нибудь ускользнуло?
– Разные взгляды – разное видение. Для одного человека какая-нибудь мелочь не будет значить ничего, другому же расскажет многое. Да и несостоятельное доказательство всегда вызывает подозрения. Идемте! – Он громко отодвигает стул. – Мы собираемся расследовать? Или мы не собираемся расследовать?
Я покорно поднимаю ладони – сдаюсь, мол, – и направляюсь к лестнице. Хейуорд идет следом, и я отчетливо ощущаю, как под его тяжестью прогибаются ступени. От смущения и неловкости взлетаю наверх мигом. Толкаю нянину дверь – и вздрагиваю. На кровати Марты кто-то лежит. Уф-ф-ф, нет, показалось! Это просто одеяло, непонятно зачем причудливо скрученное в рулон и приваленное сверху подушками.
Джек подходит к окну, раздвигает пальцами планки жалюзи. За стеклом моросит дождь.
– Отсюда видно парк, – произносит он. – Поверх крыш.
Я так и стою у двери, не в силах пересечь некую невидимую черту. А вот журналист не испытывает ни малейших колебаний. Наверное, потому, что Марту в глаза не видел; может, это автоматически делает его поступок не таким аморальным? Хейуорд уже распахивает дверцы гардероба – словно берет комнату силой. Из шкафа выпадает рулон коричневой оберточной бумаги.
– Ну и чего вы ждете?
– Надеюсь, я не попаду за это в ад. – Я переступаю порог комнаты и присоединяюсь к Джеку.
По-прежнему чувствуя себя преступницей, осматриваю полки стенного шкафа, снизу вверх. Учебники и пособия – «Английский без проблем», словарь; брошюрки – «Мадам Тюссо» и лондонский Донжон; визитка такси. А сзади – стопка вместительных коричневых конвертов, толстый рулон белых стикеров и несколько катушек скотча.
– Зачем ей столько канцелярии? – удивляюсь я.
– Хм. Не знаю.
Джек лениво перебирает висящую на плечиках одежду:
– А легинсов? Сколько легинсов нужно девушке для счастья?
– Ну, это вопрос спорный.
Полотенца. Постельное белье. Туалетные принадлежности. Чтобы дотянуться до задней стенки верхней полки, приходится встать на цыпочки. Скомканная одежда. Вот так неожиданность! Мои джинсы. Те самые, пропавшие.
– А я-то гадала, куда они подевались. Наверное, Марта сунула их к себе по ошибке.
Джек закрывает шкаф и спрашивает:
– А что мы вообще ищем?
– Понятия не имею. Идея была ваша.
– Что это? – Он кивает на стоящую под кроватью обувную коробку.
– Нам обязательно в ней рыться?
– Вы правы, необязательно. Но я все равно загляну. Не смотрите на меня так! Ей-богу, Габи!
Он впервые назвал меня по имени.
Я стою в дверях, мысленно уже спускаюсь в кухню, включаю чайник. А Хейуорд наклоняется и по ковру вытаскивает коробку из-под кровати. Не нравится мне это. Я вдруг вспоминаю, что совсем его не знаю, что ему, возможно, совсем не место в моем доме. Что уж говорить о Мартиной комнате… Но я словно парализована. Не шевелюсь. Лишь молча смотрю. Он сдвигает одеяло, усаживается на кровать. Поднимает крышку. Из коробки вылетает несколько тонких бумажных листков.
– Почтовые квитанции, – сообщает он. – Вагон и маленькая тележка квитанций, штук двадцать-тридцать. Посылки. И все – за последние два-три месяца. А еще кубышка. Банкноты, фунтов пятьсот, наверное.
– Что можно отсылать в таких количествах?… Кому?
– Ну… покупателям, например. Фирмы, продающие что-нибудь по каталогам, шлют довольно много посылок. Или, – он морщится, – может, ваша Марта отправляет домой целый воз загадочных подарков…
– Вот ведь черт!
Я возвращаюсь в комнату и сажусь рядом с Джеком. Интересный поворот событий. Внутри матраса тренькает пружина, я теряю равновесие и боком наваливаюсь на Хейуорда.
