Это была империя обширных коммуникаций и свободного перемещения, непонимания и меняющихся интересов, как нам живо рисует история с делегатами Теоса. Нетрудно представить себе все трудности, с которыми столкнулись горе-посланники. Двое теосцев отправились через Средиземное море; это плаванье длилось от двух до пяти недель, в зависимости от времени года, категории корабля и готовности использовать темное время суток (плавание ночью могло сократить путешествие на неделю, но было чревато дополнительными опасностями). В конце пути, пролегавшего мимо разных городов, их должен был встретить Рим – город самый большой из виденных, но не самый элегантный. Известно, что один греческий посол примерно в то же время провалился в отверстие клоаки, сломал себе ногу и время выздоровления провел в беседах о литературоведении, чем прославился у просвещенной публики.

Рим поражал странными, незнакомыми обычаями. Интересно, что тот, кто составлял запись на камне в Абдерах, кем бы он ни был, не стал переводить специфически римские понятия, такие как atria (атриум) и patronus (патрон, покровитель), соответственно, а привел их транскрипцию греческими буквами. Там, где он отваживался перевести римские слова на греческий язык, результат оказался достаточно странным. Например, написано, что посланники «выражали почтение» римлянам каждый день. Эта мысль передана греческим словом «προσκύνησης», которое буквально означает «земные поклоны»» или «целование ног». Можно предположить, что это соответствовало римской практике salutatio, распространенной среди клиентов и прочих зависимых людей, которые каждое утро приветствовали своего патрона, но уж никак ног не целовали. Хотя, может быть, эти иностранные посетители и такой обычай ощущали как унизительный. Можно только догадываться, как они сумели завести знакомства и добиться внимания к своему делу. Многие состоятельные римляне могли объясняться по-гречески (лучше, чем теосцы могли говорить на латыни), но не блестяще. Известно, как греки любили позубоскалить на тему ужасного римского акцента.

Но с другой стороны, когда эта пара теосцев появилась в городе, неловкость могли почувствовать и некоторые римляне. Даже если признание римского могущества было им лестно, привыкнуть к новому положению вещей римлянам было не менее затруднительно, чем приезжим просителям. Каково столкнуться с непрекращающимся потоком иноземцев из самых удаленных уголков мира, говорящих с невероятной скоростью на едва внятном языке, чрезвычайно озабоченных судьбой какого-то клочка земли, о котором у тебя нет ни малейшего представления, и подозрительно готовых кланяться и целовать ноги? Если вспомнить слова Полибия о том, как римлянам удалось захватить почти весь известный им мир за 53 года, к 168 г. до н. э. образ жизни и культура Рима неизбежно должны были сильно измениться под влиянием быстро раздвигающихся горизонтов.

Эта трансформация вызвала интенсивное движение людей в Рим и из него в масштабе, небывалом ранее в античном мире. Использование рабов, стекавшихся мощным потоком в Италию и непосредственно в Рим со всего Средиземноморья, – это, конечно, новый виток эксплуатации, но к тому же огромная волна вынужденной миграции. Данные о количестве военнопленных конкретных войн в разных римских источниках могли быть и сильно преувеличены: к примеру, 100 000 пленных во время Первой Пунической войны или 150 000 захваченных Эмилием Павлом только в одной части царства Персея. Кроме того, многие из них не были отправлены непосредственно в Рим, а были проданы посредникам значительно ближе к месту пленения. Тем не менее кажется правдоподобным, что в результате побед за границей в среднем 8000 рабов ежегодно прибывало на полуостров в начале II в. до н. э., при том что взрослое мужское население Рима и окрестностей составляло примерно 300 000 человек. Со временем существенная часть этих рабов освобождалась, и они становились новыми римскими гражданами. Влияние, которое это оказало не только на экономику Рима, но и на разнообразие его культуры и этнического состава, было огромным. Различия между римлянами и представителями внешнего мира постепенно стирались.

