Воскресенье
Снова звонит Филипп. На этот раз я отвечаю. Заверяю его, что все более-менее улеглось.
– Ну и слава богу, – отзывается он. – Знаешь, как тяжело тут сходить с ума от тревоги за тебя?…
Притворная забота. Если ты так уж за меня переживаешь, отчего не возвращаешься?
– Как работа? Наверное, все тебя поддерживают и сочувствуют?
В голове проносится: «Поддерживают? И сочувствуют? Запретить мне приближаться к студии на пушечный выстрел – это теперь называется поддержкой?!»
Но вместо этого я тоном капризного ребенка сообщаю:
– Мне дали несколько выходных.
– Ну вот видишь…
Я подпираю лоб рукой. Раздражение и одновременно – полная опустошенность… Он даже близко не представляет себе, каково мне здесь.
– Да, вижу.
Как же наш вымученный обмен репликами с мужем отличается от живого и яркого разговора с Милли! На меня обрушивается море новостей: новорожденные ягнята и красивая пасхальная шляпка; велосипедные гонки с племянницей Айана, Роксаной, которой всего девять лет, а уши у нее, между прочим, уже проколоты! Я с наслаждением впитываю каждое ее радостное слово. На заднем плане слышен шум, доносящийся с кухни Робин – возня собаки, сопение малыша, звяканье посуды. Уютные звуки семейной жизни…
– Это потому, что Роксана наполовину испанка! – кричит Робин моей девочке. – Им уши при рождении прокалывают.
– Вместо обрезания? – комментирую я, когда няня берет у Милли трубку.
– Не хулигань, – звучит у меня в ухе строгий голос Робин. – Как ты, Габи?
– В полном порядке, – бодро заверяю я.
– Правда? Как отдыхается?
– Замечательно! Вы-то как?
Милли – просто сказка, говорит Робин. И с малышом чудесно справляется, и овощи чистить помогает. Овощи – это прекрасно, а вот как она чистит зубы? У дочери как раз меняются молочные на постоянные, одни выросли, другие – еще нет; вот она, бывает, и чистит их кое-как. Робин настолько меня изучила, что совершенно спокойно реагирует на мои волнения из-за подобных пустяков. Милли очень старается, уверяет она. И в подтверждение кричит куда-то в сторону кухни:
– Милли, расскажи маме, как вчера я завернула тебя назад в ванную, а то ты позабыла про новый зубик, который проклюнулся за тем, маленьким, помнишь?
Рассеянное согласное мычание в ответ.
– Она кормит Чарли, – извиняющимся тоном поясняет Робин. – Мы его уже прикармливаем.
– Да? И что он ест?
– Морковку.
– У меня ее целые залежи.
– Привози! В нашем захолустье с морковкой не очень. Когда ты приедешь?
Я тяжело вздыхаю.
– Давай прямо сейчас, а? – мягко предлагает Робин. – Прыгай в машину и приезжай. Если поднажмешь, успеешь к обеденному кофе. У меня есть твои любимые вкусняшки.
– «Маркс энд Спенсер»?
– Нет, «Сэйнсбери». Они почти такие же клевые.
– Хочу подробностей!
– Вот заводи машину и приезжай на кофе. Тогда сама все увидишь и попробуешь.
Я снова вздыхаю:
– Не могу. Я должна сидеть тут как приклеенная и ждать… Надеюсь, приеду в следующие выходные. Я так скучаю по своему солнышку…
– Мне в среду к акушеру-гинекологу, так что я буду в Лондоне. Хочешь, к тебе заскочу, проведаю? Вернуть Милли не могу, не надейся – в пятницу у Роксаны день рождения, и я пообещала нашей красавице, что она пойдет на вечеринку. Но вот привезти ее к тебе на денек вполне реально. Если ты, конечно, к тому времени уже сильно соскучишься.
– Ух ты! Да-да-да! Хочу!
– Надеюсь, мне удастся оторвать ее от Роксаны и младенца… – Голос Робин отдаляется. – Скажешь маме «пока»? – И, стараясь смягчить бездушие моего юного ангелочка, бодро рапортует в трубку: – Она перезвонит позже.
Я подношу руку к сердцу. Крошечный укол обманутой надежды…
– Хорошо. – Я тоже бодрюсь. – Люблю вас обеих!
Как же я забыла?… Думала – теперь, с исчезновением журналистов, можно жить спокойно. Выхожу из дома (мысли все еще витают в Робиновой кухне) через главные ворота. Будто ничего плохого и не было. Калитка за мной закрывается, и я понимаю – поздно. В припаркованном у обочины серебристом «Мондео» сидит Периваль собственной персоной. Страх иголками медленно взбирается по спине… от копчика до затылка… позвонок за позвонком… На этом месте вчера вечером стояла машина соседей. Периваль, видимо, ждал, когда они уедут. Или кружил поблизости, кружил, как коршун… Форменная облава…
Знакомая грязно-зеленая куртка, вальяжная поза, из-за которой вдруг стал особенно заметен второй подбородок. В руках – стаканчик из термопластика, на пассажирском сиденье – ворох газет. Я ему улыбаюсь, а у самой сердце готово выскочить из груди. Он коротко кивает и поспешно утыкается в газеты, расплескав кофе, – будто застигнутый врасплох смущенный мальчишка.
Подхожу к своей машине. Сажусь. Жду, пока уляжется бешеный стук сердца. Вот сейчас Периваль возьмет да и постучит мне в окно… Сейчас… Но ничего не происходит. Почему он не подошел? Чего ждет? Вернуться и самой к нему постучаться, что ли? От этой неизвестности с ума можно сойти! Вот подойду и проору:
«Рядом с нами бродит убийца! А вы дурью маетесь! Чего вы на меня облаву устроили? Сколько можно за мной следить?»
Стоп. Что это я так разошлась? Я ни в чем не виновата, правильно? Правильно. Ну и незачем кипятиться. От этой мысли почему-то становится спокойнее.
