Понедельник
Криста живет в квадратной многоэтажке в Рохэмптоне – одной из пяти или шести высоток, рассыпавшихся вдоль склона в направлении Ричмонд-парка. Их видно издалека, даже с плантации Изабелла, куда любит ежегодно выбираться мама Филиппа, чтобы полюбоваться азалиями. Но вблизи этих домов я еще не бывала.
За мной, кажется, никто не следил. Надеюсь. Я путала следы как могла, в Эрлсфилде развернулась и поехала в обратном направлении. Каждую секунду смотрела в зеркало заднего вида – будто экзамен по вождению сдавала. Пока доехала, вся извелась, чувствуя себя как на иголках. Если бы я заметила красный «Рено», наверное, просто остановилась бы посреди дороги и заорала.
Я паркую машину у нужного здания и жду. А квартиры здесь, пожалуй, и вправду хороши – дома середины прошлого века постройки Баухауза или Ле Корбюзье, в стиле unité d’habitation – так, кажется, он называется; надо будет поинтересоваться. Территория вокруг заботливо благоустроена – большие ухоженные газоны, высокие сосны; отчетливое ощущение близости к природе, к ее просторам; трескотня галок, голубиное воркование…
…Я проснулась в четыре утра. За два часа до звонка Филиппа – он знает, что поднимаюсь я рано. Он только что перекусил. И выпил чуть-чуть саке. Это «чуть-чуть» явно ослабило его напряжение, уменьшило привычный самоконтроль.
– Порядок? – бодро осведомился он. – Справляешься?
Я медленно опустилась назад на кровать:
– Да.
– Не задержу тебя. Как будешь сегодня развлекаться?
– Еще не решила, – помолчав, сказала я. – А ты?
– Днем куча работы. А вечером – в «Мандарин», на банкет в китайском стиле.
Я сильно сжала виски руками, безмолвно закричала… Наконец выдавила:
– Здóрово.
– Я перезвоню позже.
…Приходит эсэмэска от Джека с вопросом: «Где вы припарковались?», а через пару минут появляется и он сам – выныривает из-за фургона доставки на изгибе дороги.
Я опускаю стекло, и он, слегка раскрасневшись от спешки, опирается на крышу машины, заглядывает внутрь. Свежевыбритый – мой нос улавливает резковатый мыльный запах пены для бритья, – в отглаженной белой рубашке. Его пальцы рассеянно барабанят по карману джинсов, в котором позвякивает мелочь, и глядя на это, я с уверенностью могу сказать, что мой ночной звонок начисто выветрился у него из головы. Сегодня Хейуорд совсем другой. Задумчивый, отстраненный. Ни шуток, ни приветствия, ни интереса, ни крошек от пирога.
– Извините за задержку. Мне позвонил редактор, дал задание. Так что сегодня у меня дела. Давайте по-быстрому отстреляемся, и я побегу.
– Да-да, конечно. – Я скрываю разочарование. А чего ты ждала, Габи? Теплоты? Супружеского участия? Да хотя бы – еще раз услышать его смешную манеру изъясняться с иностранцами! Я в замешательстве и смущении, чувствую себя белой вороной, явившейся в вечернем платье на шутовской маскарад. – Не вопрос!
Стараюсь, чтобы голос звучал непринужденно.
– Как вы вообще? Поспать удалось?
– Спала как убитая!
Пока Джек будет общаться с Кристой, мне предстоит томиться в машине в ожидании его «доклада». Он неуклюже поднимается по отлогому газону – снующие возле мусорных баков голуби разлетаются врассыпную – и, чуть повернув голову, говорит по телефону. Сворачивает в тень. Бросает мимолетный нетерпеливый взгляд на часы на запястье.
Я жду. На четвертом этаже в доме Кристы, облокотившись о перила балкона, стоит и смотрит вниз мужчина с бритым черепом. Фургон доставки громко захлопывает двери и с дребезжанием заводится, включается музыка: «Разве я не нужен тебе, крошка?» Фургон проезжает мимо меня. Бритоголовый уходит с балкона внутрь квартиры.
На траве появляется Джек, шагающий назад к дороге, и с ним Криста. Он старательно избегает смотреть в мою сторону. Даже отсюда, из машины, видно, насколько она эффектна: заостренные черты лица, каштановые волосы, стрижка «боб», строгая прямая челка. На улице прохладно, а на девушке летнее платье и босоножки на танкетке. Одна из оплетающих лодыжку тесемок развязалась и при ходьбе ритмично бьет Кристу по ноге.
Сама не знаю, как это выходит, но я вдруг выскакиваю из машины. Вернуться обратно? Поздно. Перехватываю их на тропинке. У Джека тревожно округляются глаза. Он взволнованно начинает говорить, представляя меня Кристе, но та неожиданно перебивает:
– Габи Мортимер… Вы – Габи Мортимер из «Доброго утра».
– Да.
– Вы нашли Аню. Вы нашли мою подругу.
Я киваю. Мою подругу… Они дружили. Ловлю себя на том, что стоять смирно мне невмоготу: я неосознанно раскачиваюсь, перенося вес тела с пятки на носок. Спокойно, Габи! Пытаясь остановиться, я изо всех сил поджимаю на ногах пальцы. Они болтали по телефону… делились секретами… вместе гуляли… держась за руки… смеялись…
– И вы знакомы? – Она переводит взгляд с меня на Хейуорда.
Джек открывает и снова молча закрывает рот. Он все еще не пришел в себя от моей выходки.
– Да, знакомы. – Я отставляю ногу в сторону. – Я тоже хотела с вами поговорить. Простите, надо было сказать вам об этом сразу, а не ходить вокруг да около.
– Габи помогает мне с памятной кни…
Опять она его прерывает:
– Но ведь полиция… Они вас забрали! Вас спрашивали про мою подругу?
– Да, по ошибке. Надеюсь, я была им хоть чем-то полезна. Бедная Аня… Я просто случайно оказалась…
Но в глазах Кристы столько беспомощности, столько горя, что я замолкаю и, шагнув вперед, осторожно привлекаю ее к себе. Какая она хрупкая… Подбородок упирается в мое плечо, дыхание щекочет шею.
– Я вам очень сочувствую… – шепчу я. – Мне ужасно, безумно жаль Аню… И вас… Потерять подругу… Я даже представить боюсь, как это больно.
Я слегка отстраняюсь и поднимаю глаза на Джека. Тот стоит, как громом пораженный. Явно не ожидал ничего подобного.
Девушка закусывает верхнюю губу и кивает. Зеленые глаза с тонкой россыпью золотистых точек, бледная кожа. Криста разжимает зубы, высвобождая губу, и щеки ее слегка розовеют:
– Вы так добры. Спасибо.
Она кладет ладонь на мою руку, и я чувствую, как отпускает, растворяется давящая на сердце тяжесть. Она мне верит.
Наконец оживает Джек. Он объясняет, что муж Кристы, Павел, сейчас спит после ночной смены – он работает охранником, – поэтому они решили пойти в кафе. Хейуорд красноречиво округляет глаза и шевелит бровями, сигнализируя мне, что у него сегодня еще дела и надо бы поторопиться.
– О, кафе – это всегда приятно! И вкусно. Я, правда, еще не успела проголодаться. А вы, Джек? – Я подлизываюсь к нему, как к ребенку.
– Я недавно завтракал.
Мы спускаемся с холма к дороге, идем в густой тени, испещренной прямоугольниками света. Внизу целое скопление кривобоких маршруток, громко перекликающихся гортанными клаксонами. Тротуар узкий, и Джек пропускает нас с Кристой вперед. Я интересуюсь у девушки, опрашивали ли ее полицейские. Да, говорит она, один раз. Только ей нечего было сказать. Когда Аня… умерла, она, Криста, находилась в Польше. Медовый месяц.
Рядом резко тормозит машина – мелькает развевающийся в заднем окне «Юнион Джек», гремит и внезапно обрывается Рианна, – и из салона выходит молодой человек. Испещренные татуировками руки крепко сжимают гелиевый воздушный шарик в форме тройки. Криста ему кивает. Ждет, когда он отойдет подальше.
– Я была дома, в Кракове. Замуж выходила. Большая свадьба, собралась вся семья. И Аня приехала. Это было за неделю до… Я тогда видела ее в последний раз.
– Красивая получилась свадьба? – мягко спрашиваю я.
– Да. Пышная. Мама с ног сбилась. Сама всем распоряжалась, организовывала…
Она горько улыбается, и я расспрашиваю ее о платье. Остаток пути она описывает свой наряд – многослойную воздушную юбку, кружевной лиф, отделка бисером и стеклярусом… Я вспоминаю увиденное как-то в журнале подвенечное платье, украшенное на бедре цветком, сделанным из той же ткани, что и юбка.
