Глава девятая. Разочарование желтых гвоздик

После третьих выходных, проведенных вместе с Матвеем, Лиля поняла, что хочет усыновить мальчика. Решение пришло неожиданно, но оказалось необратимым. Лиля просто проснулась посреди ночи, как от толчка, потому что ей снился Матвей. Он бежал по длинному коридору интерната навстречу ей, широко раскинув руки. Несмотря на то что бежал он со всех ног, расстояние между ними почему-то не сокращалось.

Во сне Лиля тоже бежала к нему навстречу, закидывая на плечо тяжелую сумку. Сумка била по бедру, сбивала темп, с каждым шагом становилась все тяжелее. Лиля бежала, преодолевая сопротивление воздуха, который, казалось, сгущался вокруг. Вязкий, словно масляный, он забивал ноздри, от него слезились глаза, коридор двоился, расплывался, казался все уже и уже, а мальчик, с которым ей нужно было встретиться во что бы то ни стало, все еще оставался слишком далеко, ни дотронуться, ни достать. Ощущение беды становилось таким явным, что хотелось закричать, предупредить Матвея о неведомой опасности. Лиля открыла рот, но не могла произнести ни звука.

От ужаса, что онемела, она дернулась, проснулась и села на кровати, тяжело дыша. Пижамная майка на груди была совершенно мокрой от пота. Влажные волосы прилипли к шее, почему-то дрожали ноги. Лиля перевела дыхание, встала с кровати и прошлепала до входа во вторую комнату, где, тихо посапывая во сне, безмятежно спал Гришка.

Глядя на сына, такого уютного, домашнего, принадлежащего ей на сто процентов, она вдруг поняла, что хочет усыновить Матвея. Их с сыном квартира была просторной (хвала бандитским доходам Аркадия Ветлицкого), и в комнате Гришки вполне нашлось бы место для второго письменного стола и еще одного шкафа.

«А кровать двухъярусную купим», – подумала Лиля. Усыновление Матвея уже стало для нее делом решенным.

Утром Лиля осторожно поинтересовалась мнением Гришки. Ее восьмилетний сын неожиданно просиял.

– Мама, мамочка, как же здорово ты придумала. – Не в силах сдержать эмоции, Гришка спрыгнул со стула и начал приплясывать по кухне. – Я всегда хотел, чтобы у меня брат был. А теперь он у меня будет. И я не буду один дома сидеть, когда ты на работе, а бабушка болеет. И мы будем книжки вместе читать. – Он вдруг успокоился, подошел вплотную к Лиле и прижался к ее плечу. – Мамочка, это же неправильно, чтобы дети в интернате жили. Им же там плохо.

– Всех не спасешь, Гриш, – тихо сказала Лиля, в горле у которой набухал ком.

– Всех нет, но одного-то можно, – серьезно ответил сын, и она вдруг подумала, что для своих восьми лет он очень взрослый. – Мы спасем Матвея, а другие еще кого-то, вот и будет лучше, правда?

– Правда, мой хороший. – Лиля потрепала его по голове и чмокнула в макушку. – Допивай свой чай и беги одеваться, а то ты в школу опоздаешь, а я на работу и будет нам не хорошо, а плохо.

Перед тем как начать оформлять документы, нужно было спросить еще мнение самого Матвея. В том, что он обрадуется, Лиля не сомневалась, но соблюсти приличия все же стоило. Несколько дней ее рабочий график был так плотно заполнен делами, что она не могла даже помыслить о том, чтобы вырваться в интернат. Пришлось ждать до следующей субботы, когда они снова договорились все вместе сходить в кино, в кафе и даже съездить в контактный мини-зоопарк, который держал в тридцати километрах от города один из фермеров.

За Матвеем она поехала одна, оставив Гришку дома.

– Мы за тобой заедем, ладно, Гриш? – сказала она сыну. – Мне с Матвеем поговорить нужно, а при тебе он может стесняться.

– Ладно, я понимаю, – пожал плечами Гришка. – Я пока еще один этап компьютерной игры пройду, мне тут в чате мальчик из Шотландии пишет, с ним интересно, даже отрываться не хочется.

– К нашему приезду уж оторвись, пожалуйста. – Лиля засмеялась. – Точно надо тебе заводить реального, а не виртуального друга.