Небо расчистилось, день ясный, яркий. Светит солнце, но воздух холодный, словно море после проливного дождя. Мимо проплывает стайка ребятишек на самокатах; семенят миниатюрные собачки на туго натянутых поводках – лохматые, баснословно дорогие; неспешно гуляющие родители то и дело окликают своих отпрысков… С минуты на минуту кто-нибудь меня заметит – застывшую, будто манекен. Я вставляю ключ в зажигание и отъезжаю…
Замечаю я его не сразу. Спокойно еду по Тринити-роуд вдоль разделительной полосы, как вдруг загорается светофор. Если оставаться в этом ряду и дальше, придется свернуть направо. Я включаю поворотник. Идущий за мной «Рено» – маленький, красный, с коротко стриженным водителем – тоже показывает левый поворот. Истошный сигнал клаксона. Моя машина виляет, резко уходя в сторону. Малыш «Рено» шустро ныряет следом. И чуть притормаживает, выдерживая между нами дистанцию.
Я ухожу влево, на Ист-Хилл – красный автомобильчик не отстает, лишь пропускает вперед две другие машины. Сумасбродный вираж с выездом на автобусную полосу. Не помогает. «Рено» как приклеенный повис у меня на хвосте. Пальцы судорожно вцепились в руль; я с остервенением переключаю передачи, еле сдерживая бешенство и страх. Возвращаюсь на главную улицу, в плотный поток машин, и тут же бросаюсь вправо, в Тонзлис – хитросплетение узких жилых улочек, сплошные «лежачие полицейские», «кирпичи» да одностороннее движение. То и дело выкручиваю руль; с трудом – ну и тесно же здесь! – разъезжаюсь с другими машинами, лихо влетаю в крутые повороты. Внутри меня – неистовая злость, чуть ли не ярость. Да кто ж ты такой? Периваль? Сменил автомобиль? Или выросший из ниоткуда очередной бульварный репортеришка?…
Еще раз вильнув, останавливаюсь у обочины. Жду. Монотонно урчит двигатель. Вокруг – ни души. Идет на снижение самолет. Где-то вдали взвизгивают тормоза автобуса. Я еще раз внимательно оглядываю улицу, сдаю назад, кое-как, рывками разворачиваюсь и медленно качу обратно той же дорогой, какой заехала в глубь квартала. Глаза непрерывно бегают по сторонам, сканируя округу. Пусто.
Сворачиваю направо, на Ист-Хилл и еду дальше. Какое удивительное чувство! Кураж и уверенность. До чего же приятно двигаться, действовать! А ведь я, оказывается, способна переиграть противника! Если смогла оторваться от «хвоста», то уж противостоять Перивалю смогу и подавно! Я буду бороться за свое честное имя, верну свою жизнь!
У двойной красной линии перед станцией метро «Ист-Патни» притормаживаю. Джека нигде не видно. Я опоздала. Он, значит, тоже. Сегодня утром дождя не было, но по водостокам бегут остатки ночного ливня, а полосатый навес над цветочным ларьком провис под тяжестью скопившейся воды. Юная цветочница похлопывает одетыми в перчатки руками, согревая озябшие пальцы.
За ней я вижу магазинчик, торгующий прессой, пулей выскакиваю из машины, бегу туда – купить воды – и хватаю на кассе что под руку попадется. Конфеты «Поло», например. Умираю от жажды. Нервы, наверное.
До того как появляется Джек, успеваю вернуться в машину и спрятать покупки. Я замечаю его первой. Опущенная голова, чуть скособоченная походка – из-за оттягивающей плечо большой сумки «Адидас». Он комкает какую-то обертку (от сосиски в тесте?), швыряет ее в ближайшую урну. Оглядывается, засекает меня и чуть ли не бегом припускает в мою сторону. Перепрыгивает лужу. Не очень-то удачно, надо сказать; на джинсах оседают грязные брызги. Сегодня на нем куртка потеплее – он на ходу принимается стряхивать с нее крошки – и модная шляпа «а-ля Шерлок Холмс». В машине Хейуорд одним рывком ее стягивает, высвобождая чуть примявшуюся шевелюру.
Он аккуратно пристраивает ноги, стараясь не наступить на пустые жестянки, конфетные фантики, завернутую в парковочные талоны жвачку. Моя машина – это зона, свободная от уборки; тайная дверца в мою маленькую чумазую душу, в ту ее часть, которую Филиппу не понять никогда. Джек же никак не реагирует на царящий в салоне разгром – может, у него самого дома страшный беспорядок? – зато рассыпается в извинениях за опоздание. Сегодня все ползут как черепахи: он бог знает сколько проторчал на станции «Виктория», чтобы пересесть на Уимблдонскую ветку, а по линии Дистрикт метро вообще тащится еле-еле… Не метро, а сельский поезд какой-то!
Если бы Джек уже ждал меня, когда я подъехала к месту встречи, я обязательно рассказала бы ему о маленьком «Рено». В красках и с бурными жестами. Но теперь весь азарт куда-то подевался. А вдруг у меня паранойя? Вдруг мне померещилось? Что, если дальше станет хуже?… Ощущение, будто за мной гонятся… следят… Господи, неужели дело во мне? Я… схожу с ума?… Мой недавний кураж исчез, словно и не бывало. Если я не понимаю, что реально, а что нет, как же мне быть хоть в чем-то уверенной?… Как проверить? Как?
Светофор.
– Куда теперь? – глядя прямо перед собой, спрашиваю я.
От этих напряженных сомнений намертво, до боли сжимаются зубы. Мир утратил ясность и определенность… Что думает обо мне Джек? На что мне опереться?… Все зыбко, непонятно… Мышцы лица не слушаются…
– А, ну да! – Он достает телефон, возится с ним, что-то ищет. – Вот!
Бакстеры живут в Западном Патни на симпатичной зеленой улице, в викторианском особняке на две семьи. За нами никто не следит, я проверяю. Их дом стоит чуть в стороне от дороги, в конце короткой, начинающейся сразу за воротами подъездной аллеи. Стены выкрашены в один из новомодных цветов, разработанных под маркой Национального фонда, – какое-нибудь чарующее «птичье молоко», или неотразимая «белая кость», или пленительная «бледная поганка». В приподнятой клумбе у входной двери, изогнув ветви под гроздьями карамельно-розовых цветов, гордо красуется сакура.
– До чего же часто люди, претендующие на наличие тонкого вкуса, с головой выдают собственное плебейское нутро тем, какие растения садят у своего порога! – заявляю я чужим голосом.
Это цитата из Роджера Пидлза; по ту сторону кинокамер он превращается в большую язву, настоящего мастера уничижительных обобщений.
Джек укоризненно качает головой:
– Ну надо же! Я сижу в потрепанном «Ниссане» со снобом-флористом!
– «Потрепанный „Ниссан“»? – Я приподнимаю бровь. – Видимо, ко мне в этот самый «потрепанный „Ниссан“» занесло другого сноба – автомобильного!