– Да, да! – оживившись, восклицает Криста. – У меня было именно такое!
– Красота какая… – мечтательно вздыхаю я. – Вам повезло. А я выходила замуж в дешевой тряпочке.
– Вы тоже только что поженились?
– Ой, нет! – смеюсь я. – Это было очень давно.
– И ваша мама тогда все организовывала?
– Нет, не все, – с улыбкой говорю я.
Она трет глаза, кожа в вырезе платья покрывается «мурашками».
– Замерзли?
Она со смехом потирает руки:
– Пальто осталось в той комнате, где спит Павел.
Кафе стоит в самом конце длинной вереницы магазинов, между роскошной цветочной лавкой и пекарней «Греггс». Внутри витают ароматы свежезаваренного кофе, бекона и сырных тостов. У окна как раз освободился столик, и Джек опрометью кидается к нему. Две немолодые дамы меня узнают – в их взглядах мелькает что-то неуловимое, – а поднявший глаза старичок слишком поспешно опускает их обратно в газету. Как же я от этого устала!
Но вот подходит наша с Кристой очередь, и я заказываю целую гору пирожных с фруктами – очень уж у моей спутницы изможденный вид, так и хочется ее подкормить, – чайник с чаем, капучино и – после того, как наконец докричалась до Джека – двойной эспрессо.
Мы усаживаемся за столик, Хейуорд наклоняется вперед и откашливается. Давненько он не подавал голоса.
– Так вот об этой памятной книге… – начинает он.
– Да? Я не очень понимаю, что это значит – памятная книга?
– Это такой альбом.
– Альбом? – Она поддевает ложечкой молочную пену и отправляет ее в рот.
– Да. Альбом, в который вклеиваются фотографии, пишутся воспоминания.
– Нет, не так! – вмешиваюсь я.
На меня удивленно смотрят две пары глаз.
– То есть про альбом-то все правильно, только мы здесь не за этим. Джек – очень хороший журналист, он хочет написать очерк, статью в газету. Об Ане. Какой она была. Попробовать понять, что произошло. То, что ее обнаружила именно я, – лишь случайность, Криста. На моем месте мог оказаться кто угодно. Но раз уж так случилось, я тоже чувствую себя замешанной. Ответственной, что ли. Может, это звучит странно, но… Я хочу узнать, как она умерла.
– Она была очень-очень доброй. Она бы… как это говорят? Она бы и мухи не обидела.
Джек переводит взгляд с меня на Кристу:
– Так вы не против нам помочь?
– Вы хорошие люди. А для альбома или для газеты – неважно. Я знаю, что вы говорите правду.
Тонкими длинными пальцами она берет заварное пирожное, аккуратно надкусывает.
– Да, лучше говорить правду всегда, – я многозначительно поглядываю на Джека.
Он сконфуженно улыбается в ответ и вновь обращается к девушке:
– Бакстеры, у которых работала Аня, рассказывали, что она водила детей в Ричмонд-парк.
– Да. – Жуя, она деликатно прикрывает рот рукой. – Извините. Да, ей нравился этот парк. Когда мы жили вместе прошлым летом, гуляли там каждый день. Она играла с детьми у пруда, а потом мы встречались здесь. Пили чай, ели торт – Аня, Молли и Элфи…
– А он вас не кусал? – спрашиваю я.
Джек издает сдавленный смешок.
– Да, Аня говорила, что он бывает очень непослушным, но с ней всегда был паинькой. Аню все дети слушаются. Слушались… – Она втягивает уголок нижней губы.
А если бы Аню наняла на работу я? Если бы она стала нашей няней, жила бы вместе с нами? Случилось бы тогда… это?
Грудь вдруг сжимает, словно тисками. Тоска по Милли и боль от гибели Ани будто на миг смешались, переплелись. И мне не разлепить их, не распутать… Я снова и снова оказываюсь в том сне про кошку, снова панически боюсь потерять что-то безумно важное, трясусь от предчувствия неизбежного краха…
Хейуорд продолжает расспрашивать Кристу. Сколько они с Аней жили вместе? (Полгода.) Сколько до этого были знакомы? (С детства.) Он решает попробовать пирожное – и запихивает его в рот целиком. Испуганно выпучив глаза – лакомства оказалось неожиданно много, – Джек с трудом его проглатывает и вытирает губы бумажной салфеткой.
– А квартира, куда она переехала, была ей по карману?
Девушка пожимает плечами:
– Аня много работала. И надеялась найти работу учителя в хорошей школе, с хорошей зарплатой – когда доучится. Но квартирка была очень маленькая, поэтому скорее всего не такая уж дорогая. Здесь в шкафу хранятся кое-какие ее вещи – книги, бумаги, старые дневники. То, что было ей не нужно. Наверное… – она будто спотыкается, потерянно смотрит на нас, – надо отправить их ее родителям, в Лодзь.
Родители… Несчастные родители! Как такое пережить?… Господи, я хочу назад на работу, хочу в свою привычную жизнь, хочу забыть об этом кошмаре! Лучше бы я сидела в машине и не высовывалась.
Но Джек вдруг становится в стойку:
– А можно на них взглянуть? На дневники?
– Я не знаю. – Неуверенность в голосе. Не перегибает ли Хейуорд палку?
– А ее жених? – Я усилием воли возвращаю себя в разговор. – Он был хорошим человеком?
– Да. Нет. – Она опять закусывает нижнюю губу. – Хорошим человеком? Не знаю.
– Плохим? – вставляет Джек.
– Толек… Он очень-очень сильно любил Аню. – Она смахивает с колен невидимые крошки. – Слишком сильно.
– Как это? – резко бросает Джек.
Она в раздумье смотрит на меня. Потом, решившись, торопливо произносит:
– Он хотел жениться на Ане побыстрее, а она все время говорила о карьере, об учительстве. У Толека золотые руки, он добрый… Он хотел жену, которая будет любить его так же, как он ее. Сложно было…
– А ребенку он радовался? – спрашиваю я.
– Да, – расплывчато говорит Криста. – Так волновался, когда у Ани была угроза потерять ребенка. Кровотечение. Аня и отец малыша вздохнули с облегчением, когда обследование показало, что все в порядке.
Джек чуть вздрагивает. Смотрит мне в глаза. Он тоже заметил. Странная фраза. Не Толек. Отец малыша.
– У вас есть номер Толека? – интересуется Хейуорд. – Мы бы очень хотели с ним пообщаться.
– Он плохо говорит по-английски. Когда Аня умерла, он был в Польше. Теперь очень злой. И виноватый.
– Вы точно знаете, что он был в Польше? – настаивает Джек.
Она едва заметно ерзает на стуле.
– Да. Он очень злится, что полиция все спрашивает его и спрашивает.
– Злится? – переспрашивает журналист. – Хоть и невиновен? Что значит «злится»?
– Он водопроводчик, очень работящий, – туманно поясняет Криста.
Она поглаживает ладонями свои руки, от кисти до локтя, словно поправляет невидимые раскатавшиеся рукава – жест, говорящий о том, что ей хочется уйти. Она нервничает. Избегает наших взглядов.
Сидевший рядом с нами старик поднимается, направляется к выходу, и, чтобы он мог пройти, я подвигаюсь вперед вместе со стулом. Криста не сводит глаз с оставленной на соседнем столике газеты. В правом нижнем углу красуется крошечная, не больше почтовой марки, моя фотография.
Девушка поднимает голову и встречается взглядом со мной. Встает. Она хочет выйти на свежий воздух, но Джек вцепился в свою пустую чашку. У него есть еще один вопрос.
– Вы что-нибудь знаете о неожиданно свалившихся на Аню деньгах? Ее хозяевам показалось, что в последнее время она стала больше тратить – новая одежда, белье, украшения.
– Аня много работала! – категорично отрезает Криста. – Очень целеустремленно. Она всегда стремилась к лучшему.
– А Толек?
– Он хорошо зарабатывает! Жители южного Лондона, – она неопределенно машет в сторону Вандсуорда, – постоянно заказывают новые ванны.
Мы провожаем Кристу назад на холм, прощаемся у входа в дом. Я вновь ее обнимаю.
– Когда узнаете правду, – просит она, – скажите мне.
Губы девушки вытягиваются в скорбную прямую линию, она кивает, сдерживая слезы.
– Обещаю. – Я киваю в ответ.
В этот миг я, будь на то моя воля, охотно объявила бы всему миру имя убийцы – пусть только ради одной Кристы, подруги мертвой Ани Дудек.
