Пятница
Ночью идет дождь – за окном шелестит, редкие капли стекают по дымоходу и с тихим стуком падают на горку фальшивого угля в камине. Окно прикрыто не полностью, и сквозь щель в комнату просачивается ветер… шевелит пододеяльник, ползет по коже…
Я закрываю глаза. И сразу же появляется лицо. Лицо Ани Дудек – затянувшая зрачки молочная пелена… вывалившийся язык… полосы и сине-багровые царапины на шее… Я в полудреме… Она цепляется за меня руками, впивается ногтями в тело… Жуткий зуд – словно под кожей мечутся, рыщут какие-то крошечные твари… целый выводок пауков… Я чешусь, царапаюсь – и просыпаюсь.
Сквозь планки закрытых ставен – не буду их открывать! – в комнату проникает немного света, он ложится треугольными бликами на пол и стены, помогает мне одеться. Спускаюсь в кухню. Завтрак – мюсли – заканчивается быстро. Встаю из-за стола, озираюсь. Филипп не позвонил. Может, проснувшись, он не увидел моего сообщения, а позже уже побоялся разбудить… Он скоро позвонит. Совсем скоро, я уверена.
В примыкающих к нашему дому садах растут грабы и еще какие-то высокие деревья, они загораживают нижние окна соседних особняков. Но вот с верхних этажей… Оттуда можно разглядеть мою кухню. Как-то раз я видела в соседском окне мужчину – неясные очертания голого торса, расплывчатое пятно плоти, черно-белая картинка, бледная клякса на темном фоне… Стена нашей кухни – одно сплошное стекло. Как там объяснял свою идею архитектор? «Впустите сад прямо в кухню»? Да ну его, этот сад! Закажу жалюзи!
Еще слишком рано, и в ожидании Стива я сажусь на крыльцо. Напряженно вслушиваюсь – не звякнет ли калитка, не раздадутся ли его шаги. С коврика на меня укоризненно смотрят газеты – неплотно скрученный, полурастрепанный рулон, словно рулет из размороженного слоеного теста. Было бы здорово сунуть их, не глядя, поглубже в мусорное ведро… или куда-нибудь спрятать, как спрятала однажды Милли книжку «Степка-растрепка» с кровожадными назидательными стишками. Под ванну. Но прессу я должна читать. Текущие происшествия – влекомые жизненным потоком обломки кораблекрушения – это моя работа. Ладно, проштудирую их в машине, заручившись моральной поддержкой Стива. Каким бы сумасшедшим ни выдался день и какими бы назидательными страшилками ни были напичканы эти газеты («О жуткой тетеньке, которая обнаружила тело»), – я справлюсь. Я переварю.
Работа. Работа меня спасет. На работе станет легче. Вот только Стив почему-то задерживается, а для меня каждая лишняя минута ожидания – настоящая пытка. Опаздывает на пять минут… десять… пятнадцать… Да где же он? И вдруг – укол беспокойства; мысль-вспышка, проявившаяся, словно синяк на коленке: Терри ведь велела позвонить!
Вчера она продиктовала мне свой мобильный, и теперь я набираю его с домашнего телефона. Она берет трубку после первого же гудка.
– Терри, – торопливо говорю я. – Я просто хотела сообщить, что со мной все в порядке. Совсем скоро приеду. Только Стива дождусь.
– Габи… – Ох, не нравится мне ее тон, слишком дружелюбный, слишком удивленный. – Габи, я ведь написала тебе в сообщении, возьми выходной. Серьезно, отдохни несколько дней!
– В этом нет необходимости. Честно говоря, мне очень нужно вернуться. Я готова. Ах да, и сообщения мне не пиши, я потеряла телефон.
Голос в трубке отдаляется, как будто Терри ее уронила. Или отодвинулась.
– Я считаю, тебе стоит несколько дней побыть дома.
– Да я отлично себя чувствую, правда! Газеты еще не читала, но собираюсь заняться этим в машине. Вот увидишь, я приеду просто напичканная идеями!
– А как же полиция?
– Меня выпустили под залог!
Молчание. Какой-то стук, шум передвигаемых камер, хлопанье дверей. Долгое неуютное молчание… Я так сильно стискиваю перила, что они начинают потрескивать, а стойка под ними – прогибаться. Инди… Ее ослепительная белоснежная улыбка… Внутри меня что-то лопается.
– Прости, Габи, – наконец оживает Терри. – Наши боссы считают, что тебе не следует появляться на работе. Пока не следует. Пока не закончится шумиха вокруг убийства.
У меня пересыхает во рту.
– Если хочешь пустить сюжет про меня и эту историю… – выдавливаю из себя я («О дурочке, считавшей свой мир надежным»), – я согласна.
– Габи, я… – Ей слишком неловко, и она умолкает.
Между нами расстилается тишина. Мысленно я вижу Терри – сидит на краю стола, смотрит в окно, на волнистую рябь Темзы.
И с чего это я решила, что мне разрешат вернуться на работу? Что я могу жить дальше, будто ничего не случилось?
– То, что я невиновна, не имеет никакого значения. Все равно о программе пойдет дурная слава. А программа – самое главное.
Я не спрашиваю. Утверждаю.
В голосе Терри – облегчение:
– Отдохни немного. Разберись с полицией, пообщайся с Элисон Бретт, прими антикризисные меры. Буду держать тебя в курсе.
«Телеведущая Габи выходит из себя!», «Габи Мортимер замешана в полицейском расследовании», «Ведущая „Доброго утра“ арестована». И апофеоз – «Габи набрасывается!». Мой оскал во все фото – злобный пес, а не человек. Ротвейлер, пожирающий малых детей. Еще один снимок, поменьше – крупным планом голень, пострадавшая от моей «разъяренной ноги». Сливовый синяк. Отвратительное рассечение. Репортер-жертва «был вынужден обратиться за медицинской помощью». Аллилуйя.
Я возвращаюсь в кровать. А что еще делать? Моя жизнь, казавшаяся такой незыблемой, надежной и защищенной, тает на глазах, просачиваясь сквозь пальцы. Я словно падаю со скалы… и ухватиться не за что. Это убийство изменило все. Разрушило меня до основания, превратило в ничто. Кто я такая? Кто мне друг? Я-то считала себя милой и доброй, думала, что нравлюсь окружающим, что с этой стороны мне ничто не угрожает. Ведь для меня это так важно! Да, отчетливо понимаю я, мне важно, что думают обо мне другие. Мне это не безразлично.
