Когда я закончила рассказ, слово снова дали Лене. Поскольку Самир был слишком занят, чтобы явиться в суд, главный обвинитель начала с вызова человека, который вызвал полицию. Запись этого звонка проиграли в суде.

Судьи, вытаращив глаза, слушали панику в голосе звонящего. Он кричал о выстрелах в школе, спокойный голос оператора задавал вопросы: «Откуда ты звонишь?», «Где ты сейчас?», «Ты сообщил учителям?», «Вы начали эвакуацию?»

На заднем плане слышны были крики, плач, топот ног. Голос оператора уже не такой спокойный, как раньше: «Мы уже едем. Слышишь автомобильные сирены? Мы уже едем. Можешь выбраться из здания?»

По судьям видно было, что этот разговор заставил их почувствовать себя так, словно они в действительности были там. Все эти звуки, паника, крики полностью передавали атмосферу происходящего. Но я чувствовала совершенно противоположное, все эти звуки были мне незнакомы. Находясь в классе, я ничего такого не слышала. Этот звонок мог быть сделан из любого другого места. Он даже мог быть срежиссирован.

Зови-меня-Лена задала восемь вопросов (я считала) женщине, работавшей в школе (я ее никогда не видела), которая вызвала полицию. На четвертом вопросе та разрыдалась. Но ничего нового она не сообщила. Все это мы уже знали. Сандер вопросов не задавал.

Потом Зови-меня-Лена пригласила трех полицейских, первыми прибывших на место преступления. Они по очереди рассказали о том, что они увидели, когда ворвались в класс, что они делали и чего не делали. Двое прослезились. Точнее, один заплакал, а второй все время сглатывал и прокашливался, чтобы не зарыдать. Того, кто забрал у меня оружие, я не узнала, но он смотрел на меня. Взгляд у него был усталый. Не злой, не грустный, а усталый. Но он не плакал. Зато расплакалась судья, сидевший слева от председателя. Она даже начала сморкаться.

Сандер показал им рисунок классной комнаты и попросил подтвердить, что Самир и Аманда находились там, где находились. Полицейские всё подтвердили.

Обвинитель также вызвал двух учеников, которые были в коридоре, когда началась стрельба. Мне они были незнакомы. Но при виде меня одну затрясло от страха, как будто я была зомби или Чарльзом Мэнсоном, при виде которых с людьми случаются приступы эпилепсии.

Но когда она начала пересказывать все, что она слышала обо мне и Себастиане и о том, что «все были в курсе того, чем мы занимались», судья перебил ее.

– Пожалуйста, не отклоняйтесь от темы, – сказал он. И девица, которая только притворялась, что знает меня, но на самом деле понятия не имела, кем был Себастиан, смутилась и покраснела.

Сандер задал по три вопроса ученикам. Вы знали лично Себастиана? Вы знали Майю лично? Дверь в класс была закрыта? Они ответили. Нет, нет, да.

Лаббе выступал по видеосвязи. Он отказался выступать в одной комнате со мной, и судья ему разрешил. Лаббе сообщил, что «все переживали за Себастиана», и «все знали, что у него проблемы», и «что наши с Себастианом отношения изменились». Он не рассказал, как все избегали нас, кроме тех случаев, когда хотели попасть в клуб, и не зарыдал, пока не пришел черед рассказывать о последней вечеринке. Он сообщил, что прогулял школу, потому что «это было важно», и что он ночевал у Аманды после вечеринки. О том, как Аманда поехала в школу, а он остался в кровати, он рассказывал едва слышным голосом. Я была рада, что он не приехал в школу. Я не хочу его видеть. Никогда. Сандер ему никаких вопросов не задал.

– Спасибо, – поблагодарил судья.

– Спасибо, – пробормотала Лена в микрофон, но Лаббе уже отключился.

Потом Лена вызвала криминалистов. Они рассказали о моих отпечатках на курке одного оружия, и на дуле другого. Они рассказали, из какого оружия были убиты Аманда и Себастиан, и каким образом установлено, что это я сделала выстрелы. Вопросы Сандера касались угла стрельбы и возможности ошибки и места, где я находилась. Он показал отчет экспертизы, которую сам заказал, и попросил криминалистов прокомментировать результаты. Со стороны было непонятно, почему он задавал все эти вопросы, но я знала, что Сандер хочет доказать, что неопытный в обращении с оружием человек (я), вполне мог промахнуться и попасть в Аманду, целясь при этом в Себастиана.

Закончив с вопросами, он заговорил о сумке в моем шкафчике. Обвинитель спросил: «Можно исключить возможность того, что Майя прикасалась к содержимому сумки?» Криминалист ответил «нет». Потом пришла очередь Сандера. Он спросил:

– Как высока вероятность того, что Майя могла помогать паковать сумку и при этом не оставить отпечатков ни на сумке, ни внутри ее.

– Невысока.

Потом пришел черед обсуждать «бомбу». В материалах следствия ее называли взрывчатым веществом. В материалах обвинения она превратилась во взрывчатые вещества и в доказательство того, что мы с Себастианом планировали «масштабные разрушения», и «нельзя исключать, что мы хотели уничтожить всю школу». Следователям удалось выяснить происхождение «бомбы». Явно она досталась Себастиану от строителей, делавших ремонт дома у Клаеса Фагермана. На самом деле это нельзя было назвать бомбой, поскольку отсутствовал детонатор. По всей вероятности, писали в протоколе, Себастиан украл взрывчатку, когда строители пытались взорвать камень в саду Фагермана, и они просто забыли ее где-то, а Себастиан нашел и припрятал. Строительная бригада о краже не заявляла, видимо, не хотела признаваться в том, что не имела контроля над своими материалами.