Джек возится с телефоном – щелкает кнопками, вертит в руках. Я молча, как робот, возвращаюсь по газону к машине. Борюсь со слезами.
Сажусь на водительское место и достаю из сумки газету того самого старичка из кафе – вчерашний воскресный таблоид. Фото размером с марку – всего лишь затравка для спрятанной на внутреннем развороте статьи. Страница шесть. Вот она.
Ведущая «Доброго утра» бросает все!
Необузданная Габи Мортимер отказалась вести телевизионное шоу, обеспечившее ей популярность.
– Уж лучше я вообще не буду участвовать в программе! – заявила сорокадвухлетняя ведущая близким друзьям. – Один вред для репутации!
Коллеги рассказывают, что в последнее время она стала очень непредсказуемой – с тех самых пор, как две недели назад наткнулась в парке Вандсуорд-Коммон на труп Ани Дудек, няни по профессии и польки по национальности.
– Да, чувствовать себя выброшенными за ненадобностью грустно и обидно, – подчеркивает представитель «Доброго утра». – Но если Габи все же будет в нас нуждаться, мы всегда поможем, и она об этом знает!
Фотографии: я на крыльце своего дома; тот самый прославившийся синяк; Стэн-супермен – голова склонена набок, красивое лицо озабоченно. Этого снимка я раньше не видела. Вот ведь гад тщеславный, подсунул репортерам свеженькое фото! Крупным планом лицо Инди, «моей замены». Снимок старый, наверное, из размещенного когда-то на сайте «Прожектор» резюме.
Хлопает дверца машины, поскрипывает под тяжелым телом пассажирское сиденье. Я не смотрю – уперлась лбом в руль. На мое плечо ложится ладонь. Я резко откидываюсь назад, и Джек успевает отдернуть руку раньше, чем я ее придавлю.
– Вы знали? – поворачиваюсь я к нему. – Вчера? Читали газеты? Это напечатано везде?
Он молча кивает.
– Почему же не сказали?
– Я все ждал, что вы сами об этом заговорите. Или сообщите, что ушли. А потом, когда стало очевидно, что вы ни о чем не подозреваете, даже газет не видели, просто сунули их под диван… Я решил, что не мое это дело. Что вам должен сообщить кто-нибудь другой… Филипп… Клара…
Знал ли Филипп? Что, если это и было причиной его натянутой веселости? Изображал полное неведение на тот случай, если я вдруг разрыдаюсь и заставлю его вернуться домой? Или все-таки не знал… Может, он живет в некоем своем, изолированном мыльном пузыре и весь уже там схеджировался… Не читает газет, не смотрит телевизор, даже эсэмэски не открывает… А вот пропущенный звонок от Клары – она-то, скорее всего, звонила именно по этому поводу. И Робин тоже знала. Беспокойство в ее голосе… болтовня о вкусняшках… ее настойчивое приглашение погостить на ферме… И вчера в пабе – как на меня все смотрели!..
– Сплошное вранье! – запальчиво возмущаюсь я. – Никуда я не уходила. Мои слова взяли и вырвали из контекста. Я сказала Стэну, что лучше вообще не буду участвовать в программе, если это участие подразумевает шумиху вокруг Ани! И про «вред для репутации»… Я говорила о себе! Это я портила репутацию программы, а не наоборот!
– Ничуть не сомневаюсь.
– Меня что же… таким образом увольняют?…
– Не знаю. Скверная история…
Он сочувственно накрывает мою ладонь своей. Видимо, именно так он обычно утешает. Какое-то время мы сидим молча, потом я спрашиваю:
– Вы еще хотите взять у меня интервью?
– А то! Реабилитация Габи Мортимер! Мне нравится вызов!
– Спасибо, – с сомнением хмыкаю я.
Он бросает взгляд на часы:
– Вот что. Меня поджимает время. Вы найдете чем заняться? Мне нужно бежать. Все это надо хорошенько обсудить. И еще Криста… Есть над чем поразмыслить. Но чуть позже, ладно? Или даже завтра?
– Конечно. Вас подбросить? – Я поворачиваю ключ зажигания. – Вам куда?
– Тоттенхэм.
– Ого… Я…
– Мне подойдет любое метро.
Машина трогается с места. Я жму на педаль, дергаю передачи, включаю радио, поглядываю в зеркала, внимательно слежу за другими автомобилями, светофорами… Но в голове при этом, не смолкая, звенит одна-единственная мысль: «Меня подставили!» Мои дорогие коллеги скормили газетчикам этот бред. Как же так?! Я ведь отдавала им всю себя… столько вытерпела… Звездочки мыльных опер, дурацкие законодательные акты ЕС, некондиционные бананы… Стэн, большие шишки, амбициозная Инди – на них мне плевать! Но вот Терри… Ее я считала другом.
Джек болтает без устали, но я не слушаю. Он пытается меня отвлечь. Говорит что-то о своем сегодняшнем задании, о том, что у будущей статьи есть все шансы попасть на обложку журнала.
Я торможу на светофоре. Надо бы показать Хейуорду, как я ценю его старания, поэтому я выдавливаю:
– Расскажите еще раз, о чем будет статья?
– Об отце мальчика-подростка, погибшего несколько месяцев назад на Красном море от взрыва бомбы в отеле. Помните? Это будет статья-призыв. Дело в том, что британским семьям выплачивается компенсация, если они потеряли близких в результате террористического акта; но только если это произошло на родной земле, а вот если беда случилась за границей – ничего не положено. Этот отец хочет добиться изменений.
– Ох, бедный… – Я чувствую себя пристыженной, мои страдания по поводу работы в сравнении с таким выглядят просто смешно. – Потерять ребенка – это жуткое горе… – Анины родители в Лодзи. – Даже представить страшно.
– Да уж, задача мне досталась не из простых. – Он слегка важничает.
– Во время интервью с людьми, пережившими такие страшные травмы, я всегда чувствую – чувствовала – себя виноватой. А им хочется выговориться – потому-то они и соглашаются. Думаю, для них это своего рода лечение. Журналисту же нужно раскрутить их на подробности, на яркие фразы, которые можно процитировать…
– Необходимо уметь отстраняться! – бросает Джек. – И быть тем, кем обязан. Играть. Отсекать какую-то часть себя.
– Бедный вы, бедный… И бедный отец.
Я бросаю взгляд в зеркало, сворачиваю влево на дорогу А3 и, прибавив газу, занимаю среднюю полосу автомагистрали.
Чуть дальше под углом к дороге стоит полицейский автомобиль с включенной мигалкой. Рядом с машиной двое патрульных, один из которых требовательно выбрасывает вперед руку. Я сбавляю скорость. Передо мной взвизгивает тормозами белый грузовик, его прицеп заносит, и, едва не сложившись пополам, словно перочинный нож, он, буксуя, останавливается на обочине.
Я медленно проезжаю мимо. Смотрю в заднее зеркало – полицейский подходит к грузовику. Закрываю глаза, тут же распахиваю, трясу головой. Полностью успокаиваюсь лишь через несколько минут. Неужели всю оставшуюся жизнь я теперь при виде полицейской машины буду покрываться холодным потом?
Когда мы подъезжаем к круговому перекрестку, Джек со смешком заявляет:
– Вы ужасный водитель. Не обижайтесь, пожалуйста, но это так и есть.
– Что?
– Уникальная гремучая смесь: самоуверенность и безрассудность.
– Я?! Да нет же! Я хороший водитель! Разве нет?…
– Нет. Вот зачем вы только что подрезали несчастный «Крайслер»? Обогнали, пристроились перед ним и тут же притормозили?
Опять он пробует меня отвлечь, на этот раз подшучивая.
Я сворачиваю на Вест-Хилл.
– Ах так? Тогда не повезу вас к метро. Выброшу прямо здесь, и придется вам долго-долго топать пешочком!
– Ой, простите! Больше не скажу ни слова. Вот, даже глаза на всякий случай закрою.
И он тут же выполняет обещание. Закрывает глаза, без шуток. Откидывается на сиденье, ерзает, устраиваясь поудобнее. Вот это и вправду отвлекает! Хейуорд убирает с лица волосы и легонько покачивает головой в такт звучащей по радио музыке. Филипп эту песню не любит. Простые слова, мелодия – два притопа три прихлопа, зато очень привязчивая, Милли частенько ее напевает. Был бы здесь муж, он переключил бы станцию. А я ощутила бы, что он меня осуждает. Просто поразительно, какой дерганой я стала из-за Филиппа! Постоянно чувствовала, что каждое мое действие сравнивается с неким недостижимым идеалом, и сравнение это не в мою пользу. Какое счастье освободиться от этого напряжения хотя бы на время!
Вот и метро. Я останавливаюсь на полосе для автобусов.