– У меня есть друзья офлайн, – серьезно заявил Гришка, и она чуть не покатилась со смеху. – Тот же Матвей, да и Степа тоже. И ребята в классе, не все конечно, но некоторые. Так что ты за меня не тревожься, мама.

Насчет Гришки действительно можно было не волноваться. Этот парень все делал основательно и правильно. В дом-интернат Лиля ехала улыбаясь.

От ее известия Матвей сначала остолбенел, а потом заплакал. Плакал он горько и как-то по-взрослому, беззвучно, не всхлипывая. Круглые прозрачные горошины текли по его щекам, и он ловил их языком. Глядя на него, Лиля чуть не разревелась сама.

– Ну что ты, маленький, – прошептала она и, присев, прижала мальчишку к себе. – Не плачь. Я постараюсь быстро оформить все бумаги и сразу заберу тебя насовсем. Будешь с Гришей жить в одной комнате. В школу тебя переведем, которая у нас рядом с домом. Вот только я много работаю, так что меня почти никогда нет дома, ничего?

В голове мелькнула запоздалая мысль, что ей, матери-разведенке, могут и не отдать еще одного ребенка, но Лиля прогнала ее как неконструктивную. В конце концов, она была уверена, что сможет уговорить Ветлицкого снова на ней жениться ненадолго. Потом опять разведутся, не проблема. А откажется Аркадий, так она договорится о фиктивном браке с кем-нибудь еще, да вон, хоть с Сергеем Лавровым. А что такого? Он же неженат. И спасти Матвея не откажется точно, даже если для этого нужно будет жениться на ней, Лиле.

На этом месте мысль засбоила, а щеки начали наливаться предательской краснотой. Лилю даже в жар бросило от одной только мысли о том, что Сергей может на ней жениться. И что это с ней такое, интересно. Никогда ей не становилось жарко от мыслей о мужчинах. Даже Ветлицкий в их лучшую пору оставлял ее голову холодной. Она была искренне уверена, что устроена слишком рационально для настоящих страстей. И вот, поди ж ты, краснеет, как тургеневская барышня при упоминании первого свидания.

Погруженная в мысли о Лаврове, Лиля не сразу обратила внимание, что Матвей что-то горячо шепчет ей в ухо.

– Что ты сказал, малыш? – спросила она. – Повтори еще раз, пожалуйста. Я задумалась.

– Я говорю, что она ни за что не даст меня усыновить, – горько сказал мальчик, и Лиля снова ничего не поняла.

Она – это кто? Мама Лили? Так она привыкла доверять своей сумасбродной дочери. Лавра, мама Сергея? Так она тут вроде бы и ни при чем? Новая директриса интерната? Тут Лиля даже усмехнулась немного. Не родился еще человек, которому было бы под силу встать у нее на пути.

– Ты про кого говоришь? – осторожно спросила она, потому что горе Матвея было неподдельным.

– Про тетку мою.

– Какую тетку?

– Тетку Наталью. Это мамина двоюродная сестра. Она за городом живет. У нее дом свой, двухэтажный. Коттедж благоустроенный. Муж в банке работает, и тетка Наталья сама тоже. Когда мама умерла, они меня к себе в семью жить не взяли, сказали, что я слишком шкодный. А я всего-то вазу у них один раз разбил. В общем, меня в интернат определили, но тетка запрет оставила на мое усыновление. Пока она согласие не даст, меня нельзя усыновить. Я ведь в родительской квартире прописан, и тетка ее сдает, а если меня усыновят, то и квартиру придется отдать.

Основное чувство, которое сейчас испытывала Лиля, называлось гадливостью. Она пыталась и не могла представить женщину, у которой есть собственный загородный дом и вполне приличные доходы и которая не только отпускает в детдом племянника, но еще и запрещает усыновление, чтобы не лишаться нескольких тысяч от сдачи его жилья.

– С тетей я разберусь, – пообещала она Матвею, и по ее застывшей улыбке он понял, что да, действительно разберется.

Садясь в машину, он все еще продолжал плакать, но теперь уже улыбался сквозь слезы неуверенной, слабой, но очень ясной улыбкой.

– Я буду хорошо себя вести, – сказал он, пристегивая ремень. – Ты не думай. Я и посуду буду мыть, и картошку чистить, и полы пылесосить. И вообще делать все, что скажешь.

– Матюш, я же тебя в сыновья беру, а не в слуги, – засмеялась Лиля. – Уборку у меня домработница делает, тарелки и чашки машина посудомоечная моет. Так что разберемся мы уж как-нибудь с домашними обязанностями. На троих разберемся, ты, я и Гришка.