Он расплывается в улыбке. Похоже, обмениваясь шпильками, мы оба чувствуем себя гораздо свободнее.
Я остаюсь в машине ждать, а Хейуорд отправляется за ворота. Через открытое окно доносятся детские голоса. Сад за домом – та самая «лазалка» с фотографии, которую мне показывали в участке. Красная пластиковая машина. Милли долго выпрашивала у нас такую. И почему мы ей не купили?… Кажется, она не понравилась Филиппу…
Распахивается входная дверь, и Джек здоровается со стройной женщиной. Его ждут, он созванивался заранее: он работает над детальным биографическим очерком об Ане Дудек, хочет отсеять весь тот мусор, который намели бульварные газетчики, понять, каким человеком она была на самом деле. Миссис Бакстер легко поддалась на уговоры, она любила Аню. Ее все любили. Дети очень по ней тоскуют.
Я закрываю окно и откидываюсь на спинку кресла. Я в безопасной тихой гавани. Никто за мной не следил. Никто – снова и снова мысленно повторяю я. Надо было рассказать Джеку, а теперь поздно. Никто за мной не следил! На тротуарах пусто. Обитатели Западного Патни сидят по домам – готовят обед, учат уроки, возятся в саду на свежем весеннем воздухе… Я в безопасности… В машине тепло… Я зеваю.
Возвращается Джек, приносит с собой аромат кофе и прилипшие к подошве ботинок влажные цветы сакуры.
– Что-нибудь узнали?
– Поехали отсюда.
– Хорошо. – Я жму на газ, взвизгивают покрышки.
Ну что, поиграем в побег с места происшествия? Нет, у меня не хватает духу изображать кураж… Тот задор, что совсем недавно мной двигал, развеялся как дым. И на спидометре – жалкие 15 миль в час.
Но Хейуорд угадывает мой укрощенный порыв.
– Скорее, они у нас на хвосте! – скрежещет он зубами.
– Куда ехать?
– В паб, исключительно в паб! Вы ведь не против? – Он, словно испанским веером, обмахивается пружинным блокнотом. – Отчитываться буду.
Я сворачиваю налево, направо, петляю закоулками Патни и выезжаю к реке.
– Ваш паб!
Забавно, с какой определенностью он сказал это свое «В паб!»; будто в голове у него имелась некая идеальная картинка, в которую впишется любое старинное заведение. Что ж, вот вам паб «У герцога» – большой, просторный, очень симпатичный. Давным-давно мы были здесь с Филиппом, смотрели состязания по гребле. Я ставлю машину на набережной, поближе к мосту. Мимо проезжает красный автобус. Его отражение дрожит в покрытой рябью воде, разгоняет облака, – настоящая рекламная открытка Лондона.
Сейчас прилив, река плещется о балюстраду, у эллингов лихорадочная суета – поднимаются лебедками лодки, мокнут ноги, бугрятся мышцы; переваливаясь, ковыляют утки… В пабе тихо, время утреннее. Лишь у барной стойки зычно гогочет группа широкоплечих гребцов: в мощных руках зажаты кружки с пивом, локти выставлены под прямым углом. Они узнают меня, как только мы входим. Прилизанные волосы, отсутствие косметики – обычно такая маскировка меня не подводила. Обычно, но не сейчас. Какая уж тут маскировка после того, как мой запечатленный на фото оскал попал чуть ли не во все газеты! Они глазеют, я им улыбаюсь. Никакой реакции. Один парень – в шортах и футболке с надписью «В отличной форме» – локтем толкает своего соседа.
– Что вы будете? – спрашивает Джек.
Я хочу диетическую колу, но рядом с таким мужчиной, как Хейуорд, это прозвучит смешно и наигранно. Поэтому я гордо разворачиваюсь спиной к гребцам, к их оскорбительно окаменевшим физиономиям, требую:
– Полпинты светлого шанди! – И усаживаюсь у окна.
Джек идет к стойке чуть косолапой пружинящей походкой и кричит мне через плечо:
– Какое именно?
Гребцы дружно провожают его глазами, но он не обращает внимания.
Меня прошибает холодный пот. Господи, а каким бывает шанди? Не помню!
– Светлое, – повторяю в отчаянии.
– С лимонадом или лаймом?
– А! С лимонадом, пожалуйста.
Джек, отвернувшись от нерасторопного бармена в мою сторону, картинно закатывает глаза, изображая нетерпение. Наконец он приносит напитки, проливает несколько капель из моего бокала на стол, торопливо ставит передо мной шанди и промокает получившуюся лужицу рукавом своей куртки. Гребцы уже потеряли к нам интерес и снова громко над чем-то хохочут.
– Так-с. – Невозмутимый журналист отхлебывает «Гиннесс» из своей кружки. На верхней губе оседает пена. Достает из кармана блокнот. Что в нем? Ключи к разгадке или пустые слова, ненужные фантазии? – Аня работала на них последние семь месяцев. Пришла по объявлению, которое они разместили на сайте «Гамтри» – няня на выходные. Мистер Бакстер у нас рекламщик и много времени проводит в Дюссельдорфе, отрабатывает кредит за «БМВ».
Я вздергиваю бровь, мол, понимаю, что такая машина для автомобильного сноба – все равно что красная тряпка для быка.
– Да-да-да. А у миссис Бакстер слабое здоровье. Послеродовая депрессия. Доктор прописал ей не перетруждаться. Поначалу Аня работала только днем, но она так замечательно ладила с детьми – их сын Элфи, как я понял, знатный кусака, – что стала их основной няней.
– Знатный кусака? – недоверчиво переспрашиваю я.
– Ну да. Проблемы с дисциплиной. Плохо управляемый ребенок. А вот Ане удалось найти к нему подход. Она могла уговорами добиться от него нужного поведения, что не удавалось никому другому. Например, у нее он как миленький ел все, что на тарелке. Она была бескорыстной и добросердечной, умела находить с миром общий язык. На Рождество покупала детям подарки, пекла с ними печенье. Несколько недель назад возила их на поезде в парк развлечений в Чессингтон. Еще как-то, – он заглядывает в свои записи, – в Ричмонд-парке собирала с ними лягушачью икру.
– Проблемы с дисциплиной? – меня разбирает смех. Парень, мнящий себя «в отличной форме», оглядывается на нас. – Плохо управляемый? Ему же на вид лет пять, не больше!
