Женский следственный изолятор

Я бастую. Все выходные отказываюсь выходить из камеры. Не даю вывести себя на прогулку или отправить в спортивный зал крутить педали сломанного велотренажера. Отказываюсь от предложения «поговорить» с кем-нибудь.

Меня тошнит при одной мысли о потном студенте психфака, проходящем практику в тюрьме, который будет сидеть, уставившись в свой блокнот, и слушать, не задавая вопросов, потому что его инструкциями вопросы не предусмотрены, и все, что от него требуется, заметить признаки расстройства, если таковые присутствует.

Плохой сон? Признаки нервозности? Страха? Перепады настроения? Не идет пена изо рта?

Я весь день лежу в постели. Страдаю перепадами настроения. Им придется надеть на меня смирительную рубашку, чтобы вытащить из камеры раньше, чем снова придется поехать в суд, потому что я отказываюсь покидать камеру.

Аманду похоронили в субботу в три часа пополудни, спустя пять недель после того, как я ее убила. Отпевание происходило в часовне в Юрсхольме, где мы с Амандой причащались летом между восьмым и девятым классом. У нас были одинаковые белые накидки, которые мы надели поверх белых платьев. Она была в платье от Хлое, я – от Стеллы Маккартни. Ее платье было новым, мое мама нашла в секонд-хенде на Карлаплан. Но выглядели они практически идентично. Юбка колоколом, скромный вырез, белый хлопок. На шеях крестики из белого золота на тонких цепочках.

Утром накануне церемонии мы получили подарки от родителей – часы одной марки, но разных моделей, и это нас очень позабавило. Мы решили, что наши родители нелепы, что, не сговариваясь, купили одно и то же.

Нам было смешно еще и от того, что в этих платьях мы были так похожи, что нас можно было принять за сестер.

Папа так и сказал, когда заехал со мной за Амандой, чтобы везти нас в церковь.

Вы могли бы быть сестрами.

Разумеется, никаких вопросов священник не задавал. Поводов нервничать у нас не было. Конечно, мы слышали слухи, что священник может задать вопрос и не причастить тебя, если не знаешь ответа. Но не слышали, чтобы кому-то отказали в причащении. Все, кто был с нами в христианском лагере, причастились. Все мы приготовили сценки из Библии и старались не смеяться, когда другие представлялись: «Привет, меня зовут Якоб, я буду играть роль простого народа» или «Привет, меня зовут Алис, я буду играть роль Иисуса».

Некоторые выбрали фрагмент из Библии, который зачитали в церкви. Аманде нужно было «спонтанно» рассказать о «важном жизненном уроке, который она усвоила». Аманда зачитала текст на тему «Почему нельзя врать».

Священник заранее прочитал текст и поправил, стараясь при этом не показывать, что хочет проконтролировать содержимое текста.

В следственном изоляторе тоже есть священник, со шрамами от угрей на лице в ботинках на толстой резиновой подошве. У меня нет никакого желания сейчас с ним встречаться.

Я планирую все выходные лежать в кровати, ждать завтрак, потом обед и потом ужин. Спать. Одно и то же два дня подряд.

Следующая неделя последняя.

– Потом все закончится, – сообщила Суссе, зайдя пожелать мне хороших выходных.

Разумеется.

Кровь не отмыть. Я видела эту скучную трагедию «Макбет» с мамой в театре. Кровь с рук не отмыть, сколько ни три. А если тереть до крови, то руки снова будут в крови, и так без конца. Мать Аманды никогда меня не простит. Я тоже не прощу.

А вы? Что вы думаете? Я знаю, что вы сделали, я знаю, что вы делаете, я знаю, что вы пытаетесь вставить меня в рамки, вами же для меня придуманные. Вы отказываетесь признавать тот факт, что я не вписываюсь ни в какие рамки – ни позитивные, ни негативные. Я не усердная староста класса, не мужественная жертва изнасилования, не типичная серийная убийца, не умная модная девочка. Я не ношу высоких каблуков, у меня нет татуировок и фотографической памяти. Я ничья подружка, ничей друг, ничья дочь. Я просто Майя.

И вы меня никогда не простите.

Думаю, вы из тех добрых и сострадательных людей, кто, проходя мимо попрошайки на улице, думает: «Это мог быть я» и пускает слезу. И думает, что любой может заболеть или лишиться дома, работы, денег… это может случиться даже со мной. Я тоже могу оказаться на улице в грязных штанах, вымаливая десятку, чтобы купить кофе в «Макдоналдсе». Вы хотите сострадать. Хотите быть хорошим человеком. Хотите творить добро.