На этих словах ей почему-то опять вспомнился Лавров, и она даже вздохнула легонько, но так, чтобы Матвей ничего не заметил. Это был очень чувствительный мальчик, и ранить его сомнениями, что она, пожалуй, жалеет о своем решении, она не хотела ни за что на свете.

Зазвонил телефон, и Лиля полезла в карман, радуясь, что может отвлечься от своих несвоевременных мыслей. «Сергей Лавров» было написано на экране, и она, как всегда при его звонках, почувствовала, что сердце забилось быстрее.

– Да, – радостно выпалила она в трубку, успев подумать, что он, наверное, удивляется такой явной ее радости.

– Лиля, здравствуйте. – Он говорил, чуть запинаясь, будто от смущения, и она тоже засмущалась, неведомо от чего. – Я хотел узнать, не собираетесь ли вы с детьми сегодня куда-нибудь. А то мы со Степой ищем себе компанию.

– Собираемся, – призналась она. – Мы хотим съездить в контактный зоопарк.

– И мы тоже хотим в зоопарк, правда, Степ? – В голосе Лаврова теперь слышалось ликование. И чего он так радуется, интересно.

– Ну, так присоединяйтесь к нам, – засмеялась она оттого, что ей было легко и радостно. – Мы с Матвеем сейчас заедем за Гришей и готовы двигаться в путь. Давайте встретимся через полчаса у поста ГАИ на московской трассе?

– Давайте, – легко согласился он. – Нам это по дороге, мы же из своего поселка поедем, не из города. У нас есть фора по времени, так что мы пока хлеба купим и крупы какой-нибудь.

– Зачем? – не поняла Лиля.

– Так животных кормить. Там же ослики, и гуси с утками, и верблюд даже есть. Их кормить с ладони разрешают, так что нужно запастись основательно, чтобы и зверье наелось, и детвора наигралась.

– Я про это не подумала, – призналась Лиля. – Хорошо, Сергей, договорились. Встречаемся через полчаса.

День поездки в контактный зоопарк стал одним из лучших в ее жизни. С федеральной трассы они свернули на небольшой проселок, километрах в тридцати от того поста ГИБДД, на котором договорились встретиться. Грунтовая дорога привела их к деревянным воротам, перед которыми была засыпана гравием удобная автомобильная парковка, а сразу за воротами начинался путь в сказку.

– Приехали? – встретила их у входа полная улыбчивая женщина в черной куртке и резиновых сапогах. – Молодцы, что к кормлению страусов успели. Мальчики посмотрят.

– А у вас есть страусы? – недоверчиво спросила Лиля, тщательно принюхиваясь к прохладному весеннему воздуху. Зверьем не пахло, лишь остатками талого снега, еще видневшегося под густыми высокими елями, плотно сомкнувшими свои ряды в ожидании неведомого неприятеля, мокрой парной землей, да еще, пожалуй, мехом, щекочущим ноздри, как старая пропахшая нафталином жилетка.

– Есть страусиная ферма у нас, – охотно пояснила женщина, запирая ворота за их спиной на тяжеленный засов. – Можете перед отъездом яиц купить. Из них знатная яишня получается. Если решите у нас пообедать, так я сготовлю.

– Пообедаем обязательно, – ответил Лавров, еще до того, как Лиля успела сказать про их планы сходить в кафе. – На свежем воздухе, да свежими фермерскими продуктами отчего же не отобедать. Вы, наверное, так готовите, что пальчики оближешь.

Женщина расплылась в довольной улыбке, и следователь Ветлицкая отметила, что опер Лавров хорошо разговаривает со свидетелями, умело. Хотя что это она, эта тетка же никакая не свидетельница.

– Творог у нас домашний, сметана, маслице, все это и на продажу, можете домой взять. Ну, яишня, само собой, могу еще блинов напечь с вареньем и медом. Шашлыки опять же, мангал у нас есть. Да и баню можно растопить, пока гуляете.

– Я хочу шашлык. – Матвей смотрел умоляюще, даже всегда бледные щеки порозовели от предвкушения. – Я шашлык не ел с тех пор, как мама умерла.

– Сирота? – спросила женщина и каким-то сплошным, округлым движением погладила Матвея по голове. – Бедненький сиротка, конечно, можно шашлык.