– Да бог с ним, с Элфи! – Хейуорд смотрит на меня поверх бокала с пивом. – Нас не он интересует. У Бакстеров в голове не укладывается, кто мог желать Ане зла. Ее нельзя было не любить.
Острая боль. Вспоминаю показанное Перивалем фото: зависшие на «лазалке» дети, улыбающаяся Аня. Впереди ее ждала целая жизнь. Какой бы она стала мамой? Чудесной – молодой, энергичной, радостной. Ее нельзя было не любить… Милли… Так, Габи, соберись!
– А про любовника ее Бакстеры что-нибудь знают?
– Я как раз собирался перейти к этому пункту. – Указательными пальцами он выбивает по столу барабанную дробь. – Да. Его зовут Толек, тоже поляк, ее друг сердечный с юных лет. Строитель. Думаю, он приехал в Великобританию за Аней следом. Они были помолвлены, хотя кольцо она не носила. Да и не похоже, чтобы дело двигалось к свадьбе. Они могли оставаться женихом и невестой до бесконечности. В католической среде это обычное дело, надо же как-то оправдать то, что люди вне брака занимаются сексом.
– И что, Бакстеры с ним знакомы?
– Несколько раз он заезжал за Аней вечером на своем фургоне. Но в последнее время, по словам миссис Бакстер, его что-то не было видно. Какой-то крупный заказ с непонятным графиком работы. Довольно приятный парень.
– «Довольно приятный» – и только? Бедная Аня. Не слишком впечатляющая характеристика, правда?
– Надо бы с ним пообщаться. Даже если он и не убивал, все равно может что-то знать.
Кто-то из весельчаков у бара издает высокий гортанный вопль. Второй подхватывает. Гребец «в отличной форме» со всего маху грохает ладонью по стойке.
Джек поднимает брови, а я стараюсь смотреть только на него, сделать вид, что, кроме нас, никого здесь больше нет.
– Что еще? – продолжаю разговор.
– О своей беременности она им не сообщила. Глашатаями этой радостной вести оказались копы. Но кое-что в ее поведении изменилось. Когда Аня только устроилась к ним на работу, она явно нуждалась в деньгах. Покупала одежду на распродажах. Как-то миссис Бакстер отпустила комплимент по поводу нового Аниного пальто, и та сказала, что приобрела его в благотворительном магазине «ФАРА» на Норткот-роуд. «Там явно есть чем поживиться, – заявила мне миссис Бакстер. – Я сама все собиралась туда прошвырнуться».
– Хоть я с миссис Бакстер и не знакома, но легко могу поверить, что она так сказала. Хорошо, а моя-то одежда, как думаете? Может, она попала на распродажу в «ФАРА», и Аня тоже ее там купила?
– Почему бы и нет? – пожимает он плечами. – Удивительное, но вероятное стечение обстоятельств. Только вот недавно то ли у самой Ани, то ли у ее дружка, похоже, завелись деньги. Примерно месяц назад на ее имя в дом к Бакстерам доставили огромный букет цветов.
– Ну, если у него действительно хороший заказ…
К группе у барной стойки подходят новые спортсмены. Парень «в отличной форме» что-то им шепчет, те озираются и пялятся на меня.
– Конечно, – как ни в чем не бывало отвечает Джек. – Это может объяснить неожиданное Анино «богатство». – Снова быстрый взгляд в блокнот. – Она начала ездить домой на такси, лучше одеваться – в эксклюзивную, явно не из секонд-хенда, одежду. По определению миссис Бакстер – дизайнерскую. А как-то раз – наша дама даже слегка сконфузилась, сообщая мне об этом, – когда Аня оставалась у них на ночь, то привезла необходимые ей вещи в пакете «Агент-провокатор». Миссис Бакстер была поражена в самое сердце. «Агент-провокатор» – это ведь шикарное нижнее белье, так?
– Да, очень шикарное. Дорогое. Сексуальное. – Последнее слово я произношу таким тоном, что мне тут же хочется спрятаться под стол.
– Номера ее приятеля у Бакстеров нет, но зато они знают о существовании подруги, Кристы. Она как-то раз подменяла Аню. И… – он торжествующе тычет в раскрытую страницу блокнота, – ее номер записан вот здесь!
Он выжидательно смотрит на меня.
– Здорово, – признаю я.
Признаю искренне. Джек меня удивил. Он относится к нашему расследованию гораздо серьезнее, чем я ожидала. И я ему благодарна. Я бы долго ломала голову, не зная, как подступиться к Бакстерам. Это уже кое-что. Начало положено. Если та информация, которую ему удалось добыть, приблизит нас к Ане, это, несомненно, здорово.
– Как вам показались Бакстеры? Хорошие люди? Знаю, это к делу не относится, просто мне хотелось бы знать, что они были к ней добры…
– Да. Вы знаете, думаю, так и было.
– Точно? Может, вы идеалист, который видит в людях только лучшее?
Он огорошенно смотрит на меня. Открывает рот. Закрывает.
– Мне кажется, они об Ане заботились. Думаю, они были хорошими работодателями. Да.
– А у нее дома они бывали?
– Нет. Ни разу.
– М-да, однобокие отношения, правда? Вот Аня – она знала о них так много, стала частью их жизни… Ее, в конце концов, кусал проказник Элфи!.. А Бакстеры… они забывали о ней, стоило девушке выйти за порог их дома. Они думали, что знают Аню. Но разве им известно, какой она была на самом деле? Чем жила, что ее волновало?… Как они себя с ней вели? Естественно? Искренне? Или изображали начальство? У нас у всех наготове тысяча масок для разных случаев. Взять, например, Марту. Может, я кажусь ей такой же неуловимой и непонятной, как она мне? В нас прячется столько разных личностей! И иногда мы притворяемся кем-то другим, не собой…
Встревоженный взгляд Джека в ответ. Я смеюсь:
– Простите. Мне горько. Все время думаю о том, что она умерла. Так-то вот… Что ее убили.
Он не сводит глаз с записанного в блокноте телефонного номера – быстрые, неразборчивые каракули, обведенные в двойную рамочку.
– А давайте позвоним Кристе! – предлагаю я. – Она может что-нибудь знать. Или, на худой конец, дать нам координаты Толека.