Но на самом деле все это только притворство. Вы абсолютно уверены, что с вами-то это случиться не может. И к тому же это верх эгоизма – думать, что на эмпатию способны только люди, лично столкнувшиеся с несчастьем. Как раз наоборот. Эмпатия – это переживать всю эту мерзость, все это говно, которому нет места в моей жизни, и думать, что этот человек тоже не заслуживает того, чтобы влачить столь жалкое существование на обоссанном матрасе. И будь вы способны на настоящую эмпатию, вы бы поняли, что я тоже не заслужила такой жизни.

Самир утверждает, что я желала Аманде смерти. Что я застрелила ее намеренно. Еще на самом первом допросе он заявил, что отчетливо видел, как я целилась в Аманду, и он думает, что Себастиан убедил меня, что ее надо убить. Самир говорит, что для меня не было никого важнее Себастиана, что я готова была на все ради него, даже пожертвовать своей жизнью. Он говорит, что я убила Аманду и Себастиана, потому что он попросил меня об этом.

«”Вы” – это кто? – спросила я Самира тогда, давно. – Ты ничего не понимаешь», – ответил он.

Думаю, вы на стороне Самира, потому что он вам нравится больше меня. И вы считаете, что это делает вас добрее. Его судьба вам небезразлична. Ему вам легче сострадать. Я же только богатая дура.

В одиннадцать дня я принимаю снотворное и сплю весь обед. Меня оставляют в покое. По крайней мере, пока. Конечно, меня проверяют, но не так часто, чтобы не афишировать, что я продолжаю оставаться под постоянным наблюдением.

Они в курсе, что выступление в суде мамы Аманды вызвало у меня шок. И им известно, что мне нужно побыть одной, но при этом они не должны выпускать меня из виду, поскольку я представляю собой опасность. Главным образом, для себя самой, поскольку мне сейчас приходится «нелегко».

Несмотря на это, обед мне подали с полным комплектом пластиковых столовых приборов. И вилку, и нож можно было бы проглотить, но мне лень. Один из надзирателей принес мне вечерние газеты, положил на стол и вышел. Он ничего не сказал об их содержании, вероятно, обо мне там ничего нет, потому что обычно они предупреждают.

– Уверена, что хочешь читать? – спрашивают они, показывая мне рубрику (всегда на первой полосе).

Если я отказываюсь, они уносят газеты. Но сегодня никаких вопросов. Но я все равно не отваживаюсь открывать газеты. Потому что всегда есть риск, что на других полосах могут быть статьи про маму Аманды, или Себастиана, или еще чью-нибудь маму. А у меня нет ни сил, ни желания читать это.

Когда Лена Перссон задавала вопросы судмедэкспертам, на экране был протокол вскрытия Аманды. Она зачитала текст вслух, чтобы я услышала, куда попали мои пули и что они сделали с телом Аманды. Она показала чертеж класса с отметками, где лежала Аманда и где сидела я, когда полицейские ворвались в помещение. Она даже притащила в зал оружие в пластиковом пакете, заклеенном скотчем, и пять маленьких пакетиков с пулями. Один для Аманды, один для Себастиана. Про себя я сосчитала до пяти: один, два, три… когда я успела сделать пять выстрелов? Только тело Аманды ей не удалось принести в суд. Потому что ее кремировали и похоронили.

В день похорон Аманды я тоже не вставала с кровати. Меня оставили в покое. Никто ничего не спрашивал. Не думаю, это было проявлением особой заботы с их стороны. Вряд ли они были в курсе похорон Аманды и того, что я буду переживать. Скорее, это было совпадение. И только вначале допросы были каждый день, потом от меня отстали. Они знали, что я за решеткой и никуда не денусь, так что нет никакого смысла работать по выходным.

Мне кажется, что надзиратели странно смотрели на меня, заходя в комнату. Может, в газетах писали про похороны Аманды, возможно, даже на первой полосе и в новостном разделе. Но тогда мне еще не разрешалось читать газеты, так что приходилось довольствоваться чтением лиц охранников.

Я же знала, потому что Сандер мне рассказал.