Я добра и великодушна со всеми, с кем работаю, – от администраторов и помощников режиссера до стилистов. Я сдерживаю себя со Стэном. Хотя он и мизинца моего не стоит. Где уж ему! Ведь я не просто обворожительна – я дьявольски обворожительна! Столько усилий… столько самообладания… Мое жизнерадостное, спокойное отношение ко всему… посылаемые фотографам улыбки… безупречные манеры… И все это перечеркнули несколько сумасшедших, помутивших разум секунд. Обнажившаяся личина… сорванная маска… Никогда мне уже не быть «милой Габи Мортимер». Даже когда о бедной Ане Дудек все позабудут, когда изменчивая публика о ней и не вспомнит, – я все равно останусь телеведущей, пнувшей фотографа. Телеведущей, посадившей бедолаге тот самый синяк…
Так, попробую уснуть…
Не получается.
В десять утра звоню Элисон Бретт из связей с общественностью. Поднявший трубку секретарь отвечает, что у нее встреча.
Я ворочаюсь в постели, закидываю руки за голову, носом зарываюсь в рубашку мужа. В Сингапуре сейчас шесть вечера, конец рабочего дня. Филипп должен был прослушать мое сообщение как минимум часов восемь назад. Тогда почему же не позвонил? Конечно, я не сказала, что случилось, но он наверняка уже знает – дружеская эсэмэска, бегущая строка в «Новостях»… Не может не знать! Знает – и не звонит?… Как же так… Скорее всего, замотался с этими своими переговорами, с головой окунулся в мир цифр. Ему не до новостей шоу-бизнеса, публикуемых в «Дейли мейл». Наверное, решил перезвонить позже. Пожалуй, мое сообщение получилось чересчур уж невозмутимым и безмятежным. Может, надо было по-другому?… Но ведь я нравлюсь ему именно такой: невозмутимая, уравновешенная, успешная. Что будет, если этот имидж вдруг рухнет?
Что между нами происходит? Холодность и отчуждение… нехватка общения… черные ущелья с отвесными стенами… А как же быть с воспоминаниями?
…Филипп, решивший сделать мне сюрприз после работы. Я заметила его у стойки администратора еще до того, как он увидел меня: деловой костюм, склоненное вперед растерянное лицо… Он был похож на выброшенную на берег рыбу…
…Филипп, сбитый с велосипеда другим велосипедистом. Он прихромал домой от Ватерлоо, где это случилось, и, выкрикивая мое имя, замер в дверях: вывернутый под неестественным углом локоть, кровоточащее колено…
Сердце сжимается. Не такое уж оно и глубокое, наше отчуждение…
Еще не успев ничего сообразить, хватаюсь за телефон. Филипп не отвечает. Вместо того чтобы разъединиться, я нарушаю все данные себе раньше обещания («Не веди себя с ним так!») – дожидаюсь сигнала автоответчика и, давясь слезами, умоляю Филиппа мне позвонить. Невозмутимости в моем голосе как не бывало – сплошная тоска, паника и жалость к себе… Как раз то, что он терпеть не может.
Я кладу трубку и слишком поздно понимаю: сокровенные воспоминания, вдохновившие меня на этот звонок, были про его, Филиппа, слабость и уязвимость – не про мои…
Звонит Клара. Даже если я, пережив кораблекрушение, буду болтаться на плоту посреди океана, вся покрытая волдырями и слопавшая на обед чáйку, – в конце концов Клара отыщет меня и там.
– Габи…
В тоне, которым сказано это единственное слово, содержится целое послание: она читала газеты; она знает, что я в беде; она здесь, рядом, готова меня поддерживать и помогать…
– Привет. – От долгого молчания голос у меня охрип.
– Я тебе вчера эсэмэску посылала. Наш физик Кен сказал, что тебя не было в шоу, в «Добром утре». Я подумала, ты приболела. А когда ты не ответила, решила, что вы с Филиппом куда-нибудь уехали или… Я вела уроки. Габи, я понятия ни о чем не имела, пока только что не увидела газеты в учительской!
– Мобильный потерялся… – Я подвываю. – Я тебе звонила домой…
– Ох, Габи, прости… Мы детей в театр водили. Если бы я знала…
– Неважно…
– Как это – неважно?! Мне даже подумать страшно, что с тобой случилось! Как ты?
– Нормально. – Фальшивый писк.
– А что делаешь?
– Уборкой занимаюсь.
– Уборкой? Серьезно?
Я с трудом сглатываю:
– Посудомойку разгружаю.
– Вот и хорошо. Домашние дела, между прочим, здорово отвлекают. Вот у нас на днях кот стащил моток пряжи и опутал им ножку стула… – Она живо описывает, как весело они вызволяли пряжу, как заняло это мероприятие целых два часа, и были эти два часа «самыми счастливыми» в ее трудовой деятельности.
Клара дает мне передышку. Как же хорошо она меня чувствует! В юности я иногда без приглашения являлась к ней домой, и она всегда безошибочно угадывала, что мне сейчас нужно – дружеский разговор или блаженная тишина.
Прикрываю трубку ладонью и высмаркиваюсь в обнаруженный под подушкой носовой платок.
– Кен говорит, эта девочка, что тебя замещает, ну та, что рассказывает у вас про социальные сети, тебе и в подметки не годится.
Я откашливаюсь:
– Правда?
– Никакого сравнения!
– Он что, мой поклонник? – Добавляю в голос чуточку тщеславия, чтобы уверить Клару в том, что я уже в норме.
– Разве только он? – мягко заверяет подруга. – Сама знаешь, у тебя их полно… Так что стряслось, Габи? Что это вообще такое?
– Долгая история…
– У меня есть пятнадцать минут, – серьезно сообщает она.
И я рассказываю все – или почти все. Про арест и допрос, про крошечные размеры камеры. О кредитке и итальянской почве не упоминаю. И не углубляюсь в подробности расспросов Периваля. Стоит мне только о нем подумать, как внутри все сжимается. Он всячески дает мне понять, что я как личность, как человек для него – пустое место; что он может вылепить из меня все, что угодно; и что именно к этому он стремится.
– А туалет в камере есть? – после того, как я замолкаю, интересуется Клара.
– В одной из них – был.
– И ты пользовалась?…
– Сходила один раз по-маленькому. Терпеть уже не могла. Больше ничего.
– А туалетная бумага?