Он кивает. Народу в пабе все прибавляется, гул голосов нарастает. Рефлекс ломбарда: чтобы быть услышанными, люди инстинктивно стараются перекричать самих себя. (Как-то в гостях у «Доброго утра» был социолог с обзором шумового загрязнения в юго-восточной Англии.) Джек залпом проглотил свой «Гиннесс», а я больше не могу делать вид, что потягиваю шанди. В зал входит пара – обнаженные ноги, аура речной свежести – и пристально наблюдает за нашим столиком. Я приглашающе машу им рукой, жду, когда они торопливо приблизятся. Усаживаясь за освобожденный нами столик, они даже не удостаивают меня взглядом. И не благодарят.
На улице потеплело, но яркая синева неба исчезла. Ветер стих, и над головой нависла унылая облачная дымка. Мы с Джеком подходим к скамье на набережной. Садимся на расстоянии друг от друга, каждый на свой край. И что за блажь на меня нашла? Теперь вот чувствую себя неловко. Пока Хейуорд пытается дозвониться, я не мигая смотрю в мутную речную воду. Достали меня все эти люди в пабе.
Джек говорит:
– Тишина. Может, оставить ей сообщение?
Я отрицательно мотаю головой. Вдруг наваливается унылая безнадежность…
Он прячет мобильный в задний карман и сочувственно произносит:
– Ну что вы, не расстраивайтесь. Обычные невежи.
Значит, он все видел. Замечает куда больше, чем показывает?
– Да ничего, все нормально. Знаете, может, на их месте…
– Да плюньте вы на эти воскресные газеты! Хуже их сплетниц нет! Печатают кучу небылиц…
Вот оно что! Значит, сегодня в газетах появилась новая порция снимков «изувеченной» мной журналистской ноги…
– А я в них даже не заглядывала. Сунула под диван, и все.
– Вот это дело! – расплывается он в улыбке.
Мы так и сидим на скамейке. Молчим. Потом Джек заикается об обеде.
– Вы же вроде недавно сосиску в тесте съели?
– Нет… Но… Откуда?… Это была не сосиска в тесте, а хомити!
– Неужели хомити? Открытый овощной пирог? Конечно, что за удовольствие есть его дома, лучше на ходу! – дразню я.
– Я проголодался! – обиженно парирует он. – А все из-за того, что курить бросаю. К тому же я не успел позавтракать, а возле метро «Брикстон» такая чудесная пекарня…
– Удивительно, как вы еще не превратились в толстяка!
– Я каждое утро занимаюсь. Вот, пощупайте!
Ко мне приглашающе тянется рука со вздувшимся бицепсом. Я сжимаю напряженные мышцы – и тут же отвожу глаза, уставясь в неповоротливую реку, пытаясь скрыть возбужденное волнение.
После неуютной паузы он предлагает:
– Пройдемся?
– Целенаправленно пройдемся? Или просто прогуляемся?
– Предлагаю для начала просто пройтись. А там видно будет.
Начался отлив – внизу, под эллингами, дугой обнажился берег. Кромка воды усеяна обломками и мусором – покрышки, деревянные щепки, старые пакеты, даже мертвая крыса… Мимо, усердно работая веслами, проплывает на байдарке женщина с загорелыми руками.
– Толек, – роняет Джек. – Нужно найти этого Толека.
– Говорят, он тогда был в Польше. Если бы он был здесь, может, Периваль не вцепился бы в меня такой мертвой хваткой. Цеплялся бы к нему!
– Да уж, Польшу нам крыть нечем. Железное алиби.
– Ну что значит «железное алиби»? Просто избитая фраза, оправдывающая тех, кто не утруждает себя дотошными проверками! Разве не мог он тайком вернуться в Англию, скажем, в багажнике чьей-то машины? А потом такой же контрабандой переправиться обратно? Ведь мог! И если у меня алиби нет – ни на ночь убийства Ани, ни на день, когда был оплачен тот чек, – это же не означает автоматически, что я виновна! Это значит лишь то, что у меня друзей маловато. – Я смеюсь, пусть Джек думает, что я не всерьез.
– Периваль не появлялся?
– Сегодня опять торчал под домом. Он ужасно непредсказуемый. Как меня все достало! Жизнь будто на иголках… Чувствую себя школьницей, которая постоянно ждет, что ее вот-вот вызовут в кабинет к директору… – Я поворачиваюсь к нему, заглядываю в лицо. – Он и правда решил меня добить? Или я уже с ума схожу?
– Нет. – Он решительным жестом сует руки в карманы. – Думаю, вы в своем уме. Это у него с головой не в порядке, в ней бродят какие-то странные извращенные замыслы.
– Я все время дергаюсь, нервничаю. Сегодня утром я была уверена, что за мной следят!
– Наверняка показалось. На вашем месте любой бы занервничал.
– Да уж… Это как зуд в отсутствующей конечности. Или как в детской страшилке про волосатый палец. Знаете? – Я провыла загробным голосом: «Кто взял мой волосатый палец?»
– Нет, не знаю.
И как можно обсуждать детские рассказы с мужчиной, у которого нет детей?
– Ну, не самая добрая книжка, – поясняю я.
Мы останавливаемся, пропуская команду гребцов. Взвалив на плечи свою лодку – торжественно, словно добытую акулу, – они исчезают вместе с ней в утробе эллинга. Мы с Джеком молча идем рядом. Проходим площадку – детские крики, визг, отдаленные удары мяча.
Интересно, что сейчас делает Милли? Надеюсь, не скучает по дому… Сердце сжимает острая, жгучая тоска.
– А Марта? У нее есть алиби на тот день? На день с чеком и кредиткой?
– Не знаю. Я не помню.
– И еще это неожиданно свалившееся на Аню богатство… Вот бы разузнать о нем побольше…
Мы дошли до конца проезжей части, дальше начинается пешеходная дорожка вдоль реки. Я облокачиваюсь на перила, упираюсь в ладони подбородком и гляжу на воду. Темза в этом месте пляшет водоворотами. Выйдет ли у нас что-нибудь? Если мы все-таки свяжемся с Кристой – поможет ли она? В воздухе стоит отчетливый густой запах ила. Вот постоим тут немного, лезет мне в голову, обсудим лежащий глубоко на дне темный ил… и вернемся к машине.
– Пойдем дальше? – спрашивает Джек.
– Не знаю. – Я выпрямляюсь. – Так что мы делаем? Целенаправленно прохаживаемся или все-таки просто прогуливаемся?
– А если я не определился? Это ведь не помешает нам двигаться дальше?
– Не помешает.