– Что ж, хорошего вам дня! – желаю я и на миг представляю себя домохозяйкой из Сомерсета – такой, какой я могла бы стать, сложись в моей жизни все по-другому. Привезла мужа на сельский вокзал и спешит назад домой, к целому выводку детишек.
Джек открывает глаза, смотрит на меня – взгляд ласковый, на губах мягкая полуулыбка:
– Не переживайте из-за работы. Все образуется. Это просто накладка, недоразумение. Куда они без вас? Вы бесценный сотрудник, и все наладится!
Он выбирается из машины, закидывает на плечо сумку и ободряюще похлопывает по крыше.
Вернувшись домой, я первым делом извлекаю из-под дивана гору вчерашней и сегодняшней прессы. Изучаю. Самыми гнусными оказались солидные широкополосные газеты, их похотливое порицание сродни поведению верховного судьи, подглядывающего в замочную скважину уборной. А чтобы не замараться, они, как пинцетом, пользуются пассивным залогом: «Информация предоставлена источниками, близкими к прославившейся своей вспыльчивостью телеведущей…», «Высказываются сомнения…». Неужели я и правда такая интересная персона? А если бы я была не ведущей, а продюсером утренней информационной программы, что тогда? Могла бы предложить свою кандидатуру на растерзание? Наверное, могла бы. Убийство и знаменитость – до чего же аппетитный коктейль!
В одном из сегодняшних таблоидов напечатано мое фото в пабе – «наслаждается выпивкой в компании таинственного спутника». Какой-то умник исхитрился снять нас на мобильный, а я даже не заметила. Сколько еще опасностей таится в современном мире? С «самсунг-гэлакси» никогда не будешь одинок!
Все, откладывать больше нету сил! Знаю, зря я это… Все равно что спуститься в страшный подвал – откуда-нибудь обязательно выскочит психопатка с ножом. Но нездоровая тяга берет верх, и я отправляюсь в кухню.
«Скай-плюс». Вот они, выпуски за четверг, пятницу и сегодня – аккуратненько выстроились в список. Выбираю сегодняшний.
Поначалу кажется, что все обойдется, что я выдержу. Во время вступительного анонса (коллективное интервью с актерами «Золотой молодежи Челси», сюжет о популярности выщипывания бровей с помощью нити) Стэн выглядит каким-то сдувшимся. Неудачная рубашка со слишком короткими рукавами выставляет на всеобщее обозрение чересчур волосатые руки. Ему нужен балласт. Ему нужна я! Именно наши отношения перед камерой придают ему хваленую моложавость. Я – миссис Робинсон из фильма «Выпускник» для его Бенджамина Брэддока; Франческа Аннис для его Ральфа Файнса. Без меня он, честно говоря, смотрится жалким, неопрятным и старым. Ну а Инди… Она нервничает. Ютится на краешке дивана, бурно размахивает руками, нарушая все неписаные правила для телеведущих. Еще у нее есть привычка сглатывать в середине произносимого предложения, чуть ли не жадно давиться слюной, будто она хочет столь многое спросить, о столь многом рассказать мне – мне, зрителю, – что слова застревают в горле.
Я не заметила, когда забрезжило это… Нечто неуловимое, словно трепещущий крылышками легкий мотылек, которого никак не можешь накрыть сачком. Стэн произносит слоган программы:
– Лучшие новости… лучшие суждения…
А Инди подхватывает и завершает:
– Лучшая светская хроника!
Вот он, первый шаг – мой напарник уступил кульминационную фразу ей! Покоренный, растаявший Стэн с покровительственным видом доброго дядюшки сидит, закинув ногу на ногу, а Инди слегка на него опирается. Она как-то по-новому собрала волосы. Нет, сделала рваную стрижку. Я безошибочно узнаю волшебную руку Энни – смелая, очень идущая Инди прическа явно войдет в моду. Бинки из «Золотой молодежи Челси» так и пожирает ее глазами.
Рядовой член парламента от партии тори, делающий обзор прессы, так очарован девичьей свежестью новой ведущей, что допускает досадную оплошность – упоминая премьер-министра, называет его «итонским однокорытником», тем самым невольно спровоцировав новый виток нападок на главу правительства за его протекции выпускникам элитного колледжа. Теперь этот ляп разлетится по «Твиттеру», а радионовости «Мир в час дня» уже благополучно раструбили о нем всему свету. Хорошая реклама, ничего не скажешь! Впрочем, Терри всегда именно этого и хотела – чтобы о шоу говорили. Стэн, глядя на проштрафившегося тори, качает головой, но злости или досады в этом жесте нет, лишь печальная укоризна.
– Лучшие новости… лучшие суждения… – говорит он.
– И лучшая светская хроника! – вновь бодро рапортует Инди.
Я знаю, что это такое. Химия. Флюиды. Влечение. То, о чем вечно разглагольствует Стэн.
Выключаю телевизор, и в тишине кухни раздается мой отчаянный стон. Душа взрывается острой болью, словно от электрического разряда, который, попав в мой несчастный организм, никак не может найти из него выход, испепеляя все внутри. Страшное, леденящее прозрение. Испорченная репутация шоу? Справедливые или несправедливые обвинения? Накладка? Недоразумение? Не-е-ет… Это – шанс, тот самый долгожданный шанс для Стэна и его ненаглядной протеже! Возможность вытолкать меня взашей. Никогда я не вернусь в программу… даже если все подозрения с меня снимут… Теперь уже – никогда. Безоговорочный триумф Инди. Я – пережиток прошлого, старая заезженная шарманка… Зачем врать самой себе? От меня мечтали избавиться давным-давно.
«Положительные и отрицательные стороны», – сказала я Джеку. Что я теряю?… И первым делом в голову приходит Стив, мой водитель. Его лицо и милая болтовня, его деликатность, рассказы о жене и дочери… Если всему этому конец, я так никогда и не узнаю, чем кончилось дело с полипом. С полипами! И прошла ли Сэмми собеседование. Мысли о Стиве становятся последней каплей, и я наконец-то заливаюсь слезами…
В ванной наверху брызгаю в лицо водой. На этом лице написано, что оно слишком много повидало, столько всего насмотрелось. Что очень уж долго живет оно на белом свете… Складки между бровями, «гусиные лапки» и морщинки у рта. Крошечная трещина на переднем зубе. Бесстыжие волоски, которые давно пора выщипать. Фиолетовые круги под глазами, которым день ото дня нужно все больше и больше тонального крема. В переводе на высококлассную косметику я обхожусь «Доброму утру» слишком дорого. А прическа… Уродство!
Из стаканчика для зубных щеток выглядывают маникюрные ножницы. Судорожно стискивая их в руках, я с яростным безумием принимаюсь кромсать волосы. Тонкие локоны, извиваясь и сворачиваясь кольцами, бесшумно оседают в раковину, забивая сливное отверстие. Остановиться я не могу.
Как-то мама в порыве очередной сумасбродной блажи решила подрезать наш крохотный сад. Вооружившись принесенными из магазина секаторами и садовыми ножницами, сучкорезами и еще бог знает чем, она, расцарапывая руки в кровь, пыхтя и ругаясь, безжалостно расправлялась с разросшейся живой изгородью. И никак не могла остановиться… Рубила и резала, резала и рубила – пока от красивых розовых кустов не остались черные жалкие обрубки…
Ну вот. Я разглядываю устилающие раковину волосы. Они напоминают мертвое животное. Вновь изучаю лицо в зеркале. С какой стати я поверила, что похожа на Аню? Без макияжа – ни капельки. Все дело было в волосах, в рыжих волосах той же длины. И все. У людей напрочь отсутствует фантазия. Вот Кристе, прекрасно знавшей свою подругу, изучившей все выражения ее лица, мысль о нашем сходстве даже в голову не пришла.
Собираю локоны в пакет и спускаюсь в кухню. Уже занеся руку над мусорным ведром, ловлю себя на мысли – может, продать? Пока что мы живем на широкую ногу: плата за школу, поездки в отпуск, теннисный клуб, баснословная ипотека. Но если я потеряла работу, а Филипп собирается… Нет, сейчас не буду об этом думать! Джек прав – надо отстраняться. Если дать волю фантазиям, к нам тут же, шелестя крыльями, слетается множество ярких образов. Не стоит их ворошить, пусть лучше лежат непотревоженными, как безжизненные фотокарточки, тихонько выцветают… растворяются в заброшенных углах… под надгробными плитами…
Когда эта история останется позади, моя жизнь изменится. Но сделать первый шаг можно прямо сейчас. Я звоню в клуб «Харбор» и сообщаю, что хочу выйти из его состава. В ответном удивлении мне чудится издевательская насмешка. Ну и взбесится же Филипп! Плевать. Схватив рулон черных мусорных пакетов, я отправляюсь потрошить свой гардероб. Акт очищения. Три одинаковых коричневых джемпера с V-образным вырезом; четыре запахивающихся платья; несколько пар туфель на высоченной шпильке, в которых я постоянно рисковала сломать шею на скользком студийном полу; шелковые шарфики и шелковые блузы; сапоги с каблуком-рюмочкой и классические черные брюки со «стрелками» – все в мешок. Так, теперь одежда, которую я хоть иногда ношу. Туда же ее, в мешок, почти всю.