– Нет. Пришлось просто стряхивать…
– Это же бесчеловечно! Шокирующее отсутствие туалетной бумаги в камерах полицейского участка в Баттерси! Напиши разоблачительную статью!
– Боюсь, не за горами совсем другая разоблачительная статья…
– Что, желтая пресса так и крутится возле твоего дома? На одном из снимков видны оливы. Кстати, выглядят чудесно.
– Да.
Она говорит, что теперь, когда полиция «осознала ошибочность своих действий», мне стоит пообщаться с кем-нибудь из писак, дать кому-нибудь одному эксклюзивное интервью. Тогда остальные отстанут. В шоу «Большой брат» так всегда бывает – когда одному журналисту удается «подцепить» изгнанного из дома участника, другим стервятникам ловить больше нечего.
– «Мояисториямоямýка»! – в одно слово провозглашает Клара. – Давай, действуй. Попробуй! И не забудь сказать про то, что в камере не было туалетной бумаги. Лоббируй! Добейся рассмотрения вопроса в парламенте!
– Я могу прославиться как человек, вернувший арестантам «Клинекс»…
– Или «Зеву»! – подхватывает она. – Или бумажные носовые платочки с алоэ. Или платочки тканевые… Или – чем черт не шутит! – может, даже влажные салфетки!
Мы смеемся. Опухшие глаза превратились в щелочки, в груди колет.
– Когда тебе на работу? – наконец спрашивает Клара.
– Терри дала мне несколько выходных. Инди, та девочка по соцсетям, давно мечтала занять мое место… А этот ваш физик, Кен, и правда говорит, что она не очень?…
– Да.
– Чувствую себя полным ничтожеством… – Голос у меня прерывается. – Клара, что мне делать?…
– Не делай ничего! У тебя психологическая травма. На работу всегда успеешь, а пока тебе надо отдохнуть. Побудь с Филиппом…
Раздается звонок. Ей пора к девятиклассникам, изучать «стойкость материалов». Она еще перезвонит, чтобы узнать, как мне «загорается». Хорошее слово «загорать»… Сразу рисуется море, ясное ласковое солнышко… От этого слова веет оптимизмом. А о том, что Филипп далеко, Клара не знает.
– Габи, ты у меня сильная! – добавляет она, и наружу наконец прорывается тревога, во время разговора скрывавшаяся за шуточками. – На твою долю в детстве выпало столько!.. А ты не сдавалась, боролась и победила. И сейчас справишься. Ты справлялась и не с таким!
Разговор окончен. Я выбираюсь из постели, умываюсь. Зеркало отражает красные глаза, впалые щеки. Одеваюсь. Любимые джинсы куда-то запропастились. Ничего, сойдут и спортивные штаны. Натягиваю джемпер. Сквозь щели в закрытых жалюзи разглядываю улицу. Тучи разошлись, открыв глубокое – синее, словно Юнион Джек, – небо; день обещает быть солнечным. Сколько еще народу пасется у дома? Головы… Прислонившиеся к машинам тела… Операторское оборудование на теплых каменных плитах… Лужицы в сточных канавах… Скука… Озябшие руки… Льющаяся из чьего-то плеера незамысловатая музыка… Пустая болтовня, обсуждение завтрашней игры: «Да, не мешало бы поставить Макэкрана в полузащиту, дали бы парнишке шанс».
Может, и правда по совету Клары выбрать кого-то одного и пообщаться? Надо будет спросить у Элисон Бретт. Когда она перезвонит.
И тут мой взгляд упирается в…
Периваль. Господи, с каким же ужасом я его ждала! Оказывается, в глубине души я была уверена, что он рано или поздно объявится, поэтому сейчас не удивляюсь.
Он стоит у ведущей в парк аллеи, через дорогу от дома, прислонился к обвитой плющом стене. Свободно свисающие вдоль тела руки; джинсы с заниженным шагом, зрительно укорачивающие ноги; запрокинутая голова. Высокомерные манеры, густые локоны… Он словно ступил сюда со страниц какого-то романа Диккенса. Грэдграйнд. Хэдстоун. Инспектор Бакет. Стоит, ковыряет землю носком туфли. Но вдруг вскидывает глаза – и впивается в меня взглядом.
Я отшатываюсь назад, к кровати. Тяжело вздыхает матрас. Падаю плашмя на одеяло и замираю, уставившись в потолок. Значит, от меня не отстали… Полиция вовсе не «осознала ошибочность своих действий». Что за бесконечная пытка… Желудок сжимается, словно пожирая сам себя, и проваливается куда-то вниз, в копчик.
Наконец мир вокруг меня прекращает кружиться. Вот ведь глупость! Ставни-то закрыты, значит, никакой Периваль видеть меня не может! Снова с силой стискиваю челюсти. Как только ноги перестают подкашиваться, поднимаюсь и выползаю из комнаты. Вниз, в кухню. Постоять. И – в сад. Теперь между нами целый особняк. Хотя и этого мне кажется мало. Я по-прежнему чувствую взгляд Периваля. Но ведь он не может одновременно быть и перед домом, и в том окне наверху, у соседей!.. Это невозможно. Он просто до смерти меня запугал. Я прячусь за яблоней – отсюда ни одного окна не видно. Вокруг пробуждается природа: набухает почками вишня, плющ тянет по стене листья, похожие на когтистую лапу. На нижнем побеге примостилась малиновка и бодро крутит по сторонам рыже-серой головкой.
Меня знобит. Из дома погода кажется совсем летней, но на самом деле здесь холодно, как в разгар зимы. Трава в тени дома мокрая.
В задней стене забора, за грабами и домиком на дереве, есть «черный ход». Он ведет в проулок, заставленный мусорными баками. Несколько лет назад местные власти – вернее, нанятая ими компания – объявили проулок небезопасным (слишком извилистым и заросшим плющом), и многие соседи, обеспокоенные таким приговором, заложили этот выход со двора кирпичом. Многие – но не мы. Я за него боролась.
Мне мысленно виделась Милли-подросток, незаметно удирающая в эту дверь на тайный перекур. Я чувствовала себя в ответе за сохранение истории этого дома – шуршащую песню доставленного к черному ходу угля, позвякивающий мотив металлических бидонов с молоком… Историю, доставшуюся нам с тех времен, когда компании «Серко» на рынке услуг еще и в помине не было… Тогда Филипп со мной согласился, но в прошлом году при перепланировке сада вдруг решил проявить солидарность с соседями. А мне было не до борьбы – умирала мама…
Дверь не заложили, нет. Ее надежно загородил домик на ходулях – Миллин «шалаш на дереве». И теперь, чтобы до нее добраться, надо согнуться в три погибели и подлезть под деревянную конструкцию, неудобно извиваясь и сбивая локти. Занятие для того, кому по-настоящему приспичило.