Римляне тем временем сами заполоняли заморские территории. На протяжении многих веков Средиземноморье осваивали римские путешественники, торговцы и искатели приключений. «Луций, сын Гая» – коммерсант, оставивший в конце III в. до н. э. свое имя в надписи на Крите, – пожалуй, был не первым римлянином, связавшим свою жизнь с одной из древнейших профессий вдали от дома. Но начиная со II в. до н. э. тысячи римлян стали подолгу отлучаться с Апеннинского полуострова. По Восточному Средиземноморью сновала толпа римских торговцев, не упускавшая случая воспользоваться коммерческими возможностями, открывшимися в результате завоеваний. Это были и работорговля, и продажа специй, и более прозаичные поставки для нужд армии. Римский архитектор Децим Коссутий по поручению Антиоха Эпифана заведовал строительством в Афинах; его потомки и бывшие рабы, продолжавшие его дело на протяжении десятков лет, оставили заметный след как в Риме, так и на Востоке. Но большую часть римлян за границей составляли солдаты, служившие в то время уже по нескольку лет вдали от родных краев, в отличие от прежней практики летних лагерей вблизи Рима. После Второй Пунической войны около 30 000 римских граждан служило в регулярной армии на различных территориях ближнего и дальнего Средиземноморья.

Все это создало сразу много новых проблем. В 171 г. до н. э. сенат осаждала депутация из Испании, представлявшая 4000 сыновей римских солдат и местных испанских женщин. Все они были, как бы мы сейчас сказали, лицами без гражданства, поскольку не был утвержден законный брак между римскими гражданами и жителями Испании. И, похоже, они не были одиноки на просторах империи с подобными проблемами. Эмилиан, назначенный военачальником в Испанию, первым делом в качестве «новой метлы» вымел вон из римского лагеря около 2000 «проституток» (я подозреваю, что сами женщины называли себя как-то иначе). Но те испанские потомки римских солдат решились ходатайствовать перед сенатом о выделении им особого города и о прояснении их статуса. Сенат выделил им город Картею на самой южной оконечности Испании и с истинно римским талантом к импровизации наделил его статусом колонии латинского права, изысканно назвав Colonia Libertinorum Carteja – колонией бывших рабов. Интересно, сколько часов понадобилось сенаторам, чтобы выбрать такое экзотическое сочетание «латинского права» с «бывшими рабами» для наилучшего разрешения проблемы с внебрачными сыновьями римских солдат? Во всяком случае, этот казус показывает, как Риму приходилось определяться с понятием «быть римлянином», хотя бы частично, вне Италии.

К середине II в. до н. э. более половины всех римских граждан мужского пола побывали за границей хотя бы один раз и оставили неведомое количество детей по пути своего следования. Иными словами, римские граждане неожиданно стали самым путешествующим населением среди античных стран Средиземноморья, разве что македонцы времен Александра Македонского или торговый люд Карфагена могли составить им конкуренцию. Даже перед теми, кто никогда не покидал границ родины, открылись новые горизонты для развития фантазии, новый взгляд на неведомые ранее края и новое ощущение места Рима в центре цивилизации.