Мое занятие прерывает появление Норы. Я завариваю ей чай и предлагаю взять себе из отобранных вещей все, что захочется.
– Ух ты, спасибо! – счастливо выдыхает она.
Нора останавливается на брюках – «Агнес Б.» и «Джозеф», – всех шарфах и платьях. Примеряет шпильки – безнадежно велики. Любовно вертит в руках велюровые спортивные штаны «Джуси Кутюр», вздыхает – в них лопнула резинка. Я быстренько устраняю проблему – подцепляю кончик резинки безопасной булавкой, ловко вдеваю ее в шов на талии и, пропустив по окружности брюк, соединяю два эластичных конца вместе.
Она живет в Берджесс-Хилл, сообщает Нора, вместе с двумя друзьями. «Далеко-далеко». А оставшейся дома в Маниле доченьке – двенадцать лет.
Собравшись с духом, набираю номер Джуд. Милой, интересной Джуд, которая могла бы стать мне подругой. Дружба не дается просто так, над ней стóит потрудиться – решиться на отважный шаг, даже если очень-очень страшно. Она может куда-нибудь уехать, а может выкроить минутку, чтобы выпить со мной кофе. Не рискну – не узнаю.
– О, – звучит в трубке, – привет. Да. Габи. Как у вас дела?
– Господи, не спрашивайте! Просто кошмар какой-то!
– Я слышала. Вы ушли с работы.
– Все не совсем так. Почитать газеты, так можно подумать…
– Послушайте, – перебивает она. – Хорошо, что вы позвонили. Я и сама собиралась с вами связаться по поводу благотворительного школьного вечера. Вы, наверное, о нем забыли. Но я хотела вас порадовать, что муж Полли работает аукционистом в «Кристис» и согласился провести сбор средств. Уверена, вам только школьных мероприятий сейчас не хватает вдобавок к вашим… ко всему.
– Нет, я…
– В общем, с этого крючка мы вас сняли, – бодро заключает она.
Не надо снимать меня с крючка! Верните меня обратно! Я так хочу болтаться на школьной вешалке, подвешенная за шиворот!
– Я справлюсь! – предпринимаю я отчаянную попытку. – Мне будет даже интересно. Потусоваться с родительским комитетом, как вы предлагали…
– Может быть, в следующий раз. Я уже договорилась с мужем Полли.
Голос Джуд обдает меня холодом. Что на нее повлияло? Подозрения полиции? Мой нарисованный газетами нелицеприятный образ? Или просто тот факт, что я не была с ней честна? Теперь уже неважно. Дверь захлопнулась.
– Вот как… Вы не передумаете?
– Нет. Уверена, так будет лучше. В любом случае желаю вам хорошего отдыха. До встречи.
– Да. До встречи.
Дружба, которая так и не состоялась…
Когда я дозваниваюсь до Клары, она как раз выходит с последнего урока. Ну наконец-то я нашлась! Она так волновалась! Как я тут? Правда-правда? А весь этот бред… Ясное дело, вранье!
Я заверяю ее, что даже вздохнула с облегчением, что работа не приносила мне радости.
– Это перемены к лучшему, – убеждаю я.
Мне хочется успокоить Клару, но не только. В моих словах есть доля истины.
– Я обрезала волосы. Полностью! – выдаю я.
– Вау! Моя лысая восходящая звезда! В каком же крутом салоне Мэйфейр тебя так украсили?
– Он назывался «У раковины в ванной». Я сделала это сама. Дома.
– Ты там одна? – Тревога в ее голосе усиливается в разы.
– Я ужасно скучаю по Милли… – Услышав родной Кларин голос, я вдруг разом теряю все свое собранное в кулак мужество и принимаюсь жаловаться. – Знаешь, такое жуткое чувство, будто больше никогда не увижу собственного ребенка…
– Ну, ты по крайней мере точно знаешь, что она в надежных руках.
– Да, надежнее, чем у Робин, рук мне не найти.
– Вот именно. Да.
Разговаривая, я, будто заведенная, брожу по дому. Захожу в гостиную, выглядываю в окно – уткнувшись в стекло носом, чтобы не шарахаться от собственного отражения.
Клара предлагает приехать ко мне или встретиться где-нибудь в городе. Но по голосу слышно, что выкроить время ей будет непросто. В голове у нее урок игры на фортепиано, домашнее задание по физике, выставление отметок за лабораторную – миллион всяких проверок, просмотров и пересмотров.
Я заверяю ее, что все со мной хорошо, что нечего бежать ко мне со всех ног. К тому же у меня самой гора разных дел – «сама понимаешь, я тут сейчас за главного и все такое. Может, лучше среди недели?»
Не хочу тревожить ее или расстраивать. И поэтому нагло вру, что ко мне должна вот-вот прийти подруга.
– Помнишь Джуд? Мамочка из Миллиной школы? У меня тоже теперь есть подруга по соседству. Видишь, какая я послушная?
Краем глаза замечаю какое-то движение позади олив.
Клара с облегчением говорит:
– Вот и славненько! Мне пора бежать. У нас летучка.
Тень за деревьями смещается. Шевелятся ветки.
Свирепой бешеной пулей я вылетаю на крыльцо и мчу к ограде. Стэн, продюсеры, бульварная пресса, предприимчивый выпивоха из паба – все они приложили руку к этому неистовому разъяренному рывку. Прочь от изгороди устремляется кто-то – мужчина! – и бросается через дорогу. На аллее он оборачивается. Мне хорошо видны его лицо, короткая стрижка, приземистая фигура, вызывающий вид. И я ору. Ору изо всех сил, выплескиваю на него все свое гневное возмущение, только без толку. Наглец семенит дальше, и к тому времени, как я добегаю до конца аллеи, его уже и след простыл.
Задыхаясь, лечу обратно домой. Пальцы дрожат. Срочно сообщить Перивалю! Я едва не поймала… кого-то! Вот ему доказательство моей добропорядочности! Даже если раньше он меня в чем-то подозревал, теперь обязательно поверит.
Периваль долго не отвечает. Я уже собираюсь в отчаянии повесить трубку, когда в ухе раздается его голос. Возле моего дома прятался какой-то мужчина, выпаливаю я. Описываю внешность. Инспектор, похоже, за рулем – голос звучит сбивчиво, будто он говорит по громкой связи. Тот же человек, что и вчера? Из красного «Рено»? Я не знаю. Не уверена. Кажется, да. Он во всем разберется, успокаивающим тоном говорит Периваль. Я могу на него положиться. И меня пронзает острое подозрение – вдруг ему известно что-то такое, о чем я не догадываюсь? Что, если он не следит за мной, а… охраняет?
– Вы уже ели?
Лежа на своей кровати в закупоренной ставнями спальне, я глубоко вздыхаю:
– Нет, еще не ела.
– Можно пригласить вас на ужин? Плотный, сытный ужин.
– Значит, из Тоттенхэма вы уже вернулись.
– Да. И так же, как вы, нуждаюсь в утешении. Тяжело пришлось…
– Несмотря на отсечение какой-то своей части?
– Несмотря на отсечение.
Я поднимаюсь. Придерживая телефон подбородком, выглядываю через жалюзи наружу. Удивительно светлый вечер… Небо над крышами расцвечено фиолетовым. На улице никого.
Джек называет новое заведение неподалеку, одно из тех бистро/баров/кафе, где еда подается на больших общих тарелках. Полублюдо полусвета для полуголой Полы Абдул… М-да. Хейуорд продолжает гудеть в ухо, расписывая козий творог, морские черенки и сорбет из ревеня.
– Сезонные продукты, – пытаюсь я поддержать разговор. – Приготовленные без изысков.
– Моральная норма, – соглашается он. – Ну так как, согласны? Сможете решиться?
Я молчу. Придется натягивать на себя одежду, влезать в обувь и снова выйти за дверь на улицу. Придется «забыть» об ополчившихся на меня окружающих, об их презрении и травле, выкинуть из головы и приземистого коротышку, и Джуд, и дамочек с колясками, глазевших на меня в парке. Придется притворяться, что морально я к этому готова. Я всхлипываю. Сама не знаю – «да» это или «нет».