Степа надул губы. Видно было, что он не может решить, сообщать ли ему сердобольной тетеньке про то, что у него тоже умерла мама, или не стоит. Лавров заметил, что глаза у сына начинают наливаться слезами, и решительно загородил его собой.

– Значит, так, – сказал он. – Сейчас мы смотрим, как кормят страусов, потом завтракаем яичницей из страусиных яиц и творогом. Блины печь не нужно. Затем мы посмотрим остальных зверей и примерно в час будем готовы есть шашлыки. Баня тоже приветствуется. Любите париться, мальчишки?

– Я люблю, – моментально ответил Степа, видимо ради которого все и затевалось. – Помнишь, пап, как ты меня маленького париться учил?

– Я тоже люблю, – заявил Матвей. – У меня у тетки в доме тоже баня есть. Меня там всегда парили, когда мы с мамой к ней ездили.

– А я не знаю, – чуть смущенно заметил Гришка. – Я никогда в настоящей бане не был.

– Вот и попробуешь, – засмеялся Лавров. – Я парильщик со стажем, так что всем жару задам. Лиля, вы пойдете в баню?

Лиля на мгновение представила деревянные полки, пышущие жаром, влажное тепло, поднимающееся от раскаленных камней в печи, ровное гудение дыма в железной трубе, потрескивание дров, томную негу, в которую погружается тело, отведавшее хлесткий веник, обрушивающийся вслед за этим на голову поток ледяной воды, и даже застонала от предвкушения возможного удовольствия. Она очень любила баню, вот только возможность побаловать себя таким образом появлялась у нее нечасто.

– Давайте обязательно пойдем в баню, – попросила она таким же жалобным голоском, как раньше Матвей, и все, даже женщина в сапогах, засмеялись над ней, правда, совсем не обидно.

Страусы оказались похожими на важных дам, томно прикрывающихся веерами и курсирующих по бальной зале туда-сюда. Им насыпали корм, и они, тут же растеряв всю свою важность, метнулись к кормушкам, отталкивая друг друга длинными шеями. Маленький страусенок все оказывался позади, будучи не в силах пробиться сквозь плотную толпу, и Матвей, заметив это, засопел встревоженно.

– Маленькие никому не нужны, – горько сказал он. – Смотрите, как они к нему относятся, как моя тетка ко мне. Он всем мешает, и его никто не любит.

– Я тебя люблю, – сказала Лиля, прижимая мальчика к себе. – И всегда буду любить. Ты мне веришь?

– Верю, – ответил он, украдкой вытер глаза и с преувеличенной независимостью стал наблюдать, как страусенок примерился и шмыгнул в просвет между двумя взрослыми птицами и жадно припал к кормушке.

– Всем хватит, – заметил высокий худой мужчина, засыпавший корм птицам. – Это же, как в жизни. Более наглые впереди, по головам идут, а более умные сзади подходят, когда очередь рассосется, и свое берут. Наглость – не признак ума. Скорее, наоборот.

Философствующий фермер. Лаврова это насмешило, но не сильно. Он уже давно заметил, что самым острым практическим умом обладают как раз люди дела. Не те, кто просиживает штаны в роскошных кабинетах, а те, кто с утра до вечера пашет, потом и кровью зарабатывая на хлеб насущный.

Яичница пылала жаром. На огромной сковородке Марья Алексеевна, та самая, в сапогах, пожарила три страусиных яйца, которыми они наелись до отвала. Еда была такой вкусной, что Матвей даже тщательно вытер сковородку корочкой черного хлеба.

– Нас нормально кормят, – заверил он, увидев жалостливый взгляд Марьи Алексеевны, – просто вкусно очень. «Вкушно ошен», – так это прозвучало из-за того, что он говорил с полным ртом.

Лиля получила удовольствие от домашнего творога. Крупные зерна, мягкие, рассыпчатые, просто таяли во рту. Жирная сметана оставляла дорожку в пищеводе, будто смазывая его изнутри. Прозрачный мед, не янтарный, а светло-желтый, нежный, пах всеми цветами летнего луга. На этот мед, налитый в прозрачную стеклянную плошку, даже смотреть было сладко и солнечно.

