Глава восьмая. Пион на рассвете

Лавров задумчиво щелкал кнопкой настольной лампы, стоящей в его будке охранника. «Щелк», и маленькое пространство заливал желтый свет, похожий на пластилиновый сыр, выпускаемый в рамках программы импортозамещения. «Щелк», и будка погружалась в темноту, освещаемую лишь светом уличного фонаря. Он стоял далековато от будки, его главной задачей было освещать дорогу, которая от шлагбаума на въезде в поселок поднималась немного и разветвлялась на отворотки, заменявшие здесь улицы. Фонарю не было никакого дела ни до Лаврова, ни до тьмы в его голове, которая никак не желала рассеиваться. И даже щелканье кнопкой не помогало.

«Щелк-щелк»… Вообще-то он уже давно все для себя решил. Он вернется на службу, к ребятам в отдел. Надо только скинуть пяток килограммов да накачать мышцы в спортзале. Но это ерунда, это будет совсем несложно. Вот сейчас они закончат это дело с цветочными убийствами, вместе закончат, и он, Лавров, переговорит с Ванькой Буниным, который ему обязательно поможет. В этом он даже не сомневался.

«Щелк-щелк»… Со Степкой отношения, слава богу, налаживаются. Мальчик уже почти не плачет ночами и даже улыбается иногда отцовским шуткам. Робко, опасливо, но все-таки улыбается. И мама довольна. То ли тем, что они теперь живут все вместе, то ли от того, что видит, что ее непутевый сын действительно возвращается к нормальной жизни. Что и говорить, его добровольная схима излишне затянулась, и сейчас Лаврова самого удивляло, что он так долго этого не замечал.

«Щелк-щелк»… А все-таки символично, что все, что с ним сейчас происходит, выпало на весну. Самое время возродиться и начать жить заново. Весенний воздух, еще прохладный утром, но прогреваемый к обеду, пах обновлением. Там, куда не долетал ветер и было солнечно, на деревьях и кустах уже набухли почки. Лавров каждое утро проверял огромную яблоню во дворе, растущую прямо у стены маминого дома, и ольху, скрипящую ветками прямо у входа в охранную будку. До листьев, настоящих весенних, нежно-зеленых листьев оставалось всего ничего.

«Щелк-щелк»… Мама перед отъездом на работу уже каждый день колдовала на своих волшебных клумбах. Что-то рыхлила, что-то удобряла, что-то подсаживала, что-то, наоборот, выдергивала, хотя клумбы и так выглядели образцово-идеально. Вот все-таки интересно, что мама, технарь по образованию, настолько на «ты» с цветами.

«Щелк-щелк»… Ее тоже зовут как цветок. Ей очень идет ее имя, нежное, как дрожащий на ветру лепесток. И аромат от нее исходит, как от цветка. Тонкий, душистый, манящий, так и хочется вдыхать его снова и снова. Лавров поперекатывал на языке звонкое, как лесной колокольчик, имя Ли-ля, Ли-леч-ка, Ли-ли-я, динь-дон, динь-дон… Вряд ли она согласится на то, чтобы рядом с ней, такой звонкой, такой ясной, находился мрачный тип вроде Лаврова.

Тяжелое, грязное прошлое тянуло его назад, в зловонную мутную жижу, из которой он с таким трудом пытался вырваться. Рискнет ли он, похожий на болотного водяного, приблизиться к ней. Посмеет ли. И как переживет, если она отшатнется в ужасе, не захочет впускать в свою жизнь ни его проблемы, ни его самого. К сожалению, получить ответ на этот вопрос можно было только экспериментальным путем.

«Щелк-щелк»… Рискнуть или не рискнуть? Посметь или не посметь? Обожжет или приголубит? Любит – не любит? Плюнет – поцелует? Сам Лавров на ее месте плюнул бы. И Вера тоже плюнула. Хотя она – не Вера. Это уже абсолютно ясно.

Ночные горячечные мысли бились в голове, отгоняя сон. Впрочем, спать на посту не положено, а он же на посту. Лавров не выдержал и засмеялся. В маленькой охранной будке, больше напоминающей собачью, даже диван имелся, продавленный, как и положено дивану, стоящему в таком месте. Естественно, что охранники укладывались спать, несмотря на все инструкции. К черту инструкции в забытом богом коттеджном поселке. За два года работы тут ни разу не произошло ничего, требующего вмешательства охраны. Открыть шлагбаум, если попросят, помочь поменять колеса, зарядить аккумулятор, вот и все проблемы, которые ему приходилось решать.