– Вот и отлично, – за нас обоих отвечает Джек. – Жду вас в кафе.
На ужин я собираюсь пройтись. Приоткрываю дверь, внимательно оглядываю улицу. Желтый дорожный знак, ограничивающий время парковки, переместился на фонарном столбе повыше. Между колес автомобилей, подгоняемый ветерком, мечется и шуршит пакет.
Звонит мобильный.
– Габи, Гэб моя-я… Куколка, я по тебе соскучился… Придви-и-инься ко мне-е-е… – напевает голос Филиппа. Язык у него слегка заплетается. – Прижмись ко мне всем те-е-елом, чтобы я ощути-и-ил, что мы-ы-ы… чертвозьмисловазабы-ы-ыл…
– Поздновато ты не спишь, – отзываюсь я. – Привет.
В Сингапуре сейчас то ли глубокая ночь, то ли раннее утро.
– А где моя крошечка? Хочу с ней поговорить! Где моя Милличка, где мое солнышко?
– Она в Суффолке у Робин, Филипп. На несколько дней, пока…
– Моя сладенькая Милли… Моя Гэб… А помнишь, как мы купались голышом в Корнуолле? Холод был собачий, да?…
– Да, было жутко холодно.
– Брррррр. Прямо зуб на зуб не попадал… Помнишь, как нам было холодно?
– Помню. Очень-очень холодно.
– Ты по мне скучаешь?
В трубке слышны музыка, крики, взрывы смеха, пение. Банкет в китайском стиле. Караоке и саке. Много-много саке.
– Скучаю. – Дверь за мной закрывается с легким щелчком. – Угу.
Я распахиваю калитку и сворачиваю налево, к парку. Глаза жжет от слез.
– Когда ты вернешься?
– В конце недели. Обещаю, если получится. Может, раньше.
Аллея и деревья остаются позади. Ну зачем, зачем он позвонил… вот такой?… Почему только сейчас? Ничего не вернуть…
Передо мной простирается парк – безлюдный, зеленый. Необъятное святилище: деревья, темные углы и укромные местечки…
– Люблю тебя! Уверен, скоро увидимся. Пока-пока. – Голос постепенно отдаляется, будто кто-то оттаскивает Филиппа от телефона.
Я иду по дорожке. Под ногами поскрипывает гравий. Мобильный оттягивает карман и при каждом шаге бьет меня по бедру. Очень хочется обернуться. Но я сдерживаюсь, продолжая свой путь через парк. Очень хочется. Не буду! Шаг вперед. Еще один. Вот так. Плечи расправить.
По сторонам я не смотрю.
Вот и то самое бистро/бар/кафе. Темное дерево и металл, стулья «Эрколь» и винтажные настольные лампы в нишах. Джек подкрепляется маслинами и какими-то обрезками ногтей.
Я на секунду замираю в дверях. Надо собраться, «надеть» соответствующее выражение лица. Развожу плечи и спокойно направляюсь в сторону сидящего ко мне спиной Хейуорда – словно мы с ним старые друзья, ведущие заурядную, ничем не примечательную жизнь.
– Что, не вытерпели? – склонившись к его уху, усмехаюсь я.
Он возмущенно оглядывается:
– Да я целый день не ел!
– Точно! Особенно утром, когда худели на глазах, запихиваясь заварными пирожными.
– Ах, да. Я и забыл, что вы были там со мной.
– Мило!
Я снимаю пальто, вешаю его на спинку стула. Здесь людно. Публика разношерстная – заскочившие после работы холостяки; выбравшиеся на свидание парочки; мамаши, усердно потчующие маленьких детей остывшим картофелем фри (в нашей округе такие мамаши с детьми и картошкой водятся везде, даже в ночных барах с невинными названиями «Страшный суд» или «Преисподняя»). На меня никто не обращает внимания, но я все равно торопливо сажусь и прикрываю лицо рукой.
На столе стоит модный французский графин с красным вином. Мы разыгрываем коротенькую пантомиму: Джек преподносит мне бокал, я, кивнув, его принимаю и, откинувшись на стуле, делаю большой жадный глоток. Минуя вены, вино устремляется прямиком в голову. Я прикрываю веки. Жду… Пусть алкоголь поскорее смоет из памяти разговор с Филиппом…
Открыв глаза, натыкаюсь на хмурый взгляд Хейуорда.
– Новая прическа?
– Да, постриглась.
– Она вас молодит.
– Спасибо. Я…
Он запускает руки в свою собственную шевелюру, будто проверяя, на месте ли она.
– Как же я рад, что вы пришли! Знаю, нам есть что обсудить, но сперва… Господи, это задание… этот мужик…
Понятно, обсуждать прическу мы, значит, уже закончили. Ладно.
Джек говорит и говорит. Об отце погибшего мальчика. О том, как сразу после взрыва он кинулся вниз в холл гостиницы, как расчищал и обыскивал завалы, таскал кирпичи и обломки, как вглядывался во фрагменты чьих-то тел, требовал ответа от полиции, чиновников, больниц; как обклеивал курортный городок объявлениями. И как в конце концов спустя неделю отчаянных поисков проехал пять часов через пустыню в морг, расположенный на другом краю Египта. И увидел там тело своего сына…
Подойдя в своем рассказе к этому месту, Джек принимается закатывать рукава белой рубашки. Медленно. Тщательно. Отворот за отворотом. Он старается держаться, но напряженные, вымученные движения дрожащих рук его выдают.
– Тем временем его с женой и еще двумя сыновьями переселили в другой отель, гораздо шикарнее, чем тот, что они оплачивали. И знаете, как они проводили время, не занятое розысками? Сидели у бассейна. Представляете? Не знали, чем еще себя занять.
– Да, жуткая банальность трагедии… – Я трясу головой. – Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Дети требуют купить колы. Вещи пачкаются. Они, наверное, даже стирали вручную трусы в отельном номере…
– У них закончился солнцезащитный крем. Пришлось покупать в магазине при гостинице.
– Бедняги!
– Жену я не видел, она не захотела со мной встречаться. Зато слышал через стену. Она непрерывно мыла посуду.
– Боже мой… Потерять ребенка, да еще так ужасно!
У меня вырывается тяжелый вздох. Безнадежная конечность смерти… Нет, невыносимо! Внутри вскипает, как родник, глубокая, мучительная жалость к этой несчастной матери, к ее мужу. Разрастается, льется через край. Медленно успокаивается. Все люди – это чьи-то дети. Аня. Элфи, мальчишка-кусака. Милли… Даже мысль об этом меня убивает.
– Он рассказывал все в мельчайших подробностях.
– Может, ему казалось, что если снова и снова прокручивать все события, они вдруг чудесным образом изменятся… И у истории будет совсем другой конец…
– Да, возможно. А теперь у него новое занятие – он борется за изменение закона о компенсации. Только на самом деле ему нужны не деньги. Он хочет вернуть сына.
– Бедный, бедный…
Интересно, можно ли уже сменить тему? Мы оба больше не знаем, что говорить, но вот так сразу переключиться на меня… Или даже на следившего за домом наглеца. Выглядит как-то… бессердечно. Я снова вздыхаю.
– По сравнению с этим мои проблемы кажутся такими ничтожными…
Джек одаривает меня теплой улыбкой, будто дорогого друга детства:
– Послушайте, мы восстановим ваше доброе имя. И на работу вы вернетесь.
– Даже не знаю, хочу ли я этого.
Инди отлично справилась, просто великолепно – делюсь я с Хейуордом. А я в последнее время вела программу хуже некуда. Так что моя карьера, по всей видимости, подошла к концу. Только я не представляю, чем же мне заняться дальше.
– Первым делом подумаем о самом важном, – говорит Джек. – Давайте хотя бы доведем до конца то, что начали. Как только в печати появится достойная статья, доказывающая всему миру вашу невиновность, вы сразу же воспрянете духом. Я сегодня, кстати, не терял времени даром.
Подходит официант, и я предоставляю возможность Джеку сделать заказ. Как только мы снова остаемся одни, нетерпеливо спрашиваю:
– Вы что-то разузнали?
– Вернувшись днем из Тоттенхэма, я «вдруг» оказался в Баттерси, да прямо у полицейского участка. Мимо проходил, так сказать. Мики Смит из «Миррор» намекнул мне, что Ханне Морроу – которая констебль – есть чем поделиться. Неофициально, разумеется.
– И что? – Я изучающе вглядываюсь в Хейуорда. Он меня удивил.