Чай оказался крепким и горячим. Он тоже пах летом и травой, и с каждым глотком Лиля все больше представляла себя лежащей на деревенском сеновале. В детстве она любила залезать на сеновал в деревне у бабушки, куда ее возили на каникулы. И воспоминания о бане были родом оттуда же, из детства. Бабушка рано умерла, и связанное с ней ощущение деревенского счастья и безмятежности закончилось.

Взрослая самостоятельная женщина, подполковник юстиции Лилия Ветлицкая никому не могла рассказать о своей главной детской мечте, пока так и оставшейся нереализованной. Больше всего на свете она мечтала завести кур. Разноцветных пеструшек в коричневую крапинку, словно бусины рассыпающихся по траве перед деревенским домом. Кур тоже держала бабушка, и маленькая Лиля часами могла наблюдать за их возней, придумывая истории в духе «Черной курицы». Понятно, что это была ее любимая книжка. Для взрослой Лили квохчущие во дворе птицы были признаком стабильности и спокойствия. Вот только в ее суматошной жизни не было ни того, ни другого, впрочем, как и кур.

На ферме куры были те самые, из детства. Лиля, повязав голову снятым с шеи шелковым платком на деревенский манер, долго смотрела, как они бродят по двору, заполошно вскидывая крылья при приближении степенно вышагивающего петуха. Петух был таким важным, что напоминал индюка. И смотрел на кур сверху вниз, словно он был падишахом в окружении наложниц в пестрых костюмах.

После кур пошли к осликам, живущим за крепко сбитой деревянной перегородкой. Один ослик был побольше, другой поменьше. Их разрешали кормить, Лавров достал пакетик с какими-то твердыми травяными трубочками, оказавшимися специальным кормом для коз, и высыпал по чуть-чуть в мальчишечьи подставленные руки, сложенные лодочкой.

На лице Матвея и Степы был написан неприкрытый восторг, Гришка казался похож на первооткрывателя, исследующего неизведанные земли. Ослики вытягивали морды между досками, тыкались мокрошлепыми губами в детские ладошки, аккуратно брали еду, чуть прикусывая тонкие пальцы. Щекотно, не больно.

Лиле вдруг так сильно захотелось попробовать, каково это – ощущать мягкую шерсть под своими пальцами, влажность губ, собирающих последние крошки, нежную косоватость взгляда доверчивых глаз из-под длинной челки, будто говорящих «знаю-знаю, ты меня не обидишь».

Будто прочитав ее мысли, Лавров шагнул к ней и протянул пакетик. Лиля послушно подставила руку, в которую он высыпал корм, и подошла поближе. Маленький ослик, отвернулся от мальчишек и послушно подошел к ней, высматривая лакомство. Она протянула руку и счастливо засмеялась, почувствовав аккуратное, нежное прикосновение.

Лавров искоса наблюдал за ее раскрасневшимся лицом, непослушной прядью волос, выбившейся из-под косынки, горящими глазами. Она была совсем другой, не такой, как в кабинете у Бунина или на месте преступления. Более свободной, что ли. И такой своей, что у него даже кончики пальцев закололо от невыносимого желания погладить ее по щеке, которая казалась бархатной на весеннем легком ветру.

В баню пошли по очереди. Сначала Лавров от души, но осторожно попарил мальчишек, которые визжали и смеялись, когда он охаживал их веником, вылил на них по ведру прохладной, но не ледяной воды, отправил их в фермерский дом пить чай и сам залез на полок, прогреться и прогнать из головы непонятно откуда поселившийся там туман.

В жарко натопленной бане он впервые за долгое время позволил себе расслабиться. Сведенные мышцы понемногу отпускало. Скрученные в проволоку нервы уже не звенели и, погружаясь в полудрему, Лавров с удивлением подумал, что за два года жизни в мамином доме почему-то ни разу не догадался затопить баню.

Он перевернулся на живот, подложив под голову руки, и незаметно для себя уснул, и снилась ему Лиля Ветлицкая, которая шла к нему по деревенскому двору, обнаженная и прекрасная. У нее было совершенное тело, на которое хотелось смотреть, не отрывая глаз, гладить одним движением от изумительной шеи до тонких аристократических лодыжек, прижимать к себе, вминать под себя, пронзать, чтобы она кричала и плакала, но не от боли, а от счастья.

Лавров проснулся от того, что ему стало неудобно лежать на твердых досках. Жар желания, бушевавший в нем, был сильнее жара натопленной русской бани. Он перекатился на спину и скосил глаза, чтобы оценить масштабы настигшего его бедствия. Два года у него не было женщины. После предательства Веры он не мог смотреть ни на одну из них. Все женщины казались ему коварными, расчетливыми тварями, думающими только о деньгах.