Кеды моментально пропитываются влагой. Я подныриваю под шалаш, лезу между распорками в кусты, сбивая за шиворот дождевые капли, и вытягиваю вперед руку. Нащупываю засов, отодвигаю его. И изо всех сил толкаю дверь, разрывая вьющиеся по стене побеги плюща. Еще и еще. Наконец путь свободен.
Милли вернулась. Я позвонила Марте, и она провела дочь по аллейке в проулок, а оттуда – сквозь проделанный мной тайный ход. И ни Периваль, ни «акулы пера» ее не увидели – жалкий маленький триумф, вспышка радости. Я все стискиваю и стискиваю ее в объятиях, впитывая запах карандашной точилки, мастики и приготовленного каким-то особым образом чеснока, который добавляют в школьные обеды. Вот оно, мое счастье! И нет ничего важнее… Ничего.
Милли отстраняется:
– Ты меня раздавишь! И всю шею мне обслюнявила!
Стоя в проеме кухонной двери, за нами наблюдает Марта. На лице застыло странное выражение… Неприязнь? Отвращение? Не уверена. Наверное, ей просто одиноко, тоскует по дому.
– Послушай, – оборачиваюсь я к ней. – Раз уж я все равно дома, ты сегодня можешь быть свободна. Наверняка тебе есть чем заняться.
Ни движения, застывшая статуя. Потом слегка распрямляются плечи:
– Но мы с Милли собирались пойти плавать.
– Сходите в другой раз, – мягко говорю я.
По-прежнему – неподвижность.
– Но я говорила ей, что мы пойдем.
– Уверена, Милли не будет против. Солнышко, что скажешь?
Но обшаривающая шкафчик в поисках печенья Милли нас не слышит. Я с улыбкой поворачиваюсь к Марте, надеясь, что и она улыбнется в ответ. Зря.
– Это бассейн с искусственной волной, – произносит няня. – Милли, ты хочешь пойти, да?
Меня пронзает ощущение собственной ненужности.
– Доченька, Марта ведь к тебе обращается. Она предлагает сводить тебя поплавать. Или можешь остаться дома, со мной.
– А ты на работу не едешь? – уточняет Милли с полным печенья ртом.
– Не-а.
– Тогда я останусь, – решает она.
Похоже, где-то в доме сквозняк – иначе почему так громко захлопнулась дверь за уходящей Мартой?
Мы с Милли разбираем ее школьный рюкзак. Восхищаемся рисунками на мятой коричневой бумаге и слегка пострадавшими по дороге домой шоколадными яйцами, подаренными учительницей; разглядываем книгу с вклеенными изображениями хлеба и овощей («Пищевая цепочка»), завалявшееся с Рождества письмо Санта-Клаусу и хиленького глиняного слона, лишившегося одного уха. Мы раскладываем все эти сокровища на полу и копаемся в них, как египтолог Говард Картер со своим молодым помощником, изучающие Долину Царей.
Она играет в саду, скатывается на землю из домика на дереве по ходулям-распоркам, смотрит телевизор. Читает мне. Потом я читаю ей. Из виниловых шнуров и металлических бусин мы мастерим причудливых созданий. Перемываем косточки Иззи Мэттьюз и сравниваем, у кого из девочек волосы длиннее. Даже рассуждая на эту животрепещущую тему – у Иззи волосы, может, самую чуточку длиннее, зато у Милли, конечно же, гуще, – я не перестаю тревожиться о молчании Филиппа. И – это уже тревога другого рода – молчании Элисон Бретт.
Днем, после обеда, дважды с перерывами гремит наш почтовый ящик, и в дом долетают громкие выкрики:
– Габи! Дайте интервью, Габи!
И оба раза внимание Милли чем-то поглощено: то нанизыванием бусин, то певицей Майли Сайрус. Не знаю, слышит ли дочь эти возгласы; если и слышит, то виду не подает.
Она предлагает сходить поплавать, я отвечаю – нет.
– А на площадку?
Отрицательно мотаю головой. И Милли, не зная, как справиться с первыми звоночками скуки, становится капризной. Меня охватывает паника, наваливается острая безнадежность… Как будто ушли все душевные силы. Примерно в это время я обычно возвращаюсь домой – впархиваю, словно бабочка, занесенная дуновением ветра из внешнего мира. Если бы у меня сегодня был привычный рабочий день, этот ранний вечер имел бы совсем другой привкус – насыщенный, крепкий, стремительный… А не вялый и тягучий, как сейчас. Разное время дарит разные ароматы…
Интересно, а Инди в самом деле справляется «не очень»? Может, она допускает какие-нибудь ляпы – не вовремя вступает, не к месту хихикает?… Надеюсь, что да. Эх, какая же я нехорошая! Неудивительно, что у меня не выходит роль мамы – я и в обычной-то, человеческой, роли не блещу…
Звонит соседка и начинает жаловаться на репортеров, «ужасную сомнительную шайку». Спрашивает, что я собираюсь по этому поводу предпринимать. Они курят прямо у нее перед домом! Это вторжение в ее личное пространство! Я с ней не знакома. Наверное, раздобыла мой номер из школьного списка или из реестра участников турнира по сквошу в клубе «Харбор», где есть данные Филиппа. Вторжение в мое личное пространство… Капризным, хныкающим голосом – эта дамочка явно не привыкла, чтобы ей отказывали, – она заявляет:
– С нами, между прочим, тоже надо считаться! Я вот жду гостей – сегодня вечером у меня собрание книжного клуба.
– Я понимаю. Только не представляю, что мне сделать.
– Может, полицию вызвать?
– Что ее вызывать? Она и так здесь, – слабо усмехаюсь я.
Снова звоню в отдел по связям с общественностью. И на этот раз – наконец-то! – добиваюсь разговора с Элисон Бретт. Но, прежде чем она берет трубку, мне приходится изрядно подождать. Да и голос у нее не такой деловой и бодрый, как обычно.
– Элисон Бретт. Слушаю, – произносит она, хотя я представилась ее секретарю, и Элисон знает, с кем говорит.