– Она ненадолго забежала в кафе за углом. Перекусить карамельным шотландским печеньем и запить его чашечкой чая. Уверен, она ведет свою игру, причем в уме ей не откажешь. Подкапывается под Периваля. Но это вовсе не означает, что она не верит в то, что рассказала. Она дала понять, что с самого начала расследования инспектор к вам необъективен. Он неотступно вас преследует, доказывает своему начальству, что чья бы то ни было слава и известность ему нипочем, и тем самым демонстрирует, что сделан из крутого теста и заслуживает продвижения по службе. Лично я думаю, – расплывается он в улыбке, – что девица в вас по уши влюблена, только не знает, как подступиться.
Я опускаю глаза, изучаю содержимое бокала, вливаю его в себя. Я что, покраснела?
– Ханна не понимает, – продолжает Джек, – почему Периваль не проверил как следует Марту.
– О, уже Ханна?
– Ханна, – просто поразительно, как сближает людей совместно съеденное печенье! – также считает, что стоило бы проработать версию о том, что у Ани помимо жениха был любовник. Или любовники.
– Она знает, кто они?
– Нет. А вот Криста, видимо, знает. Заметили, как она уклончиво отвечала? И упомянула «отца ребенка». Не Толека. А еще все время говорила, что Толек злится. Странноватое чувство для человека, потерявшего возлюбленную.
– Ну, по-всякому бывает…
– Я хочу еще раз поговорить с Кристой. Включить свое знаменитое обаяние. И добиться встречи с Толеком.
– Осторожнее, – предостерегаю я. – Это вам не игра.
Приносят заказ. Очень простая еда – свекла и сваренные вкрутую яйца, сдобренные какими-то экзотическими вытяжками, добытыми в местах с поэтичными названиями (например, Сантьяго-де-Компостела), – оказывается неожиданно вкусной. Уплетая ее за обе щеки, я вдруг понимаю, что больше не хочу думать об Аниной смерти. Впервые ловлю себя на мысли – может, бросить наше самодеятельное расследование? Мы ступаем на зыбкую почву. Если Криста действительно что-то скрывает, лучше пусть с ней разбирается констебль Морроу. Боюсь, мы играем с огнем. Как бы не обжечься.
– Сегодня возле моего дома прятался какой-то тип, – сообщаю я Джеку. – Пока только следил. Может, не стоит соваться к Толеку и Кристе? Понимаете? Речь идет об убийце! Мы что, полезем к нему в логово?
До него, похоже, не доходит – в ответ раздается смех, словно Хейуорд услышал забавную шутку. Все его внимание теперь поглощено едой. Прежде чем сунуть что-нибудь в рот, он придирчиво его разглядывает. Вилкой крутит во все стороны кусочек свеклы, переворачивает, обследует его снизу. Ну прямо ботаник!
Я подливаю вино в оба бокала и предлагаю:
– Так что давайте сменим тему. Поговорим о чем-нибудь другом. Давайте притворимся, что мы – просто нормальные люди, которые ужинают вместе. Развлеките меня. Расскажите о своей семье.
И он улыбается. Идея ему явно по душе. Я «знакомлюсь» с его сестрами. Старшая живет в Лидсе и занимается маркетингом. Вторая – семейный врач, а третья живет с семьей за городом, рядом с отцом. В детстве Джека страшно баловали – как же, долгожданный сын! Мама три года назад умерла (рак), а отец через полгода завел себе новую «зазнобушку».
– Мужчины обычно именно так себя и ведут. Один психолог у нас в «Добром утре» рассказывал, что вдовы снова выходят замуж примерно лет через десять. Мужчины же, как правило, женятся в течение года.
– А ваш отец тоже женился второй раз?
Лихорадочно соображаю. Хочу ли я, чтобы эта информация попала в статью, призванную меня реабилитировать?…
– Не для печати?
– Не для печати.
– Он умер.
– Вот незадача!
– Точно, незадача, – со смехом соглашаюсь я.
– И что же с ним случилось?
Я не говорила о нем уже много лет. Даже язык не поворачивается произносить эти два слова вместе – «мой» и «отец»; отношений с человеком, которого я должна так называть, просто не существовало… Я никогда особенно не откровенничала с прессой, так стóит ли начинать? Хочу ли я вывернуть свою душу наизнанку перед Джеком? Готова ли дать ему в руки такое оружие? Ведь он может его как-то использовать, а даже если и не станет – неужели мне хочется, чтобы он знал? Чтобы краешком своего сознания лениво помнил, обдумывал?… А вдруг я разрыдаюсь?
Еще один большой глоток вина.
– Рассказывать особо нечего. Я тогда была совсем маленькой. Он страдал маниакально-депрессивным психозом и умер, врезавшись на машине в дерево. Ночь, мокрая дорога – ноябрь.
– Авария или?…
– Мама никогда не произносила слово «самоубийство». Но оно незримо всплывало, стоило кому-нибудь из родственников упомянуть имя отца.
В юности я поздними вечерами рассказывала о покойном родителе мальчишкам. И чувствовала себя виноватой. С моей стороны это было уловкой… способом сблизиться. И сейчас у меня возникает тревожное ощущение дежавю. То есть я, конечно, не думала заранее, что моя исповедь будет воспринята как приглашение к сближению, нет… Но впредь лучше быть осторожнее.
– Несладко же пришлось вашей матери – одной с маленьким ребенком на руках…
Становится трудно дышать – будто что-то с силой сжимает изнутри диафрагму. Совсем не этого я хотела, предлагая сменить тему! Голос делается сдавленным и тонким:
– Несладко – это еще мягко сказано… Она не умела жить без мужчины. Но в этом отношении ее преследовали трагические неудачи… Целая череда мужчин, один за другим… Задержаться надолго удалось лишь одному. Алкашу.
– О боже… Бедная Габи…
– Не стоит меня жалеть. Это было ее горе, не мое. А я всегда была самодостаточной. Учителя обычно говорили «взрослая не по годам», опекали меня. И родители друзей тоже брали надо мной шефство.
– Принимали под свое крыло?
– Контролировали, чтобы я успела вовремя подать заявление в университет, всякое такое… Да и мама, пока я росла, старалась как могла. Это уже после моего отъезда все стало… все пошло наперекосяк. Но, слушайте, я терпеть не могу… Обычно я об этом не… Уф, эти экскурсы в детство, психология, ля-ля… Уже оскомину набило!
– А братья-сестры есть?
– Не-а. Я всегда мечтала о большой семье, но не сложилось. Я одна. Типичный единственный ребенок.
Он мягко улыбается:
– Уникальная гремучая смесь: самоуверенность и безрассудность?
– Ах вон оно что… Прямая связь между матерью-алкоголичкой и непредсказуемой манерой вождения! Точно-точно.
Он прищуривается:
– Кажется, я все не так понял…
На его губах играет многозначительная улыбка. Воздух между нами вдруг накаляется, на миг в нем короткой вспышкой мелькает надежда… Неужели из-за вина? Неважно! Главное – мир после моей откровенности не рухнул, нет ни вины, ни тяжести. Только облегчение…
Одна из вездесущих мамочек бросает в нашу сторону взгляд – раз, другой. Сосредоточенно морщит лоб, делая вид, что интересуется висящей у Джека за спиной картиной. Тот замечает и кивает мне. Оплачивает счет – держа его подальше от меня на вытянутой руке над головой, будто боевое знамя, – и прежде чем любопытная дама успевает шепнуть хоть слово своим подружкам, мы растворяемся в ночи.
Нас встречает чистое, усыпанное звездами небо. В квартире на верхнем этаже вечеринка, оттуда долетают веселые крики. Мимо проплывает машина, из окон гремит музыка. «Доставим-ка вас домой», – заявляет Джек, и меня переполняет благодарность. Мы медленно бредем вдоль дороги. Мимо велосипедов и урн, мимо заборов с хаотично переплетающимися прутьями… Мимо домов, в которых спят бухгалтеры, учителя и юристы; где видят сны детишки в двухъярусных кроватях; где, раскинув пухлые ручки, безмятежно сопят в колыбелях младенцы… Мимо семей со стажем и молодоженов, мимо студентов и пенсионеров… Галерея мирной обыденности…
Мы почти не разговариваем. Вино ударило мне в голову, и мир предательски колышется. Серпик месяца, висящий над самыми верхушками расплывающихся деревьев, скользит по небу вслед за нами. Я чуть вздрагиваю от пробежавшего по телу озноба, но Джек ничего не замечает. Когда мы переходили дорогу, он положил руку мне на поясницу, и я до сих пор не забыла ее приятную тяжесть.
Засунув руки в карманы, мы молча идем рядом. Я не выдерживаю:
– Ну же, расскажите о своей бывшей! Чем она вам так насолила?