Впереди безлюдная аллейка, ограниченная с одной стороны чахлыми деревьями и кустарниками, с другой – кирпичной стеной, круто уходящей вниз к реке. Кочки, смешанная с гравием земля, заполненные дождевой водой ямки. И влажный солоноватый запах мокрых тряпок и разлагающихся растений…
– Вы любили свою работу? – вдруг спрашивает Джек.
– Любила. То есть – люблю! Я вроде пока жива.
Молчание. А есть ли у меня еще работа? Внутри поднимается тревога, мрачным предчувствием беды разливается по телу… Терри так и не позвонила. Может, мне самой с ней связаться? Она, конечно, сказала, что пока идет расследование, я не понадоблюсь, но вдруг потом передумала? Вдруг ей меня не хватает? Что, если из-за моего отсутствия упали рейтинги? Может, и правда позвонить ей и поинтересоваться? Господи, знать бы, на что надеяться!
Джек выжидательно смотрит на меня.
– В ней есть и отрицательные, и положительные стороны, – наконец разлепляю я губы.
– Объясните?
Я тщательно обдумываю ответ. Эта информация пойдет в статью обо мне, так что спешить не стоит.
– Отрицательные – приходится слишком рано вставать, меня узнают на улицах, кидаются ко мне, будто к старой знакомой. А я не совсем понимаю, что в таких случаях делать, хотя, конечно, это очень лестно и приятно… Положительные – мне нравится общаться с интересными людьми. Иногда со знаменитостями, но чаще – с обычными людьми, у которых необычные судьбы. Или знатоками в какой-нибудь области. Узнаешь столько всего нового, разного… что может когда-нибудь пригодиться.
– Например? – вопросительное движение бровью.
– Например, в полиции меня вместе с Перивалем допрашивал его шеф, старший инспектор Фрейзер. Шотландец. А у нас в программе как-то принимал участие преподаватель сценической речи из Национального театра, который рассказывал о разных акцентах, о том, как ландшафт и природные условия местности влияют на выговор ее жителей. Тональность речи восточных англичан ровная и гладкая, как их болота. А вот голос уэльсцев взлетает ввысь над горами и плавно опускается в долины. У каждого акцента есть своя зона на теле, отвечающая за артикуляцию.
Я показываю на точку у себя под носом. Глаза Джека внимательно следят за моим пальцем.
– Вот здесь – зона артикуляции абердинского акцента. В Абердине ведь жутко холодно, и его жители постоянно прикрывают рот от пронизывающего ветра. В общем, у меня родилась догадка, что этот шеф – родом из Абердина, и я его об этом спросила. Думаю, это сыграло мне на руку: ему, кажется, было приятно.
– Ловко! – одобрил Джек. – А про меня что скажете?
– Там, где родились вы, есть горы. Но и открытого пространства много. По-моему, преподаватель говорил, что йоркширский акцент звучит в мажорной тональности… У него четко выраженные окончания, из-за чего вы кажетесь очень уверенными в себе. Ну и, конечно, надежность, умение расположить к себе – оба эти качества прочно ассоциируются с йоркширским произношением. Для журналиста вариант просто беспроигрышный!
– А ваш акцент, мисс Мортимер? Где ваша сомерсетская картавость? И ваша зона артикуляции?
– Сомерсетская картавость, говорите? – Выходит, ему известно, откуда я родом. Проштудировал мою биографию. – Я научилась успешно ее скрывать. Решительно избавилась от всех пережитков своего происхождения! Причем давным-давно.
«Не слишком ли я разоткровенничалась?» – мелькает тревожная мысль. Это многозначительное «давным-давно» с головой выдает живущие во мне чувство вины и злость. Зоны артикуляции… Нет, в статью это попасть не должно. Не хочу выглядеть обиженной и злопамятной. Я отворачиваюсь.
Мимо проезжает велосипедист. Резко вильнув, огибает лужу.
– Да ладно, глупости все это, – ставлю я в разговоре точку.
Впереди у изгиба дорожки стоит одинокий эллинг. Мы медленно плетемся к нему, как вдруг Джек спрашивает:
– Филипп, наверное, вот-вот вернется из Сингапура?
Еще один слабый укол тревоги. Имя моего мужа знают многие. Но вот то, что он в Сингапуре?… Об этом известно лишь ограниченному числу людей. Газетчики! Точно, все эти Мики и Питы, устроившие на меня охоту! Они вполне могли разнюхать о поездке Филиппа и рассказать Хейуорду.
– Я настояла, чтобы он остался там, – непринужденно отвечаю я. – Работа Филиппа… Он вечно ходит по острию ножа.
С чего вдруг «по острию ножа»? Звучит слишком уж драматично и совсем не соответствует действительности.
– Вы что, всегда зовете его Филиппом?
– Он терпеть не может имени «Фил». Я поначалу попробовала, но мне запретили.
– А!
– А бывшая миссис Хейуорд? – Почему бы и не спросить, раз он заговорил о личном? – Чем она вам не подошла?
– Миссис Хейуорд… – задумчиво тянет он. – Миссис Хейуорд… Она была моложе. Две разные культуры… Она пыталась казаться тем, кем на самом деле не является…
Пауза. Я жду окончания фразы. Но Джек, видимо, считает, что и так сказал достаточно.
– Женщины! – припечатывает он.
Я недоверчиво на него смотрю – шутит, наверное? («Женщины»? Да ну?) Нет, не шутит.
Мы подходим к эллингу. Я ожидала увидеть здесь людей – спортсменов, зрителей; но перед нами стоит вымерший, прикрывшийся ставнями домик, запертый и необитаемый. Солнце спряталось за тучу, аллея пуста и уныла. Ни души.
– Похоже, все собрались в пабе. – Я почему-то начала опасаться стоящего рядом мужчину. – Может, и мы повернем назад?
Поднимаю глаза на Джека. Напрягшиеся желваки, глаза под густыми бровями потемнели – словно и их свет тоже скрылся за облаками вместе с солнцем.
– Я говорю: кажется, пора возвращаться.
Поднимается ветерок, поверхность Темзы покрывается рябью, как закипающее молоко.
Хейуорд молчит. По спине у меня пробегает дрожь. Как там говорил Периваль? Прочь все домыслы. Позабудь о доверии. Проверяй все. А я ведь так и не удосужилась узнать, действительно ли Джек – тот, за кого себя выдает. Он может оказаться кем угодно. Свалился как снег на голову, бродил за мной, торчал у дома… знает обо мне то, чего не знают другие. Все его милые манеры, шутливая болтовня, его пирог хомити… Вдруг это только игра? Он наклоняется вниз. Зачем? У него такие крепкие мускулы, я трогала… Уйти! Уйти немедленно! Убежать – к лодкам, людям и уткам!..