– По-видимому, нам нужно что-то предпринять? – спрашиваю я. – Чтобы спасти ситуацию. Может, мне стоит пообщаться с каким-нибудь журналистом? С одним?
– Да. Хорошая мысль. И, думаю, лучше всего вам будет сделать это напрямую, не через нас.
– Как? Разве вы не порекомендуете мне конкретного журналиста? Или конкретную газету? Журнал?…
– Вот господи! Та еще задачка… Знаете что – оставьте-ка мне свой номер, я вам позже перезвоню.
М-да, похоже, от меня просто отделались… Муторно…
Пять часов вечера (а в Сингапуре час ночи). Низкое солнце неяркими лучами пробивается сквозь ветви дальних платанов, цепляясь за сережки растущей рядом с домом березки; мы с Милли приканчиваем пачку шоколадного печенья; а у калитки материализуется Каролина Флетчер. Прижимаясь изнутри к забору, чтобы меня не было видно с улицы, впускаю ее во двор.
– Животные! – Она оборачивается и возмущенно фыркает. – Проваливайте отсюда!
Лязгает калитка.
– Вот ведь сволочи!
Сегодня на ней каблуки, плотные черные колготки и вычурное платье в матросском стиле. Настоящая находка для «Модных весенних тенденций» Гока Вана. От чая, кофе или чего-нибудь покрепче адвокат отказывается – заглянула ненадолго. Она привезла мой телефон. Мобильник завернут в целлофан и тщательно обвязан – этакая уменьшенная копия багажа, упакованного для дальнего перелета. Каролина Флетчер протягивает его мне и закатывает глаза. Веки покрыты красными шершавыми прожилками экземы, и от этого она кажется усталой.
– Улика, – объявляет она. – Ну, так бы хотелось Перивалю. Но мы эту «улику» вернули. Новости по поводу вашего алиби есть?
– Моего алиби? – Я прижимаю телефон к груди, словно кусочек животворящего креста.
– Ну да. Чек на пиццу и вино? Восьмое февраля. Вечер, кажется, часов семь?
– Ох, я об этом забыла…
Она стоит посреди кухни, а я ищу свой ежедневник. Вот она, эта дата. Хотелось бы и вправду найти доказательство того, что я была тогда в Гонолулу! Как было бы здорово… Позднее совещание, встреча с приятелями, хоть что-нибудь!.. Например, накануне, во вторник, у Милли в школе состоялось родительское собрание. Но в среду… Никаких мероприятий, никаких зацепок для памяти… ни-че-го. Милли назначили дополнительную тренировку по гимнастике, так что и она, и Марта в нужное время отсутствовали. А Филипп раньше восьми домой не является. Больше ничего, пустой лист.
– У меня ничего не записано.
– Может, вы вспомните, как занимались тем, что не записывали?
– Наверное, ходила на пробежку, или ванну принимала, или готовила ужин… Это нечестно! – Я стискиваю ладони. – Прошло столько времени! Что же, меня теперь распять за плохую память? За это ведь не должны наказывать!
– Периваль хочет с вами встретиться. Объявится через день-два.
– Он так и торчит перед домом?
– Нет, – медленно произносит она. – Я только что разговаривала с ним в участке, и он велел передать вам, чтобы вы никуда не уезжали.
– Так он что, на работе?
Неужели он мне привиделся?
– Угу. Мне показалось, что он исчерпал все свои идеи. Но в упрямстве ему не откажешь. Похоже, его вовсе не волнует поиск мотива или других возможных подозреваемых. Не знаю, чем вы ему так насолили, но именно вы – его идея фикс. Он так просто не отступится. Как вцепившаяся в кость собака.
– Но кто-то же убил эту беднягу…
– Ну да ладно. Если понадоблюсь, обращайтесь. Я рядом.
Она встает, смотрит на часы и с противоречащей ее словам торопливостью убегает:
– И ни в коем случае не общайтесь с ним в одиночку!
Каролина исчезла, и я включаю мобильный. Два сообщения от Клары («Прогуливаем работу? Ай-яй-яй!»; чуть позже – «Ау, ты жива?»); вчерашнее послание от Терри (на работу не приезжать). Два пропущенных вызова, оба от Клары. И ни одного – от Филиппа. Лишь одинокая эсэмэска: «Долетел благополучно. Позвоню позже». И все. Никаких голосовых сообщений, никаких намеков на то, что он помнит о моем существовании. Единственное объяснение, которое мне приходит в голову, – Филипп тоже потерял свой телефон. Или свалился за край земли… Как же, свалился!..
Я гипнотизирую экран мобильника. Скрежещу зубами. Ну сколько можно придумывать оправдания его поступкам? Тошнит уже от этого! В кухню, пританцовывая, влетает Милли. Да ну его к черту, этого Филиппа! Свет клином на нем не сошелся. Справлюсь сама!
Я готовлю ужин – паста и томатный соус, без изысков. Милли, которой хватит на сегодня телевизора, нашла себе новое развлечение – подкрадываясь к закрытым жалюзи, она осторожно выглядывает через щелочки наружу и тут же с громким визгом-писком отскакивает обратно, как будто ее убежище рассекречено. Иногда она таким же образом развлекается в машине: корчит прохожим рожицы и подсчитывает, какой реакции было больше, «кислой» или «сладкой». В конце концов к ней присоединяюсь и я – тайком оглядываю улицу. Прислонившись к входным воротам, стоят два репортера, болтают между собой. Из машины видны ноги еще одного человека, он слушает приемник – оттуда доносится бормотание «Радио-5». На пруте кованой ограды, словно голова Оливера Кромвеля, торчит жестяная банка из-под «Пепси». А к калитке приближается чей-то силуэт. Броские цвета, знакомая походка, бойкий певучий голосок:
– Извините, позвольте-ка! О, спасибо вам!
Пародия на мисс Хаятт, директрису моей начальной школы. Именно таким ласковым тоном она подслащивала свои распоряжения, и нам, ее подопечным, было совершенно невозможно противиться этому восторженному начальственному энтузиазму. Во всем мире есть только один человек, до сих пор цитирующий мисс Хаятт и с помощью одной лишь интонации способный заставить компанию писак расступиться – причем исключительно для собственного удовольствия.
– С работы я ехала на метро, – громко и весело объявляет Клара, оказавшись в доме. – Потом на поезде, а потом шла пешком. «Совиньон Блан»! – Она протягивает мне две бутылки вина. Порывшись в своей текстильной сумке, извлекает оттуда несколько огромных пачек чипсов «Кеттл». – И солененькая закуска!