Триумфальные шествия победивших полководцев самым впечатляющим образом приоткрывали для горожан окна во внешний мир. Толпу римлян, выстраивавшуюся для приветствия родной армии-победительницы, поражали не только богатая добыча и трофеи, которые воины гордо демонстрировали городу. Хотя кое-что там могло поразить кого угодно во все времена. Понадобилось три дня, чтобы по возвращении Эмилия Павла после разгрома Персея показать народу всю добычу победителей и провезти ее по городу: только статуи и картины были размещены на 250 возах, серебряные монеты несли 3000 человек в 750 огромных сосудах. Неудивительно, что Рим смог себе позволить освободить граждан от прямого налога. Однако не в меньшей степени воображение захватывал показ чужеземных диковинок и обычаев, знакомивших с неведомыми ранее территориями. Полководцы заказывали для триумфа изысканные картины и модели, изображавшие знаменитые битвы и захваченные города, с тем чтобы народ мог видеть, чем армия занималась в чужих краях. Гвоздем программы было шествие побежденных восточных царей в их «национальном костюме» и с экзотическими регалиями, или показ диковинок, например двух моделей земного шара, изготовленных греческим ученым Архимедом, погибшим во время Второй Пунической войны, или невиданных зверей, которые могли стать «хитом» всего парада. Первый слон, торжественно проследовавший по Риму, достался римлянам после победы над Пирром в 275 г. до н. э. Огромное расстояние, как позднее писал римский историк Луций Анней Флор, отделяло их от «овец вольсков, стад сабинян, которые были единственной добычей еще сто лет назад». Комедии Плавта и Теренция открывали римской публике окно другого рода, предлагая порой не самые простые и беззаботные решения. Наиболее распространенный в то время сюжет типа «парень находит девушку», унаследованный от греческих предшественников, в наше время, безусловно, показался бы чудовищно грубым. «Счастливый конец» некоторых пьес может привести в ужас современного зрителя: «Хорошие новости! Насильник был на самом деле ее женихом!» К тому же первые театральные представления во время разного рода публичных празднований, от религиозных фестивалей до пиршеств после триумфов, были довольно бурными и неорганизованными мероприятиями, привлекавшими широкие слои населения, включая женщин и рабов. Это, конечно, резко контрастировало с афинской традицией, где представления собирали более многочисленную, но исключительно мужскую публику. И тем не менее спектакли в Риме, несомненно, предъявляли одно требование ко всем посетителям: им предстояло принять культурную пестроту мира, в котором им выпало жить.

Отчасти сложность заключалась в том, что действие пьес происходило в Греции. Предполагалось, что публика знакома с некоторыми местностями вне Италии или хотя бы слышала их названия. Сюжеты строились на самом разнообразном материале. Одна из пьес Плавта предусматривала выход на сцену карфагенянина, который бормотал, возможно, на хорошем, но непонятном для большинства пуническом. В другой пьесе пара персонажей должна была плохо изображать персов, а ведь издевательство над актерами, которые неправильно изображают персов, требует иного уровня восприятия, чем издевательство над актерами лишь потому, что они по сюжету и есть персы. С поразительной для этого раннего периода римской литературы изощренностью Плавт использует гибридность своего жанра, да и мира, в котором он жил.

У него была излюбленная шутка, которую он помещал из пролога в пролог. Например, о своей пьесе он писал так: «Создал Демофил ее. Плавт перевел на варварский язык». Эта невзначай брошенная острота была, безусловно, удачной затравкой для публики. Зрителям греческого происхождения предоставлялся повод хихикать в адрес недавних варваров, а теперь – новых вершителей судеб мира, зато от всех остальных требовалось усилие, чтобы осознать, как римляне выглядят со стороны. Чтобы от души посмеяться, зрителям надо было допустить, хотя бы в шутку, что в глазах греков римляне – не более чем варвары.

Расширяющиеся пределы империи расшатывали привычную иерархию, построенную на противопоставлении «мы и они» или «цивилизованные и варвары», на чем была основана греческая культура. Римлянам, конечно, не чуждо было и пренебрежительное отношение к варварам, и противопоставление «себя любимых» – цивилизованных и утонченных – низшим существам вроде грубых, длинноволосых галлов, раскрашенных синей краской из вайды. Да, часто было именно так. Но существовала в римской литературе и другая линия, ставившая непростые вопросы об относительности господства римлян в большом мире и о том, как правильнее установить баланс сил между центром и периферией. Когда три столетия спустя историк Тацит намекал, что истинная «римская» доблесть скорее наблюдалась у «варваров» в Каледонии, чем в самом Риме, он явно развивал традицию, корнями уходящую в те ранние годы Римской империи и римской литературы.