Я весь день просидела на полу в камере. После обеда я четыре раза позвонила надзирателю, чтобы узнать время. Услышав «половина третьего», я начала тихо считать. Тридцать раз: раз-миссисипи-два-миссисипи. А когда, по моим ощущениям, пробило три, я включила айпод, переданный мамой. Две недели мне его не отдавали, потому что полиции пришлось удостовериться, что его нельзя подключить к интернету, а также прослушать все песни на предмет опасной информации. Не знаю, какая там могла быть опасная информация, но, возможно, они опасались, что родители оставили там тайное послание. Какое послание могло быть зашифровано в скучнейших творения маминых любимых исполнительниц с хриплыми голосами и папиной гитарной я-слушаю-это-только-потому-что-в-юности-мечтал-об-электрогитаре-и-легких-наркотиках-музыке? А может, они боялись, что определенные композиции склонят меня к самоубийству? После проверки они вручили мне айпод, и я слушала его в камере, пока шли похороны Аманды в той же часовне, где мы с ней причащались, одетые как сестры.

В айподе была моя старая музыка, но также маме удалось закачать туда мои самые любимые три списка со «Спотифай». Из них полицейские удалили три бессмысленные песни, показав тем самым, что они действительно искали в айподе песни, способные заставить человека убить себя. По-моему, это глупо и бессмысленно. Но я не жалуюсь. Потому что на самом деле такие песни только заставляют тебя стиснуть зубы и жить.

В три (как мне казалось) часа я легла на пол в камере, немного наискосок, поскольку место не позволяло, сунула ноги под кровать и представила, как выглядела церемония прощания. Часовня заполнена людьми. Вся школа пришла. Все, кого мы знаем. Все одеты в светлую одежду, как мы с Амандой в день причастия. С цветами. Родные Аманды встречали их у двери. Они столько плакали, что слез больше не осталось, и стояли усталые и потерянные. Сильнее всех убивалась младшая сестра Аманды, Элеонора. Брат Аманды только злился. Всем желающим места в церкви не хватило. Пришедшим без приглашения пришлось остаться снаружи. Они выстроились вдоль дорожки с цветами в руках.

Те, кто не был близко знаком с Амандой, еще были в состоянии рыдать. Они плакали и обнимались под вспышки фотокамер. Двери церкви открывались и закрывались. Пришедшие надеялись попасть в объектив, чтобы потом увидеть себя в новостях и порадоваться тому, как сильно они переживали.

Мама с папой и Линой вряд ли там были. Думаю, они даже не осмелились послать цветы, потому что это восприняли бы как издевательство и выкинули венок или сожгли.

Но я кожей чувствую, как Лина тянет мамину руку и спрашивает: «Мама, можно я пойду положу Аманде цветок?», а мама отвечает: «Нет, не стоит, милая». Это только мое воображение, но я словно слышу мамин голос в этот момент. Я знаю, что мама никогда не сказала бы Лине, что ей там не рады.

Память тела поразительна.

Я помню, какие ощущения испытывала, когда в детстве обнимала папу, как утыкалась носом ему в ключицу, как обхватывала руками его ногу. Я помню, как он наклонялся и поднимал меня с пола, чтобы сжать в объятиях. Помню, что я чувствовала, когда его руки держали меня за талию. Но я не помню, когда именно это было. Не помню ни первый, ни последний раз, ни даже один отдельный конкретный случай. Я не могу даже напрячь память и вспомнить, потому что это причинит слишком много боли.

Знает ли Лина, что Аманда мертва? Что, если она просила «Пожалуйста, можно мне попрощаться с Амандой?» Мне физически больно, когда я об этом думаю. Как может тело помнить вещи, которых никогда не происходило, или она на самом деле спрашивала?

На нашем с Амандой причастии я прочитала отрывок из Библии, который сама выбрала. Мы с Амандой весь вечер провели, лежа на неудобных матрасах в лагере и выбирая самый удачный. Пастор предложил Евангелие от Луки, Евангелие от Иоанна, Псалтырь, Екклезиа́ст. В Псалтыри был текст о том, как поступать с врагами, что-то в стиле разбить им зубы. Это нас рассмешило. Мы с Амандой смеялись до коликов, читая все эти старомодные тексты и вспоминая лицо пастора, которого Аманда умело пародировала. Было просто невозможно воспринимать все это всерьез. А когда пастор предложил обсудить историю про то, как Иисус мыл ноги своим ученикам («он хочет показать свою любовь к людям»), мне не надо было даже видеть гримасу отвращения на лице Аманды, чтобы скорчиться от смеха.

В камере у меня есть Библия. На второй или третьей неделе Суссе спросила, не хочу ли я поговорить с тюремным пастором. Я ответила согласием. Легче было согласиться, чем отказаться. Убить время. Дать провести себя по коридорам, через двери, сесть на стул, выпить воды из предложенного стакана.