– Надо же… Ты ко мне приехала! Вот это да!
На Кларе короткий шерстяной бушлат с капюшоном и длинными деревянными пуговицами, шапка с помпоном. Дама, прекрасно знающая цену обманчивому весеннему солнышку. Дама, проделавшая путь с севера на юг. Лондон – это джунгли, пустыня, разоренная земля… И моя подруга пересекла пески Сахары, преодолела ледяные пространства Антарктики…
– Ты приехала… Бог знает откуда…
– Как тебе моя маскировочка? – Она натягивает шапку на лицо. – Видишь, я проникла к тебе без проблем! Никому и в голову не пришло, что перед ними – та самая Клара Макдональд, великий Джеймс Бонд технического колледжа в Хайбери!
В носу начинает щипать от непрошеных слез, и я привлекаю «великого Джеймса Бонда» к себе. Она – все еще возбужденная собственной смелостью, все еще не стряхнувшая с себя роль величавой мисс Хаятт, – смущенно ойкает.
Мы перемещаемся в кухню. Повернувшись к Кларе спиной, я промокаю глаза полотенцем и открываю бутылку «Блоссом-Хилл» («Лучшее вино в сети „Ниса-локал“!»). Милли забирается к «тете Кларе» на колени. Филиппа ужасно раздражает то, как дочь называет мою подругу. В его семье не приняты никакие «тети», будь они хоть трижды родственницы, – что за вульгарное словечко? Милли жует чипсы, заедая противный вкус макарон, а Клара рассказывает ей истории из нашего детства. О том, как однажды летом моей маме вдруг стало очень нездоровиться, и пришлось ей поехать полечиться в одно особенное заведение. А я тогда прожила в Клариной семье целый месяц.
– Представляешь, месяц ночевок в гостях! Мы тогда говорили не «в гости с ночевкой», а «остаться на ночь»…
В конце концов мы – с уговорами и прибаутками – укладываем Милли в кровать. Я подтыкаю ей одеяло и нежно целую. Она обвивает руками мою шею, и я улавливаю запах ее пижамы – чуть кисловатый аромат детской присыпки. Я впитываю его всеми клеточками, пока он не сворачивается уютным клубочком вокруг моего сердца. Ничто никогда не сможет встать между мной и моим ребенком! На какую-то минуту я даже жалею, что приехала Клара – как было бы хорошо забраться под одеяло к Милли… закрыть глаза… И все мои тревоги, все беды просто растворились бы…
– Люблю тебя, – шепчу я.
– Я люблю тебя сильнее.
– А я – еще сильнее.
Я остаюсь с Милли чуть дольше, чем нужно. Когда она была совсем малышкой, мы с Филиппом укладывались по обе стороны от нее и ждали, пока она уснет. Иногда Филиппа тоже смаривал сон, и я любовалась обоими – мерным дыханием, подрагиванием сомкнутых ресниц… Если бы память то и дело не подсовывала мне такие воспоминания! Было бы гораздо легче…
Я тру глаза. Надо идти вниз, надо собраться с духом… Я расскажу Кларе, что со мной приключилось с четверга. Но сначала нужно самой вспомнить все по порядку. Пока удается думать ясно, пока я могу четко видеть картину – ничего плохого со мной не случится. Но если начать вываливать на лучшую, самую близкую подругу все подряд… боюсь, тогда я просто не смогу остановиться. Столько страхов! Про меня и Филиппа, про работу… Из-за этого убийства они ожили, разрослись… Может, что-то недоговаривать и означает почти предать дружбу, но… Некий ультрамодный ученый в нашем шоу рассказывал про устройство атомов. Про ядра и электроны. Про то, как атомное ядро удерживает в целости и сохранности свою электронную оболочку. Вот и я так же. Пытаюсь регулировать энергетические уровни, чтобы мое атомное ядро оставалось в гармонии с неповрежденной электронной оболочкой…
Пока я укладывала Милли, Клара пересела – спиной ко мне, лицом к саду. Через два дома от нашего в верхнем – том самом – окне горит свет. Наверное, это ванная. В какой еще комнате может быть такой унылый белый свет? Или офис. Я присматриваюсь. Нет, в окне – никого.
– Где Филипп? – не оборачиваясь, спрашивает Клара. – Опять нет дома?
– В отъезде.
Она поворачивает ко мне голову, в глазах вспыхивает огонек. Или показалось?
– И что, он не вернулся, даже когда узнал о твоем аресте?
– Пока нет. – Легкость и непринужденность в голосе. Не придерешься. – Знаешь, он даже не позвонил.
– Ничего себе!
– Может, он пока ничего не знает. Я не смогла с ним связаться.
Опять это чувство… Из ниоткуда. Словно я балансирую на самом краю пропасти… Если бы я ей открылась, подруга меня поддержала бы, поняла…
Я сажусь и доливаю себе и Кларе вина. Мой бокал покрывается снаружи влажными бисеринками конденсата, и, рассказывая, я вожу по нему пальцем, вычерчиваю причудливые узоры. Я допустила кучу промахов, сообщаю подруге. Периваль на меня, кажется, точит зуб. И у него столько необъяснимых улик – внешнее сходство, одежда, газетные вырезки, итальянская почва, оплаченный моей кредиткой чек…
Клара слушает, отставив свой бокал, а когда я умолкаю, внимательно смотрит на меня:
– И зачем же, по мнению полиции, тебе ее убивать?
– А им мотив неважен, представляешь? По-моему, их вполне устраивает туманное объяснение, что… – Ну что мне ответить? – Что она была моей сумасшедшей фанаткой… и что я ее убила, чтобы… чтобы прекратить преследования…
– Неубедительно.
– Сама знаю.
О сталкере я Кларе почти ничего не рассказывала – неловко как-то, будто хвастовство своим полузвездным статусом. Филипп упомянул о моем преследователе за тем злополучным китайским ужином, и в глазах у подруги вспыхнуло знакомое выражение: именно так она смотрит, когда речь заходит о трудностях обучаемости, которые Клара окрестила «буржуазной дислексией».
– А она тебя «преследовала»?
Кавычки.
– Понятия не имею. Обычно автоматически думаешь о мужчине… Пару лет назад в Штатах опубликовали доклад, в нем утверждалось, что шестьдесят семь процентов всех фанатов, преследующих женщин, – это мужчины. Но… – Я хмурюсь.