Как-то ему попался на глаза фантастический фильм «Похитители сущностей». Лавров не любил фантастику, но от скуки и безделья в последнее время смотрел все подряд, не особенно вдумываясь в смысл. Этот фильм его зацепил. Речь в нем шла об инопланетных существах, внешне полностью копирующих людей, но не имеющих души, а вместе с ней и базовых нравственных понятий. Любовь, стыд, страдания, терзания были им неведомы. А потому встреча с ними была непредсказуема и страшна. Нападая на человека, они похищали его сущность, оставляя лишь пустую оболочку, также неспособную чувствовать.

Женщины стали для Лаврова чем-то вроде похитителей сущностей, инопланетными существами, лишенными души. Исключение составляла только мама, до сих пор убивавшаяся по отцу, так и не принявшая его смерть. И Лиля Ветлицкая, которая была слишком земной и в то же время очень эмоциональной, чтобы казаться бездушной инопланетянкой.

Желания, которые она вызывала в Лаврове, тоже были очень земными, настолько земными, что он уже изнемогал от неистового буйства плоти. Пробормотав замысловатое ругательство, он соскочил с полки и, зачерпнув ковшиком ледяную воду из стоявшей в предбаннике кадушки, с размаху плеснул ее себе в пах. Холод обжег его, заставив задышать открытом ртом. Зато стало легче.

Облившись еще раз, теперь уже с головы до ног, Лавров выскочил в предбанник и стал одеваться. В голове прояснилось. Ему вдруг показалось, что в фермерской бане, в которую он попал по воле случая, он смыл с себя все плохое, что случилось с ним за последние два года. Старый Лавров утек вместе с грязной водой в водосток в полу, а новый Лавров, в жизни которого теперь все должно было быть хорошо, толкнул деревянную дверь и вышел на широкий, засыпанный чистой соломой двор, полной грудью вдохнул прозрачный апрельский воздух и зашагал в сторону дома, где его наверняка уже ждали.

В избе, такой же основательной, просторной и вылизанной, как все кругом, пахло горячими сладкими плюшками и маринованным мясом. От этого аромата у Лаврова что-то сдвинулось в голове, а рот моментально наполнился слюной.

– Проходи, – приветствовал его фермер, которого звали Федором. – Сейчас я на терраске мангал разведу и мясо пожарю, а то, вон, мальцы есть хотят. – Гриша, Степа и Матвей действительно напоминали троицу голодных щенков, преданно глядящих на хозяина, не перепадет ли косточка.

– Я помогу, – щурясь от неловкости, сказал Лавров. Отправляясь в контактный зоопарк, он не был готов к тому, что за ними тут будут так ухаживать.

– Да ладно, ты ж из бани, так и простыть недолго, – Федор усмехнулся добродушно и, словно прочитав лавровские мысли, сказал: – Ты не думай, так-то у нас застолье и баня в обязательную программу не входят. Просто мальцы ваши уж очень моей Марье в душу запали. Свои-то дети выросли, живут далеко, внуков не чаще раза в год видим. Вот она и раскисла малость. Сразу ж видно, что вы люди хорошие. Вон, сироту привечаете. Так что вас уважить, все равно что ангела поцеловать.

Марья Алексеевна увела в баню Лилю, и Лавров моментально расстроился. В ее отсутствие он чувствовал себя так, как будто у него отрезали ногу или руку. Высушив у печки голову (нет, надо подстричься, негоже в таком виде перед Лилей выхаживать), он оделся и вышел на улицу, чтобы все-таки помочь Федору с шашлыком. Мальчишки увлеченно смотрели какое-то кино по телевизору, им он был сейчас совершенно не нужен.

Угли раскалились докрасна, поднимающегося над решеткой жара было в аккурат достаточно для того, чтобы мясо быстро пожарилось и не высохло. Федор ловко управлялся с шампурами, Лавров действительно был ему совершенно не нужен и, чтобы не путаться под ногами, он сбежал с крыльца. Ноги сами привели его к бане, за дверью которой слышалось оживленное шебуршание. Не отдавая себе отчет, что он подслушивает, Лавров замедлил шаг и навострил уши. Дверь открылась, чуть не стукнув его по носу, и на пороге появилась распаренная и счастливая Лиля.