Тот священник и вручил мне Библию. Я взяла ее с собой в камеру. И лежа на полу в день похорон Аманды, я вспомнила о ней, достала с полки и полистала. Мы с Амандой нашли фрагмент о том, что кто-то носит в себе зло как плод, как будто беременный злом. Зло внутри него росло и разбухало, пока он не разродился дьявольщиной. Это нас тоже рассмешило. Мы смеялись и смеялись. Потом перешли ко всяким там восхвалениям, аллилуйя, «Боже наш! Как величественно имя!» и всему такому прочему. Аманда стояла на постели с Библией, сжимая Библию в одной руке, и положив другую на сердце, и вид у нее был такой нелепый, что я чуть не описалась от смеха. Тогда я считала Библию бесполезной книжкой, полной глупостей. И только сейчас я знаю, что тот, кто роет яму другому, упадет туда сам. И каждый, кто носит в себе зло, сам от него и пострадает.

Наш пастор считал, что Бог добр и справедлив и зачитал нам отрывок, в котором злой человек умер и попал в ад, и я гадаю, какую речь он толкнул на похоронах Аманде и какой отрывок о «справедливом Боге, который любит молодых», он зачитал.

Зло не знает чувства справедливости. В реальной жизни никто не попадает в яму, которую сам выкопал. И в понедельник, меньше, чем через двое суток, будет говорить Самир.

Мысли об Аманде быстро меня утомили. У меня не было сил думать о ней, или о нашем причастии, или о том дне, когда ее хоронили, а я лежала на полу в камере и представляла, как это происходит. Эти мысли изнурили меня.

Погода за окном прекрасная. Может, стоило согласиться на прогулку. Можно было бы лечь посреди залитого бетоном двора и курить. В прошлые выходные шел снег, и площадку для прогулки укутало девственно-белым одеялом, внушавшим надежду на лучшие времена. Но на следующий день снег растаял, превратившись в серую жижу. Ледяной ветер кусал за щеки, но холод и слякоть было гораздо легче выносить, чем снег и солнце. Хорошая погода только сильнее напоминала мне, что я заперта в камере.

У меня все еще есть список песен, который я составила для похорон Аманды. Это песни, под которые мы танцевали, песни, которые мы орали вместе до хрипоты в голосе. Тексты этих песен мы знали наизусть. Стоило услышать первые аккорды, как мы бежали на танцпол и танцевали, как безумные.

Эти песни никогда не будут исполняться в церкви. На церемонии причастия я зачитала отрывок о том, как Иисус сбежал от родителей в церковь, чтобы «побыть с отцом», и родители переживали, не зная, где его искать.

Когда я закончила, пастор попросил меня сказать что-то от себя («мои собственные слова», которые он «помог» мне поправить). Я сказала, что подросткам тоже важно побыть в одиночестве и что церковь тоже может быть таким местом.

Если бы меня сейчас попросили о том же самом, я бы прочитала отрывок о пустоте. Все пустота. Попытка поймать ветер. Нам никогда не получить желаемого. Пастор сказал, что я должна выбрать отрывок, близкий мне, в котором бы речь шла о моей жизни. Но я его не послушалась. И мне не стоило тогда говорить о том, как хорошо быть молодым. Это полная ерунда.

Я звоню в звонок, чтобы попросить вывести меня на прогулку. Я возьму с собой айпод и буду слушать музыку и курить до тошноты.

В тот последний вечер, когда отец Себастиан выставил всех, кроме меня, из дома, а до убийства оставалось несколько часов, в дверях Аманда поцеловала кончики пальцев и помахала мне на прощание.

Я притворилась, что поймала ее поцелуй в ладонь, сжала ее и прижала к груди. Глупо, нелепо, театрально, совершенно в стиле Аманды. Это был последний раз, когда мы смотрели друг другу прямо в глаза. Вокруг нас был хаос. Себастиан был безумен, Клаес, Самир, Деннис – все были безумны. И Аманда послала мне тот воздушный поцелуй, чтобы сказать: «Все будет хорошо, Майя, все проблемы разрешатся, и скоро ты забудешь все, что было этой весной». А я притворилась, что верю ей, хотя мы обе знали, что она ошибается, что это полная хрень, и ничего исправить нельзя.

Аманда пыталась меня утешить. Я лгала ей. Из лучших побуждений. Аманда была так добра ко мне. Ко всем, даже к Себастиану, даже когда все от него отвернулись.