– А сама-то ты что думаешь?
– Все эти улики связывают Аню Дудек не столько со мной, сколько с домом. Я же здесь не одна живу. Может, Марта…
– И что говорит Марта?
– От всего открещивается. От знакомства с убитой, от того, что давала ей одежду, что брала мою кредитку и покупала пиццу…
– Думаешь, это правда?
– Не знаю… Она мне не особенно нравится. И мне кажется, она что-то скрывает… Но доказательств у меня нет. И… Понимаешь… Может, я сама виновата…
Удивленный Кларин взгляд.
– В смысле, виновата в том, что ее недолюбливаю.
Она все равно выжидательно смотрит на меня.
– Филипп, – помолчав, произношу я. – Ты думаешь о Филиппе.
– Он в этом доме, между прочим, тоже живет. И все доказательства могут с таким же успехом указывать на него!
Большой глоток вина. Да, знаю, подруга не особенно расположена к Филиппу… Но подозревать его в убийстве… Она серьезно?
– Могут, – киваю я.
– Габи…
– Филипп – не убийца. Он, конечно, редкостный гад, помешанный на деньгах и статусе, который, похоже, меня разлюбил, но не убийца!
Она смеется. И я вместе с ней, хотя еще пару секунд назад мне было не до смеха.
– К тому же он такой организованный, хладнокровный и продуманный. Если бы он решил кого-то убить, то подошел бы к делу с умом. Да его убийство и на убийство-то похоже не было бы! Не то что это – небрежное, грубое. Он бы не ошибся ни в чем… Это не Филипп.
– Логично.
– Плюс ко всему он вечно на работе. И у него есть алиби!
Сдаваясь, Клара вскидывает руки:
– Хорошо, хорошо! Мы выяснили, что твой муж – не маньяк с топором!
– Радость-то какая… Будешь?
Я подливаю ей вина, и она, улыбаясь, смотрит на меня поверх бокала. Отпив, ставит его в сторону и заявляет:
– Все равно он должен вернуться! Должен быть рядом. Он ведь твой муж! Не понимаю, почему ты не позвонила в отель, в офис, сослуживцам? Он мог бы помочь с юристами. О моральной поддержке я и не говорю! Господи боже, Габи, просить помощи – это нормально! Иногда хоть раз дай кому-нибудь о себе позаботиться!
Я облизываю палец, подбираю со стола кусочек чипса и отправляю его на язык. Там он и остается, словно приклеенный.
– Я уже не умею нормально себя вести. Не могу быть собой… Когда он рядом, я постоянно настороже, постоянно напряжена…
– Почему, Габи?!
Я отряхиваю соль с пальцев, сглатываю. Чипс с языка никуда не делся.
– По-моему, я ему больше не нравлюсь, только и всего. И он, кажется, собирается меня бросить. Дозревает. Ну, точно я не знаю… но очень может быть…
– Боже мой, Габи…
– Да ничего. – Теперь чипс застрял в горле. Я посылаю Кларе улыбку. – Может, у него кто-то есть, не знаю… – Подруга вспыхивает, она давно твердила мне о такой возможности. – С работы, наверное. Он оттуда не вылезает…
Может. Наверное. Точно.
– Ох, Габи…
– Ладно тебе, Клара. Я не умираю. У меня есть Милли.
Лицо ее судорожно кривится, словно по нему пробегает рябь:
– И я.
– И ты. – Сгорбившись, голосом морщинистой старушки добавляю: – И зрение. И здоровье.
– Надо подумать, как тебе продержаться ближайшее время. А о Филиппе не беспокойся, он и правда гад редкостный! Потом решим, что с ним делать.
– Я могу вместе с Милли переехать в Суффолк. И начать новую жизнь.
– Конечно. Но это потом. А пока тебе нужен план. Два плана. Дюжина планов! – В поисках блокнота и ручки Клара потрошит свою сумку. Находит. И кивает на блестящую ручку, украшенную перышком. – Стащила у одной семиклассницы. Так. Штаб Черчилля, к бою!
И деятельная Кларина энергия сметает проклюнувшиеся между нами нежные чувства. В этом вся Клара. И всегда она была такой: полезные списки и ассоциативные диаграммы, каталоги и карточки для повторения материала… Из всех моих знакомых самой первой купила личный органайзер именно она.
Мы обе сходимся на том, что в ближайшем обозримом будущем я привязана к дому. Периваль предупредил, чтобы я никуда не исчезала, а злить его еще больше нет ни малейшего желания. Наоборот, нужно расположить его к себе, доказать свою благонадежность, перечеркнуть сложившееся у него обо мне мнение. Обвинить хоть в чем-нибудь Марту невозможно, доказательств нет. Тем не менее, пока все не уляжется, Милли лучше куда-нибудь отправить – в безопасное место, туда, где на каждом углу не торчат хищные газетчики или офицеры полиции. В груди болезненно ноет… Скрутить и разорвать связывающую нас с дочерью нить?… Горло сжимается.
К родителям Филиппа? – предлагает Клара. Они в круизе – возражаю я. Можно было бы к ее родителям (они всегда очень тепло ко мне относились), говорит Клара, но у папы нелады с коленом, и он угодил в больницу. Может, осеняет ее, меня прикроет кто-нибудь из местных? Кто-нибудь из приятелей по соседству? И я снова оказываюсь на краю пропасти. Джуд, с которой я так толком и не сблизилась?
– Какие еще приятели? Ты о ком?…
Она недоверчиво округляет глаза, и я уточняю:
– А у тебя что, есть по соседству друзья?
– Да! Друзья по соседству есть у всех! Живущие неподалеку приятели, Габи, – это ключ к счастью.
– У меня не хватает времени. Да и если ты вечно маячишь в телевизоре, тебя воспринимают совсем по-другому. К тому же Филипп…
Она выставляет вверх палец:
– Не оправдывайся. Вот когда все закончится, ты этим займешься!