– Боже мой, как хорошо, – воскликнула она, блаженно улыбаясь. – Я с детства помню, что этот момент, когда из жаркой бани выходишь на улицу, он самый лучший. Просто чудо, как хорошо. – Она подняла руки, будто пытаясь обнять воздух, Лаврова и всю картинку вокруг. – Я так есть хочу, Сергей, вы бы только знали. Барана бы съела, честное слово. А вы?

Он сделал шаг, всего один лишь шаг, разделяющий их, прижал ее к себе, обхватив руками так, словно хотел вобрать ее в себя. Всю целиком. Лиля слабо пискнула и прижалась щекой к его свитеру под распахнутой кожаной курткой.

– Я боюсь, – пожаловался Лавров. Почему-то ему было совсем не стыдно жаловаться.

– Меня? – деловито уточнила она и, задрав голову, уставилась ему в лицо невообразимыми бездонными глазами, в которых отражалось небо.

– Скорее себя, – признался он. – Я уже забыл, как все это делается. У меня так давно никого не было, что я все время боюсь сказать или сделать что-нибудь не то. Что-то такое, что отвернет тебя от меня. И я уже не смогу тебя вернуть.

– У тебя до меня вообще никого не было, – сообщила она, все так же глядя ему в глаза. – И у меня до тебя никого не было. Наши прошлые жизни вообще не в счет, понимаешь. Есть наши дети, это да. А больше ничего не было. Все только начинается. И даже не надейся, что я куда-нибудь исчезну. А если попытаешься исчезнуть ты, то я тебя просто убью.

– Сядешь, – Он неожиданно развеселился, уж больно воинственно она выглядела. С тюрбаном из полотенца на голове, умытая, не накрашенная, она казалась удивительно молодой. Просто девчонкой. – Ты не волнуйся, Лиля, я не буду исчезать. Только если ты сама этого захочешь.

– Не захочу. Ты знаешь, все окружающие привыкли, что я сильная, что я сама со всем справляюсь, что я все могу. Одна. А я устала быть одной, Сергей. Мне так хочется спрятаться за чью-то широкую надежную спину. Мне даже самой себе стыдно признаться в этом желании, но оно не проходит. Оно разрастается во мне, как раковая опухоль, и сжирает остатки сил. Понимаешь?

– Понимаю. Вот только, – Лавров замялся, – я не уверен, что могу быть опорой. В последнее время я показал себя, как бы помягче выразиться, не совсем надежным. Сам спрятался за мамину спину и только сейчас понимаю, что это стыдно. Быть не мужиком.

– Нет, Сережа. – Она зябко повела плечами, и он накрыл ее полами своей расстегнутой куртки. – Ты надежный. Ты очень-очень мужик, иначе я бы не хотела тебя так сильно, практически до одури. Вот я смотрю на тебя, и у меня ноги подкашиваются. А то, что с тобой случилось… Это была болезнь. Тяжелая изнуряющая болезнь, которая, наконец, прошла. Ты пошел на поправку, разве ты этого не чувствуешь?

– Чувствую, – признался Лавров. – И меня в дрожь кидает от мысли, что для того, чтобы я очнулся, нужна была Верина смерть. Неправильно это. Жестоко.

– Жизнь вообще жестокая штука. Мы с тобой знаем это особенно хорошо благодаря нашей профессии. Знаешь, что… – Он вопросительно посмотрел на нее. – Пошли в дом, а то я замерзла.

– Можно я тебя поцелую? – спросил Лавров и, не дожидаясь ответа, примкнул к ее губам, мягким, податливым и доверчивым.

От поцелуя зашумело в ушах, ноги сразу стали ватными, и вернулось сумасшедшее желание, которое он смыл, было, ледяной водой. Оно не ушло, просто спряталось, притаилось глубоко внутри и сейчас вот вернулось, выпущенное на свободу. Чуть слышно застонала Лиля, и Лавров понял, что она сейчас испытывает то же самое, и от этого понимания вдруг лопнула натянутая внутри него стальная струна, разлетелась брызгами ледяная стена обороны от окружающего мира, которую он упорно возводил с того момента, как Вера сказала ему, что уходит.