Поначалу Лаврова это вполне устраивало. Здесь можно было не жить, а тупо сидеть на обочине жизни, наблюдая, как она течет мимо, поднимая и опуская шлагбаум перед другими. Ночью спать на продавленном диване, днем тоже спать, только наяву, с широко открытыми глазами, которые не фокусируются на увиденном. Да, долго Лаврова это устраивало, а сейчас вот почему-то перестало. Последнее время ему было тесно в будке. Пользуясь весенним теплом, он практически все время проводил на улице, дыша полной грудью, закидывая голову, чтобы полюбоваться на бескрайнюю синь неба. Он как будто заново видел, узнавал, ощущал и небо, и голые ветки деревьев, и остатки грязного снега, съежившегося в тени, и крики птиц, и солнечных зайчиков, то и дело выскакивающих из зеркал проезжающих машин и по-хозяйски располагающихся на окнах будки.

И звуки сейчас звучали как-то по-новому, и запахи Лавров ощущал острее, и краски вокруг были ярче, и струны души были настроены как-то по-другому, совсем не так, как еще месяц назад. Ему было странно, что все эти изменения произошли с ним после смерти Веры. Не по-людски это было, не по-божески. Но с чем еще связать свое странное состояние, больше всего напоминающее невесомость, он не знал.

Вот только недавно ходил по земле, придавленный изменой жены, крушением жизни, и ноги таскал, как будто к ним были гири привязаны, а сейчас почти летает, и все трудности ему нипочем.

– Да ты, брат, влюбился, – чуть слышно пробормотал Лавров себе под нос, и, словно испугавшись, выключил лампу, погрузив будку во тьму. – Да-да, скажи себе правду. Ты влюбился, хотя был уверен, что с тобой этого никогда уже не случится. Поэтому и весна бьет тебе в голову, и птицы поют, и солнце светит, и аромат лилий преследует тебя повсюду.

Тяжело вздохнув, словно признавая собственное несовершенство, он снова щелкнул кнопкой и в неровном желтом свете посмотрел в мутное, изъеденное временем зеркало с помутневшей амальгамой. Из зеркала на него смотрел высокий, чуть оплывший мужик с отросшими лохмами. Соль с перцем, как называла его поседевшую шевелюру мама. Что-то незнакомое почудилось ему в собственном отражении, и, чуть прищурившись, он понял, что именно. Растерянность во взгляде, к которой он привык за последнее время, куда-то исчезла. В зеркале отражался прежний Лавров – решительный, сосредоточенный, со стальным блеском в ясных глазах, из которых куда-то сгинула прочь мутная поволока. Нет, ему определенно шло быть влюбленным.

Перестав мучить выключатель лампы, Лавров придвинул стопку бумаги, достал огрызок карандаша, одиноко болтавшийся в стаканчике на столе, с сомнением оглядел его со всех сторон, вытащил из кармана складной швейцарский ножик, подаренный мамой на какой-то из дней рождения, еще в той, прошлой жизни, подточил карандаш и вывел на бумаге цифру один.

Он может попытаться вернуться к нормальной жизни. Может и должен. И он обязательно попробует, вот только шанс у него всего один – проявить себя в расследовании, вычислить убийцу, доказать Ваньке Бунину, Димке Воронову, всем друзьям и уж тем более врагам, а главное – ей, Лилии Ветлицкой, что он чего-то стоит.

Итак, основной версией следствия стало желание убийцы замаскировать одно совершенное им с конкретной целью преступление другими. Как сказала Лилия Ветлицкая, «спрятать лист в лесу». И все силы следственной группы были брошены на то, чтобы вычислить ту самую «настоящую жертву», изучить круг ее общения, найти человека, заинтересованного в ее устранении. Всего-то и дел… Лавров вздохнул.

Ребята из Ванькиного отдела провели титаническую работу по установлению возможных причин для убийства каждой из жертв. Итак, Вера. Как ни крути, а ее мог хотеть убить только сам Лавров, а главным поводом могла стать ревность и обида. Сергей был не в претензии, что сразу после убийства попал в подозреваемые. Он бы и сам, будучи опером, подумал бы именно на себя. К счастью, по остальным убийствам у него было железное алиби.