Он стоит ко мне спиной, разглядывает траву, ворошит ее ногой. Что он ищет? Нашел – резко сгибается и подбирает что-то с земли. Камень.
Я замираю. Он направляется ко мне, обходит, приближается к спускающемуся в реку откосу. Чуть склоняется набок и блинчиком запускает камень по воде. Тот дважды подпрыгивает и ныряет на дно.
– Потерял сноровку! – вновь улыбаясь, объявляет Джек.
И снова эти лукавые глаза а-ля Майкл Пейлин. Когда он расцветает улыбкой, лицо совершенно меняется. Становится по-мальчишечьи юным.
Как я могла в нем сомневаться? Совсем умом тронулась.
– Мне показалось, вы меня сейчас ударите этим камнем, – с облегчением выдавливаю я. – Я вспомнила, что совсем вас не знаю…
– Да вы что? С чего вдруг?
– У вас был такой грозный вид…
– Простите. Воспоминания о бывшей жене…
– Не стоило мне спрашивать.
– Ну что, возвращаемся? Снова сядем на нашу скамейку и позвоним Кристе?
– Чудесный план.
Я украдкой поднимаю на него глаза, и он в тот же миг поворачивается ко мне. Секунда – и наши взгляды встречаются.
…Мы стоим? Или идем?… Дыхание перехватывает. Кого я боюсь больше? Его? Или себя?…
И тут из кустов внезапно, словно пущенная из лука стрела, вылетает камышница. И одновременно оживает мобильный Джека, разражаясь требовательным монотонным звонком; этот звук словно переносит нас в Нью-Йорк пятидесятых, к старинному офисному аппарату с вычурной трубкой.
Хейуорд судорожно хлопает себя по всем карманам, шарит в куртке. В верхнем кармане пусто. Да вот же он, в заднем кармане джинсов! Мобильный чуть не выскакивает у него из пальцев, Джек успевает разыграть смешную пантомиму «ох-ох-о, руки-крюки!» и, затаив дыхание, наконец произносит в трубку:
– Джек Хейуорд. Да. Спасибо. Да, звонил. – Он делает большие глаза и одними губами шепчет: «Криста». – Да, извините, что не оставил сообщения. В двух словах и не объяснишь…
Я невольно улыбаюсь. Он говорит громко, четко артикулируя – англичане частенько грешат этим в общении с иностранцами.
– Я друг Бакстеров, у которых Аня работала в Патни. Хочу организовать выпуск небольшой памятной книги о ней. Для детей. Они ведь ее очень любили.
Я корчу удивленную гримасу: «Что вы несете?» Он морщит нос, умоляюще складывает ладони: «Помогите! Подыграйте!» Слушает.
– Да, знаю. Вот я и хотел бы, если можно, увидеться с вами, поговорить об Ане. Это удобно? Да?
Когда он прячет телефон назад в карман, я спрашиваю:
– К машине?
– Да.
– А Криста? Встречаемся с ней завтра, да? Вы про это удобство спрашивали?
– Мать честная! – нежно выдыхает он.
Роясь в сумочке в поисках ключей от дома (и почему им не лежится на месте, во внутреннем кармашке?), я настороженно прислушиваюсь к звукам за воротами, к чьим-то шагам. Нервы взвинчены до предела. По дороге из Патни мир, казалось, заполонили красные машины. Ставлю сумку на землю – так удобнее ее перетряхивать – и опускаюсь на корточки. Наконец-то! Вот вы где. Надо купить брелок побольше. Выпрямляюсь, нащупываю замок, подхватываю сумочку. Открыть дверь, юркнуть внутрь. Быстро захлопнуть. Обессиленно привалиться к ней спиной. Я дома! Такое чувство, будто только что была на волосок от гибели.
На коврике что-то лежит. Посылка размером с небольшую книгу, упакованная в точно такой же коричневый конверт с мягкой подложкой, каких было полно в шкафу у Марты. Я сажусь на ступени и вскрываю его. Внутри диск DVD. «Я слежу за тобой-2: Выпускной бал». «Детям до 15 лет смотреть не рекомендуется». И больше ничего.
Пронзительная трель дверного звонка. Звук отдается во всем теле, уши закладывает, кровь вскипает.
Я чуть приоткрываю дверь, выглядываю в щелку.
Он стоит на пороге и двумя пальцами, словно пакетик с собачьими какашками, держит мои ключи.
– Вы оставили их снаружи в замке.
Я медлю, потом протягиваю руку:
– Спасибо. Я, видимо… Я бы через пару минут о них вспомнила.
Какой же он высокий! Такой высокий, что даже горбится. Ему будто неуютно в собственном теле. Смотрит на меня и роняет, почти не разжимая губ:
– Вряд ли. Обнаружили бы пропажу только завтра, когда понадобилось бы дверь закрыть. А их мог кто-нибудь стащить. Вы так торопились! Я же просил вас быть осторожнее.
Где его машина? Я ее не заметила. Он что, так и торчал здесь весь день?
– Я их еле нашла в сумке. – Я делаю глубокий вдох, шаря глазами по улице в поисках серебристого «Мондео» или красного «Рено». – Вечная история. Это только у женщин так? Мужчины обычно носят ключи в заднем кармане.
Периваль хлопает себя по бедру:
– В переднем.
– Впредь буду внимательнее. – Я срываюсь на писк.
– Что-то случилось? – Голос полон искреннего участия.
– Смотрите. – Я поднимаю с пола брошенный диск с фильмом. – Это поджидало меня дома. Только что. Вот конверт.
Он забирает у меня оба трофея, внимательно их изучает.
– Я заберу, снимем отпечатки.
– Марта, няня моей дочери… Знаю, вы с ней общались, только… у нее в шкафу есть такие же конверты. Много.
– Учту. – Он снисходительно кивает. – И у Розы, нашей секретарши в участке, тоже отпечатки пальцев возьму. Очень уж она такие конверты любит.
Я предпочитаю сделать вид, что не заметила его колкости.
– А еще сегодня утром за мной следили. Красный «Рено». Ваши?
Он мотает головой:
– Нет.