Холодные колючие осколки рассыпались, чуть царапая кожу, но под этим ледяным дождем было хорошо и радостно, и радость эту можно было пить, как он пил сейчас с Лилиных прохладных на апрельском ветру губ. И синева неба вокруг, и шум столетней лиственницы, растущей рядом с баней, и даже тактичное покашливание топчущейся на пороге Марьи Алексеевны, боящейся спугнуть их своим появлением, только подчеркивали острое чувство счастья, наполнявшее Лаврова. Если бы месяц назад ему бы кто-нибудь сказал, что он может быть так неприлично счастлив, он бы ни за что не поверил.

Если бы еще месяц назад кто-нибудь сказал, что можно быть такой счастливой, она бы ни за что не поверила. Вся боль и грязь оказались смыты, как и не было их в ее жизни. Просыпаясь по утрам, она тут же начинала петь что-нибудь незатейливое. И, собираясь на работу, прихорашиваясь перед зеркалом, думала только о том, что все хорошо, а будет еще лучше. Все химеры разогнаны по своим пыльным углам, все страхи побеждены, вся несправедливость исправлена.

Она никому не собиралась отдавать того, что по праву принадлежало ей. И каждого, кто посягал на ее собственность, неизменно ждало наказание. Двое уже наказаны. Теперь очередь еще двоих. И им она приготовила участь гораздо более страшную, чем смерть.

Она вовсе не считала себя жестокой. Отнюдь. Жестокой была жизнь, неизменно отнимавшая у нее все, что было ей дорого, и оставляя взамен эрзац чувств, интересов, ценностей. Она лишь восстанавливала справедливость, а для этого годились абсолютно все методы.

Она вспомнила, как ходила в университет, чтобы взглянуть на Митькину новую пассию. Надо же, столько лет держался, и вот на тебе. Попался в капкан классического изречения «седина в голову, бес в ребро». А зря. Не изменил бы жене, и эта молоденькая влюбленная курочка с широко распахнутыми наивными глазами осталась бы жива-здорова. Всю жизнь бабы страдают от любви к нему. Уксус пьют, вены режут, теперь вот с крыши кидаются… Вспомнив про разрезанные вены, она даже захихикала невольно. Нет, все-таки Митька – неумный человек. Как он мог поверить, что его нежная женушка действительно способна лишить себя своей драгоценной жизни? Не раскусить, что это всего лишь игра, представление для доверчивой публики, мог только форменный идиот. Что ж, Митенька – не птица Говорун, никогда не отличался умом и сообразительностью. Если все и дальше пойдет так, как идет, то будет этому Муку наука.

Он ответит за все, что сотворил. А она наконец-то освободится от него. В ее зависимости от него, звука его голоса, его широких шагов, которую она никак не могла избыть, крылось что-то болезненное. Никакие успокоительные таблетки не помогали, а перед психотерапевтами и психиатрами она испытывала такой глубокий ужас, что скорее бы тоже спрыгнула с крыши, чем доверила им свою сокровенную тайну. На секунду она прикрыла глаза, представляя расстилающуюся под ногами бездну, и невольно передернулась. Нет, все-таки вены не так страшно. Просто усыпаешь в теплой воде, и все.

Тело налилось слабостью, она просто физически почувствовала, как перестают слушаться руки и ноги, и чуть не упала на пол, как куль с тряпьем, но все-таки успела взять себя в руки. Не-е-ет. Она не слабое никчемное создание, которое привык видеть возле себя Митька. Она сильная волевая женщина, которой все под силу. Она добивается всего, к чему стремится. И чтобы доказать это всем окружающим, а в первую очередь самой себе, осталось сделать совсем чуть-чуть. И вот тогда она наконец-то станет свободной.

Улыбаясь краем губ, от чего ее улыбка становилась похожей на звериный оскал, она ловко и споро собирала букет, который намеревалась отправить помощнику руководителя следственного управления Лилии Ветлицкой. Нет, не зря когда-то давным-давно она научилась делать букеты. Следовательша никак не могла поймать убийцу, хотя в последнее время ее действия, как в детской игре, скорее можно было оценить как «горячо», а не «холодно». Ей нужно было немного помочь, подтолкнуть в правильном направлении, а главное, привести в соответствующее расположение духа.

Тщательно упакованный в плотную бумагу букет желтых гвоздик был зашифрованным посланием, которое эта Ветлицкая не сможет перевести с языка цветов иначе, чем «ты разочаровала меня». Кстати, это правда. Она действительно разочарована тем, что Митька до сих пор на свободе. Что ж, в самое ближайшее время она это исправит.