– Ой, кажется, последний кусочек хлеба был лишним, – брякаю, не задумываясь.
Глаза в глаза. Его лицо совсем близко… Наши руки соприкасаются…
Что за шум? Звяканье ключей… скрип распахивающейся входной двери… слабый гул от ее удара об стену… снова скрип… дверь захлопывается. Хорошо знакомая последовательность звуков. Мы с Джеком замираем, почти не дыша, его рука с силой вжимается в мою. Шаги в холле. Звон посуды. Томительная пауза. И тяжелая поступь вверх по лестнице.
На ковре у моей ноги пятно, перевернутая вверх ногами Южная Америка. Марта пыталась его вывести – гладкий ворс сбился в неприглядные скрученные нити, словно на старом полотенце.
Я поднимаюсь. Пол откликается скрипом. По другую сторону двери тут же раздается короткий вскрик Норы.
– О, Нора, прости, я не хотела тебя напугать! Господи, я и не знала, что ты придешь!
– Ничего страшного. – Она мотает головой, но ладонь при этом судорожно прижата к груди. На ногах – золотистые парчовые тапочки, в руках тряпка. – Я вернулась, потому что в четверг мне не дали хорошо прибраться.
– Спасибо большое!
– Простите.
– Нет-нет, это вы меня простите!
Она протягивает мне свою тряпку, и та вдруг распускается длинной лентой. Никакая это не тряпка. Это испарившийся пояс от моего домашнего халата.
– Я нашла его на вешалке. И понесла наверх. Правильно?
– Интересно, как он там очутился?…
Да что за ерунда? – пронзает беспокойная мысль. С чего это мои вещи вдруг стали всплывать в самых неожиданных местах? Я перестаю быть хозяйкой собственной жизни…
– Это здорово, что он нашелся. И вы – молодец! Спасибо!
Я искренне благодарна Норе. Но едва эти слова срываются с губ, как в голове появляется другая мысль – а вдруг все, что я сейчас говорю, записывается? Ведь за этой дверью нас слушает Джек Хейуорд…
Вечер. Дом полон шорохов и скрипов, а я погружаюсь в ванну. «Полная релаксация»… Даже она срабатывает не всегда. Долго-долго лежу, разглядывая свое колышущееся в воде тело. Поднимаю руку – медленно-медленно… Слушаю звук падающих с нее капель. На фоне бледного живота веснушки на руке кажутся особенно темными. Аня Дудек… Интересно, а какой была кожа у нее? Неужели такой же белоснежной, как моя?…
Филипп прислал сообщение: «Дорогая, что нового?» – но звонить я не стала. Опускаю голову под воду. Тишина… Только громкое бульканье, когда я с силой выталкиваю воздух из легких. Через окно видны лиловые облака, спешащие куда-то по подсвеченному фонарями небу. Синее, серое, оранжевое… Лондонское ночное небо никогда не бывает черным. Брызги дождя. Гул вертолетного пропеллера. Зависший над одной точкой звук, ножницами рассекающий воздух, то нарастает, то превращается в мягкий шелест… Из Вандсуорда сбежал заключенный. В Брикстоне конфисковали партию наркотиков. В Тутинге разоблачили группировку Аль-Каиды… Опасность подстерегает везде…
Дождь идет вовсю, и я прохожусь по дому, в каждой комнате распахивая ставни. Журналистов и след простыл. Льющаяся с неба вода одинаково успешно разгоняет что писак, что митингующих дебоширов. Уходя, Джек воспользовался центральной калиткой и быстро перекинулся несколькими фразами с дежурившим у нее мужчиной. Мики из «Миррор», надо полагать. Сразу после этого осаждавшие мой дом стервятники по очереди загрузились в машины – хлопанье дверей, урчание моторов – и отчалили. Казалось бы, я должна радоваться. Но не тут-то было… Эти люди служили буфером; они сдерживали нечто ужасное, перед чем (или перед кем?) я замираю в страхе, словно загнанный зверь…
По дороге в спальню мне чудится за матовым стеклом входной двери чей-то силуэт, очертания тянущейся к звонку руки… Нет, это просто колышущаяся тень оливкового дерева в свете уличного фонаря…