– Ну, теперь вы об этом знаете. Посылку я вам отдала, и если это все… – Я берусь за дверь, собираясь ее закрыть. – Я хорошо усвоила прошлый урок. Без адвоката я с вами больше общаться не буду. Так что…
Он придерживает дверь рукой:
– Только одно. Я быстро.
– И не просите.
Зачем я позволяю ему втянуть меня в разговор?
– Никакой записи, никакого официоза, раз уж вы… мы встретились. Меня интересуете не вы, а ваша мать.
– Мать? – Стены холла вдруг стали медленно сближаться.
– Я проверил по криминальной базе. Мортимер Г.: департамент графств Эйвон и Сомерсет, Йовил, округ Бримптон. Пусто.
– Что тут удивительного? У меня никогда не было проблем с законом. Проверяйте какие угодно департаменты и округа, все равно ничего не найдете! Да вы и сами знаете.
– Но вот Мортимер Дж. Было что почитать.
– Да что вы? – Какой у меня тоненький, зажатый голосок.
– Нарушение общественного порядка в нетрезвом виде – два года назад в октябре. А в феврале прошлого – обвинительный приговор за управление автомобилем в состоянии алкогольного опьянения.
Его глаза смотрят на меня – не с подозрением, с сочувствием.
– Что ж, – с трудом выговариваю я. – Браво. Вы выполнили домашнее задание на «отлично».
– С такой матерью ребенку приходится несладко.
– Все, что нас не убивает, делает нас сильнее.
– Ницше.
– Правда? – Какая светская беседа. – А я-то думала, это сказала Эстер Ранцен.
Он неожиданно тепло, по-доброму смеется:
– Берегите себя.
Одинокий долгий вечер… Ноги и руки отяжелели, ослабели от бездействия. Голова болит. Мне страшно – и виноват в этом Периваль. Но, кроме того, глубоко внутри притаился другой ужас – густой, липкий… ужас перед тем, что давно надо было сделать, но я все никак… Я капитулировала, отступила в спальню. Без Филиппа и Милли дом кажется таким пустым, населенным призраками, тенями. Даже стены кричат об утраченной нормальной жизни.
Уснуть не получается. Кровать неудобная, и в ней слишком много меня – тепло моего тела, мой запах, крошки от моих давних бутербродов. Я переворачиваю подушку в надежде отыскать прохладу. Ведущую из комнаты на лестницу дверь я заперла. Но разве это спасет? Надо обдумать план побега… Распахнуть окно, выбросить матрас – и выпрыгнуть. Или через ванную – там крыша пристройки, падать не так высоко.
Медленно тянутся минуты. Я думаю о Милли, спящей на ферме у Робин. Надеюсь, она и правда спит. Надеюсь, хоть ей не страшно. И она видит добрые сны. Иногда ей снятся кошмары. А вдруг и сейчас?… Попросится ли она в кровать к Робин, если испугается? И разрешит ли Робин? Как было бы здорово, если бы малышка лежала сейчас рядом, обвивала меня руками… Я закрываю глаза, представляю ее мордашку. Кулаки сами собой сжимаются. Ей уже можно вернуться! Журналисты отстали, на работу я не езжу. Но… все же… лучше ей оставаться там… от беды подальше. Здесь небезопасно. Уж в этом-то я не ошибаюсь.
Посреди ночи я не выдерживаю, включаю свет. Пробую читать. Вечером я чувствовала себя такой обессиленной, неуверенной, что звонить Терри не решилась. А зря. Если бы я занялась работой, стало бы легче. Жизнь приобрела бы размеренность и ритм, а я – виды на будущее. Рядом находились бы люди – Стэн! – с которыми можно спорить и препираться. И тогда это ощущение, как у загнанного в ловушку животного, отпустило бы… Сколько еще дней ждать, пока мне разрешат вернуться? Два? Три? Может, просто приехать без предупреждения, встретиться с Терри лицом к лицу, попросить? А вдруг она мне откажет? Вот тогда уж точно конец. Лучше надеяться… Лучше не знать…
Шум на улице. Вопли, крики. Тяжелые шаги и топот. Визг. Молодежь…
Если я так и буду лежать, сойду с ума. Стану еще безумнее, чем уже стала. В телефоне был пропущенный вызов от Клары, но, когда я ей перезвонила, она не взяла трубку. Милли? Уже очень поздно… Филипп? Нет!
Джек.
Его номер записан на форзаце моей книги. Еще с тех времен, когда он позвонил мне впервые. Давно…
– Простите. Вы еще не легли?
Низкий голос:
– Нет. – Зевок. – Я работал.
– Над чем? Надо мной?
Он смеется, и смех сонный.
– Рецензия на книгу для «Мэйл-санди», – и он называет имя немолодого писателя, автора триллеров.
Но я почти не слушаю:
– Простите, что позвонила. Мне как-то… не знаю… неспокойно. Мне опять пришла анонимная посылка от сталкера. – Я стараюсь говорить как ни в чем не бывало, но сердце чуть не выскакивает из груди. – Фильм ужасов. «Я слежу за тобой-2: Выпускной бал».
– «Я слежу за тобой-2»?
– Да. Кошмар какой-то.
– Вообще-то забавно. Смешная идея – запугать кого-нибудь с помощью сиквела. Первый «Я слежу за тобой», скорее всего, уже давно не продают. Представляете, как этот сталкер психовал, прочесывая полки в поисках подходящего фильма! Интересно, как он рассуждал? «Убийство»? Нет, для нее это слишком хорошо! «Ночь живых мертвецов»? Ну нет, это ж халтура!
Я всхлипываю сквозь смех:
– Мне никогда раньше не присылали ничего такого пугающего.
– Это просто дурацкая шутка. Выкиньте из головы!
– А конверт был такой же, как мы нашли у Марты.
– Может, и совпадение, но полиции на всякий случай об этом скажите.
– Уже. Меня проведал Периваль. Я отдала ему диск и конверт.
– Вот и отлично! Марта дома?
– Нет.
– Наверное, на почте.
– Точно!
– Поговорим завтра. Сейчас вам надо поспать.
– Знаю. Тогда – спокойной ночи?
– Спокойной ночи. Увидимся утром.
– Книжная рецензия… Так вы и правда журналист? Не обманули?
Молчание. Я уже думаю, что он отошел от телефона.
– Да разве это журналистика? – наконец раздается в трубке. – Мне, увы, гордиться нечем. А это почти так же стыдно, как если бы вы действительно уличили меня во лжи.