А пока, решает подруга, она может забрать Милли к себе, в Излингтон. Прямо сегодня. Сейчас. Пока Клара будет на работе (выходной у нее только в среду), за малышкой присмотрит Пит. От близости разлуки в груди у меня вскипает болезненная нежность. Вот он и сбывается, тот мой увиденный во время беременности сон, – выдирающаяся из рук кошка в толчее Бомбея… Разбудить ее, поцеловать на прощание… увидеть растерянность на припухшем со сна личике…
Но Клара на этом не останавливается. У нее новая идея: Суффолк. Робин. Когда Робин жила с нами, о чем бы я ее ни попросила – поработать в выходные, перенести отпуск, – единственным ответом всегда было: «Без проблем!» И мне оставалось только догадываться, расстроена она или нет, отслеживать огорчение в глубине глаз, сожаление о нарушенных планах. Итак. Не слишком ли мал ее сынишка? Не будет ли моя просьба чересчур наглой?…
Клара отметает мои сомнения, и мы набираем номер.
– Без проблем! – отзывается Робин. – Ну конечно! Что ж тут такого? Кто же поможет мне управиться с Чарли лучше, чем Милли? Я буду очень рада своей девочке!
Клара обещает привезти Милли завтра поездом. Словно камень с души свалился!
– Золото, а не няня. Я ей теперь по гроб жизни обязана.
– Не выдумывай! – Клара тянется вперед, пытаясь стукнуть меня по пальцам своим украшенным пером трофеем. Промахивается и рассыпает чипсы. Мы обе слегка пьяны.
А как быть с Мартой? Дам ей отпуск на несколько дней, пусть съездит… Куда? Например, в Кольерз-Вуд, к своей подруге, которой так не повезло с кредитной картой.
Кларе пора. Сегодня Пит готовит детям карри из цыпленка, даже ездил в Саутхолл за специями. Так что возня с грязной посудой ей обеспечена.
– Бр-р-р! Целая куча немытой посуды!
Подруга решает позабавиться и воспользоваться потайным ходом:
– Представляешь, в твой дом все входят, и никто не выходит! Прямо как в клипе «Битлз».
Мы стоим в саду посреди лужайки – клочковатые облака серой дымкой разбегаются по небу – и хихикаем. Мне снова тринадцать. Позвонить в чужую дверь и убежать. Поцеловать Джонни Риггинса. Тайком «выкурить» фальшивую сигарету из магазина натуральных продуктов. Стянуть у мамы выпивку. Пошляться по Йовилу, изображая из себя француженок…
Клара нерешительно топчется в проходе.
– Пауки! – взвизгивает она и тут же, пританцовывая и вскидывая колени, устремляется вперед – ни дать ни взять композиция «Подари мне солнечный свет» в исполнении комического дуэта Моркама и Вайса.
Она машет рукой, сворачивает за угол и исчезает.
Когда я была маленькой, на маму временами находила блажь, и мы отправлялись к морю. Неважно, выходной был день или будний – такие мелочи, как школа, маму не особенно заботили. Она включала на полную громкость радио и во весь голос подпевала, иногда останавливаясь, чтобы купить чипсы и сладкую газировку. Я ерзала на краешке заднего сиденья и нетерпеливо вглядывалась в горизонт – когда же, когда покажется размытая голубая полоска? Но чаще всего дождаться этого волшебного мига мне так и не доводилось. Например, я проливала на себя кетчуп. Или по радио играла «не та» песня. Или по улице проходил человек, который маме не понравился. Она раздумывала ехать к морю и разворачивала машину. В лобовое стекло бился свежий озоновый воздух, но внутри автомобиля атмосфера становилась густой и мрачной.
…Наступает ночь. Она приносит долгожданный звонок Филиппа, а я вспоминаю эти несостоявшиеся детские поездки к морю и думаю – почему иногда то, о чем страстно мечтаешь, воплотившись наконец в реальность, оборачивается горьким разочарованием?…
Филипп говорит именно то, чего я ждала. Он только что получил эсэмэску от Роджа и узнал о случившемся. Бедная я, бедная, как же мне несладко пришлось! Слава богу, все позади! Эти копы с ума, что ли, посходили? Арестовать меня, чтоб им! Да как им такое в голову пришло? Он просит прощения за то, что не позвонил раньше – просто телефон был на зарядке. А он вел переговоры, одни за другими, потом его затащили в клуб караоке. Сама знаешь эти бесконечные корпоративные мероприятия… У него даже не было времени принять душ. Он видел, что я звонила, но мое сообщение прослушал лишь сейчас. Если бы он только знал! Конечно, сразу бы перезвонил! Как я там? У меня был такой расстроенный голос… Полиция задержала меня из-за того, что я нашла тело? Неужели все дело в этом?
Не знаю. Ничего страшного. Да. Сочувствую. Да.
Он сейчас же возвращается домой, заверяет Филипп. Прилетит первым же рейсом.
Меня охватывает удивительное спокойствие. Словно я смотрю на себя сверху вниз из кабины «Боинга-747» (или на чем там он собирается лететь?). Филипп не похож сам на себя. Я разговариваю не с мужем, а с его образом, отражением… А настоящий Филипп где-то прячется, скрывается за манерностью и стандартными заготовленными фразами. Настоящий Филипп думает и чувствует совсем по-другому.
…Тот наш трудный разговор в Брайтоне.
– Ты ведешь себя странно, – сказала я.
– Ничего подобного, – не согласился он. – Но когда ты так говоришь, я поневоле становлюсь странным.
…Кругом – сплошная фальшь. Даже мы – прошлые… Те самые воспоминания, которые постоянно не дают мне покоя… Они отобраны, профильтрованы… В них живут лишь слова и позы…
– Оставайся в Сингапуре, – разлепляю я губы. – Я раздула из мухи слона. Прости, что расплакалась, когда звонила тебе. Просто нервы сдали, устала… Но сейчас все в порядке. Мне даже адвокат не нужен. Это всего лишь недоразумение. Спасибо, что предложил. Милли уехала к Робин, и… Не возвращайся, разве только…
Я жду, что он заполнит паузу… почувствует, что я чего-то недоговариваю… забеспокоится… Но на другом конце провода – молчание, и я заканчиваю:
– Оставайся.
– Ну, если ты так считаешь… Пожалуй, раз уж я проделал здесь такую работу… бросать не стоит… – Зевок. Мучительная тишина. Всхлип. – Раз ты уверена, что полиция от тебя отстала…
– Оставайся, – повторяю я.
– Хорошо, милая.
Милая.
…Я стою у кухонного окна и вглядываюсь в темный сад, в четко очерченный освещенный прямоугольник окна над яблоней. С силой впиваюсь ногтями в ладонь, и с губ срывается смешок. Какая банальная, обыденная боль… Не боль даже… Так, ерунда…