Прокурор заявила, что «бомба» – доказательство того, что мы с Себастианом долгое время планировали нападение на школу, но Сандер с этим не соглашался. Он сообщил, что во время строительства мы с Себастианом еще не начали встречаться. Сандер также хотел, чтобы криминалисты подтвердили, что бомба, лежавшая в моем шкафчике, не представляла опасности. Без детонатора взорвать ее было бы трудно. С его точки зрения, этот предмет нельзя было характеризовать как бомбу, а значит, и не было смысла обсуждать ее в суде.

Прокурор считает, что Себастиан был не в курсе бесполезности этого предмета. По ее мнению, «мотив» важнее того, что бомба была в нерабочем состоянии. Сандер и прокурор пререкались, пока председатель суда не прервал их с требованием «оставить предположения способности Себастиана оценить функциональность взрывчатого вещества». Он не счел интересным то обстоятельство, что Себастиан был слишком глуп, чтобы осознать, что «бомбу» невозможно будет взорвать.

Криминалистам Сандер задал кучу вопросов. Они отвечали долго и обстоятельно. Половину ответов я тупо не поняла. Но когда судья спросил о цели всех этих вопросов, учитывая, «что на процессе рассматриваются только совершенные преступления», Сандер расстроился.

– С той целью, что все расследование велось, исходя из ошибочного представления о том, что моя подзащитная планировала сровнять свою школу с землей. Я считаю, что крайне важно доказать, что моя подзащитная не имеет никакого отношения к содержимому сумки, и что это содержимое не представляло опасности для окружающих.

Судья разрешил ему продолжать с вопросами, но видно было, что они вызывают у него раздражение. Он вздыхал, поглядывал на часы, чего раньше не делал. Закончив с бомбой, Сандер перешел к «отсутствию доказательств связи сумки и оружия, найденного на месте преступления, с моей подзащитной».

– Какова вероятность, что Майя паковала сумку? Открывала сейф, где хранилось оружие?

– Этого нельзя исключать.

Сандер нахмурился.

– Были ли ее отпечатки найдены где-то, помимо ручки сумки? На молнии? Внутри сумки? На другом оружии?

– Нет.

Нет, нет, нет.

Больше Сандер вопросов не задавал, но морщинка со лба не исчезла.

Председатель суда по-прежнему был раздражен. Думаю, эта часть процесса прошла не в нашу пользу.

Судмедэксперты прокомментировали протоколы вскрытия. Возраст жертв (Деннису дали между пятнадцатью и двадцатью), время смерти (Деннис, Аманда, Кристер скончались в классе, Себастиан в «скорой» по дороге в больницу), причину смерти (недостаточно было сказать, что их застрелили, надо было сказать, куда попали пули и какие травмы они нанесли, и какие травмы были смертельными, а какие нет). Я разглядывала их лица в надежде, что их манера речи, привычка чесать нос, покусывать губу или убирать челку со лба может дать мне разгадку сложнейшей загадки.

Но нет, никаких ответов. Только новый приступ тошноты.

Когда должна была выступать мама Аманды, я попросила у Сандера добыть мне разрешение не присутствовать. Но он отказался. Мать Аманды тоже попросила, чтобы меня вывели в отдельную комнату, когда она будет выступать, но председатель суда не удовлетворил просьбу. Сандер тоже выразил протест, хотя я настаивала на этом варианте.

Мама Аманды села недалеко от меня, наискосок, так что мне хорошо было видно, что она потеряла половину волос, смертельно исхудала и была бледной как полотно. Я с трудом ее узнала. Прокурор заставила ее долго рассказывать об Аманде. Какой она была, чем увлекалась, чем собиралась заняться по окончании учебы. Судья ее не перебивал и не просил придерживаться темы.

О том, как Аманда умерла, ее рассказывать не просили, поскольку ее там не было, но она сообщила, что находила странным, что мы с Амандой стали реже общаться, и что она спрашивала об этом дочь и Аманда ответила, что мы с Себастианом хотели быть наедине, и что мать Аманды переживала за меня и Себастиана, но не за дочь, потому что на то не было причин.

Когда настала очередь Сандера задавать вопросы, я думала, что их у него не будет. Если я что и поняла про его тактику защиты, так это то, что он никогда не задавал вопросов, если не был уверен в ответе. И была уверена, что он попытается сократить выступление мамы Аманды.

Услышав то, что он сказал, я готова была дернуть адвоката за руку, потребовать забрать свои слова назад. Разве ты не видишь, как она на меня смотрит, хотела я сказать. Не видишь, как она меня ненавидит. Она жалеет, что умерла не я, а ее дражайшая Аманда. Никогда никто так сильно меня не ненавидел. Неужели ты этого не видишь?

– Как вы думаете, Майя могла бы намеренно навредить Аманде? – нейтральным тоном спросил Сандер.

Мать Аманды всхлипнула, повернула голову и посмотрела прямо на меня.

– Нет, – ответила она. – Майя никогда бы так не сделала. Майя любила Аманду.