Он откидывает голову и вглядывается в небо. Ветер треплет кудри, Джек вынимает руку из кармана, приглаживает волосы. Потом, все так же глядя вверх, отрывисто говорит:
– Женился в тридцать пять, развелся в тридцать девять. Я хотел детей. Чем больше, тем лучше. Она не хотела. Я считал, что верность является важной составляющей нашего союза. Она думала по-другому.
– Представляю, как это усложняет отношения, – беспечно заявляю я.
А про себя думаю: «Мужчина, мечтающий о куче детей… Как необычно, как мило…»
– Ну а полгода спустя она, конечно же, забеременела от своего нового кавалера, – добавляет он.
– Классика.
Он неопределенно хмыкает.
– У меня тоже есть к вам вопрос. Отвечать необязательно.
– Это радует.
– Вы сказали, что всегда хотели братьев и сестер, большую семью. Тогда почему же у вас самой больше нет детей? Почему только один ребенок? Только крошка Милли.
Сначала я действительно решаю не отвечать. Перевариваю… Он назвал Милли «крошкой», словно с ней знаком. Хотя, может, ему кажется, что он ее знает. Я устремляюсь вперед по дорожке. Когда он меня настигает, роняю:
– Я хотела еще детей. Думала, у нас их будет много. Минимум трое-четверо. И животные. Кошки и собаки. Цыплята. – Я машу рукой. – Но жизнь не всегда складывается, как хочется…
– Не всегда, но?…
– Моя работа… Филипп считал, что раз мы оба работаем, заводить еще одного ребенка неразумно. Что мы, – следующие слова я произношу нараспев, – будем слишком распыляться, и без толку… – Потом добавляю: – Так он выразился. А я люблю, любила свою работу… Все остальное казалось не таким важным, думалось, можно отложить… Но мне уже повезло, у меня есть Милли. Крошка Милли.
– А собака? Или кот?
– У Филиппа аллергия.
Он хохочет, и я за ним следом.
– У него аллергия на все на свете. Да-да! На домашних животных, устрицы, пыльцу…
И на жизнь со мной, мысленно добавляю я. Но только мысленно! Или не только? Какая теперь разница… Я уже и так наоткровенничалась достаточно… Хватит на целую разоблачительную статью… Может, это к лучшему?
Остаток пути молчим. Впереди у скамейки маячат две смутные фигуры, мальчишки-подростки. Мы подходим ближе, и они тихонько растворяются в близлежащих кустах; лишь два тлеющих огонька – кончики их сигарет, – будто светлячки, мечутся в темноте и показывают, что ребята по-прежнему здесь.
Оставив их за спиной, ступаем на аллею. Джек опирается на металлическую стойку, преграждающую дорогу велосипедистам, перевешивается через нее боком и требует:
– Пообещай, что никогда не будешь ходить одна через парк по ночам!
Я покорно трясу головой.
– И будешь запирать двери и окна? На все крючочки?
Я опять киваю, пытаясь осторожно обойти преграду, чтобы выбраться на свою улицу:
– Да, мой капитан!
– Этот убийца… Ну, ты же сама все время повторяешь – его еще не поймали…
– Никто меня не убьет! – уверяю я. Джек меня догоняет. – «Ходжа не пристрелят, нет-нет, Ходжа никогда не пристрелят». – Это сказал доктор Джонсон о своем коте. Мы с Филиппом иногда любим цитировать малоизвестные и не очень понятные фразы.
– Доктор Джонсон? «Очень хороший кот, несомненно, очень хороший»…
Я пораженно оглядываюсь на Джека. Он что, рылся в моих мыслях? Откуда он все это знает? Я смеюсь:
– Надо же, ты хорошо знаешь босуэллскую «Жизнь Сэмюеля Джонсона»? Джек Хейуорд, да вы просто человек-загадка! Столько сюрпризов…
Вот и конец аллеи. Джек останавливается – темная фигура на фоне покрытой плющом стены.
– Габи?…
Небо слегка кружится. Он молчит. А я парю в невесомости… Как будто смотрю на отражающиеся в луже бегущие облака и не понимаю, где небо, где земля…
– Габи?… – Он придвигается чуть ближе. В волосах запутались усики плюща.
Урчание двигателя, мимо медленно проезжает патрульная машина с мелькающим огоньком на крыше, замедляется у моего дома.
И прежде чем Джек успевает сказать что-нибудь еще, я перебегаю дорогу и ныряю в безопасную гавань своего сада…
Я открываю глаза.
Что-то меня разбудило. Неясная тень у двери в спальню. Зверь? Скорчившийся на пороге человек? Нет… Ныряю головой назад в подушку. Фууухх… Нет там никого, это черный мешок с одеждой!
Вот опять! Шум… Резкий удар, дребезг. Я знаю, что это… Кто-то ломится в запертую на цепочку входную дверь.
Где мои ключи? Неужели вернулся Филипп?… Или я опять забыла ключи в замке снаружи?…
Ноги трясутся, в голове туман, во рту пустыня. Спотыкаясь, бреду вниз по лестнице. Дверь приоткрыта. В образовавшуюся щель просунута чья-то рука, шарящая по косяку в попытке нащупать крючок цепочки.
– Кто там? – испуганно вскрикиваю я.
Дверь медленно затворяется.
– Кто там?! Кто?!!
Тишина. Потом робкий голос:
– Это я. Марта.
– О господи!
Джек… Джек просил меня быть осторожной. На миг меня охватывает искушение не впускать ее в дом. Но лишь на миг. Не могу же я оставить ее на улице, к тому же в полной темноте. И я снимаю цепочку:
– Ты меня до смерти напугала! – Я запахиваю халат. – В такое время! Заходи уж.
– Простите… Я была в том баре… Мне надо было вернуться…
Собранные высоко на затылке в хвост волосы, «боевой» макияж – черная подводка для глаз, толстый слой тонального крема. Из-за обтягивающих джинсов и высоченных каблуков она будто на голову выросла. Я бросаю взгляд на время. Час пятнадцать ночи.
– Так значит, ты кутила?
– Что?…
– Ну, отдыхала где-то?
– Да. В том баре, о котором вы мне говорили. «Страшный суд».
– Ага, ясно. Ну и как? Живенько было?
Да что ж такое? Опять это дурацкое «живенько»! Старею, что ли?
Я ухожу в кухню и с удивлением слышу шаги двинувшейся за мной следом Марты. Ставлю чайник. Сон как рукой сняло. Интересно… вот Милли вырастет… будем ли мы тогда устраивать с ней ночные посиделки за чашечкой чая? Смогу ли я быть для нее близкой подругой?… Мамой, которой не страшно довериться?
Марта неуверенно присаживается за стол.
– Ты как? – осторожно спрашиваю я. – Есть хочешь? Предложить, правда, особо нечего, я же была сама…
Я заглядываю в холодильник:
– Яйца и море морковки.
Она мотает головой:
– Нет. Я не голодная.
Готовлю чай и пытаюсь успокоиться. Не ожидала я няниного возвращения… Судорожно зажав в пальцах чашки и молоко, тоже сажусь. Спросить, что ли, о почтовых квитанциях? Подходящий момент? Или нет? Может, дождаться случая, когда рядом будет кто-нибудь еще? Чтобы не наедине…
– Хорошо отдохнула?
– Да. Нет. – Она пожимает плечами. – Моя подруга дура.
– Ого…
– Да. Она разговаривала с парнями, которые не очень хорошие. Я сказала, нам пора уходить. Но она не захотела. И я ушла без нее.
– Ого… – Меня «заело». – Ты бросила ее одну в баре?
– Да.
– А с ней ничего плохого не случится?
– Мне все равно. Если случится, она сама виновата.
– Ох… Ясно… Ну и ну!..
– И я пришла домой.
– Марта, надо быть осторожнее, я же тебя предупреждала. Вдруг бы за тобой кто-нибудь увязался?
– Я держалась по главной дороге. Подруга, она сама найдет дорогу в Кольерз-Вуд. Я больше с ней не буду видеться.
– Что ж, хорошо, что ты вернулась, – наконец решаюсь я. – Я хотела поговорить с тобой.
Она поворачивается ко мне, загораживая падающий сбоку свет лампы. Лицо прячется в тени.
– Да?
Я устало вздыхаю. Сама не знаю, о чем – то ли о необходимости начинать этот разговор, то ли о предстоящей долгой безрадостной бессонной ночи…
– Мне как-то неловко…
– Да? – торопливо произносит она.
В глазах плещется страх. Чего она испугалась? Боится, что я ее уволю? В душе что-то обрывается… Мысленно для себя я определяю это как жалость.
– А вообще, знаешь, это неважно! Пойдем-ка спать.