Но, скажете вы, тогда почему ты раньше говорила, что не выносила Аманду, презирала Денниса, ненавидела Клаеса. «И», – шепчете вы, – «ты не кто попало». Ты сидишь в этой камере за дело. Потому что вы не хотите думать: «Это мог бы быть я». Вы хотите считать меня злой, ненормальной, хотите знать наверняка, что у вас со мной нет ничего общего. Вы думаете, не так, как я, вы никогда бы не сделали того, что я сделала, никогда бы не сказали то, что я сказала, и, черт побери, то, что случилось со мной, никогда не смогло бы случиться с вами. Вы думаете, что я это все заслужила. Я упала в яму, которую сама вырыла. Я была без ума от Себастиана, я была избалованной девчонкой, лишенной способности сострадать, утратившей связь с реальностью, злоупотреблявшей наркотиками.

Вы нормальны, вы не принимаете наркотики, не значитесь в базе полиции, вы не такие, как я.

Почему Себастиан выбрал меня? Должна быть какая-то причина. Почему он пришел в отель в тот вечер? Почему искал меня в Ницце? Почему не бросил? Почему пытался покончить с собой, когда я его бросила?

Случайностей не существует. За каждой случайностью – незримая рука Господа, желающего сохранить анонимность. Вся наша жизнь лотерея. Одни рождаются в бедности, другие в богатстве, одни мужчинами, другие женщинами, третьи – транссексуалами, одни становятся известными артистами, другие выигрывают двадцать пять миллионов долларов в лотерею. И все это только чистая случайность.

И если это правда, и добро приходит через заднюю дверь, то и зло должно приходить оттуда тоже. Случай – это доказательство, что Бога нет. Теперь я могу это сказать. Способность творить зло можно унаследовать, злодеяния можно долго планировать, но плохой поступок можно совершить и спонтанно. Зло может быть спонтанным и обыденным. Во зле нет никакого смысла, в этом-то и заключается самое страшное. И не всегда за болью стоит зло. Многие вещи причиняют боль. Я многим причинила сильную боль. Я не понимаю, почему Клаес, Кристер, Деннис, Аманда и Себастиан умерли, а я выжила. Я пыталась спасти Себастиана, но вместо этого только помогла ему убить и других и себя.

Я ничего не понимаю. Может, тут и нечего понимать. Но я не злодейка. Нет, доброй меня тоже назвать нельзя, но я тоже человек и заслуживаю сострадания, а вы отказываетесь видеть это, потому что утратили способность сострадать.

Когда приходит надзиратель, я собираю газеты со стола и прошу их унести. Я не хочу их читать. Хочу, чтобы он забрал все статьи о контроле над психическим здоровьем молодежи, за безопасностью в школах, о камерах слежения и борьбе с наркотиками.

Я говорю, что хочу выйти на прогулку. «Я проверю график», – отвечает он и выходит. Видно, что моя просьба его бесит, но он вынужден оставаться вежливым, чтобы Фердинанд не отправила жалобу в «Эмнести».

Потом я забираюсь в постель, укрываюсь уродливым желтым покрывалом, поворачиваюсь к стене и плачу. В тысячный раз.

Я знаю, что это я выстрелила в Аманду, но я только хотела жить, хотела остановить Себастиана, хотела, чтобы он прекратил убивать, и потому сама его убила. Я убила Себастиана. Это правда. Я хотела убить его. Но что мне было делать? Я жалею только о том, что не убила его с первого раза. Я жалею, что промахнулась и попала в Аманду. Я жалею об этом больше, чем о чем-либо в жизни. Но я никогда не держала в руках подобное оружие. Пару раз стреляла по банкам, но эти ружья слишком тяжелые и неуправляемые. Я только взяла его в руки, и оно само выстрелило. Все произошло так быстро. Я хотела снять ружье с предохранителя, не зная, что оно не заряжено, палец соскользнул, и раздался выстрел. Я сделала пять выстрелов, так написано в материалах дела. С первого выстрела я не попала в Себастиана, со второго тоже. Только потом мне удалось убить его, но Аманда уже была мертва. И какая разница, что я за человек и какое произвожу на людей впечатление, и что я сделала и чего не сделала. Все это не важно. Только одно имеет значение. Что я убила Аманду.

Аманда никогда больше не будет танцевать. Не будет петь. Не будет слушать музыку, которая ей не нравится, но которая «в тренде».

Мне нравилось, как Аманда посылала мне воздушные поцелуи, я обожала ловить их. Аманда была поверхностной, тщеславной, оторванной от реальности, эгоистичной, и за все это я ее обожала. Ее невозможно было не любить. Аманда была моей лучшей подругой. Я бы никогда не смогла причинить ей боль. Никогда в жизни. Но причинила.