Пышнотелая красавица Ольга Разумовская, мечтавшая о короне конкурса красоты, оказалась девушкой крайне амбициозной. К успеху она шла по головам конкуренток, Лавров и сам это видел, когда на конкурсе она добивалась от тележурналиста, чтобы он снимал ее, только ее и никого другого. В повседневной жизни, как выяснилось, она руководствовалась теми же самыми принципами. Перед самым Новым годом Разумовская обставила по карьерной лестнице свою давнюю подругу.

Они обе работали в юридическом агентстве, которое специализировалось на отмазывании молодых людей от армии. Подруга некоторое время назад внедрила новую систему работы, после чего количество заключенных договоров резко пошло вверх. Директор ее работой остался весьма доволен и несколько раз намекнул, что способная девушка в скором времени станет начальником отдела. Предыдущий начальник собирался на пенсию, и вопрос, казалось, был уже почти решен. Однако незадолго до Нового года подруга подхватила пневмонию и ушла на больничный, выйдя с которого с изумлением обнаружила, что отделом командует Ольга Разумовская.

– Кто первый встал, того и тапки, – сообщила она ошарашенной сопернице. – Отделом командовать здоровье нужно, а ты хилая такая, чуть что, сразу чихаешь.

Подруга подобного вероломства не ожидала, в сердцах наговорила много лишнего, в том числе сформулировала начальнику, что именно она о нем думает, а потому тридцатого декабря оказалась вообще без работы, с трудовой книжкой в руках. Все усилия по строительству карьеры пошли прахом, все нововведения, над которыми она сидела ночами, придумывая и создавая свою уникальную систему, теперь использовались без нее, а все лавры достались пышнотелой наглой выскочке, предавшей их дружбу.

Как с изумлением обнаружила оставшаяся на бобах девушка, Разумовской даже не было стыдно.

– Хочешь жить, умей вертеться, – философствовала она, пока зареванная подруга истерически скидывала в коробки свое немудреное барахло. – Жизнь такая, что нужно выгрызать успех, любой ценой идти к нему, понимаешь? Ты не удержалась, разжала руки, я подхватила то, что упало. Так что ничего личного. Не обессудь, подруга.

– Не подруга ты мне, – взвизгнула соперница. – И если ты так поступаешь с людьми, то не удивляйся, что рано или поздно кто-то так же поступит с тобой. Все тебе отольется, слышишь? И мои слезы, и то, что я без работы осталась. Чтоб ты сдохла, мерзавка. А я еще на твоей могиле спляшу, поняла?

Их разговор, в котором явственно звучала угроза, слышали сразу несколько человек, и, хотя незадачливая подруга теперь уверяла, что находилась в состоянии аффекта и убивать Разумовскую точно не собиралась, слов из ее песни было все – таки не выкинуть.

Вспоминая все детали, которые удалось узнать, Лавров машинально рисовал на бумаге только ему одному понятные круги, квадратики, треугольники и стрелочки. Он всегда так делал, когда работал по делу, так ему лучше думалось. Коллеги, теперь уже бывшие, всегда посмеивались над этой его привычкой, называя Штирлицем, но он не обращал на насмешки ни малейшего внимания. Привычка держать под рукой бумагу и карандаш ушла вместе с Верой, работой и жизнью, а теперь вернулась.

Он нарисовал причудливую цифру три и обвел ее жирным кружком. Ирина Колпина, директриса детского дома-интерната. Любопытно, что Лилия Ветлицкая привечает мальчонку, живущего именно там. Тьфу ты, черт. Мысли опять съехали на Лилю, и Лавров усилием воли приказал им вернуться обратно.

Итак, Ирина Колпина. Премерзкое существо, ненавидящее детей. Как выяснилось, детский дом она возглавила после крупного скандала на предыдущей работе. До недавнего времени Ирина Тимофеевна руководила благотворительным фондом. Существовал он в основном на пожертвования одного из крупнейших в их области заводов, однако и взносами частных благотворителей не брезговал. Фонд оплачивал дорогостоящее лечение за границей, покупал квартиры матерям с маленькими детьми, сбежавшим от мужей – извергов, помогал с усыновлением детей, покупал инвалидные коляски, в общем – делал тысячу благородных дел. Ирина Колпина красовалась в телевизоре, давая интервью, в кадре вытирала детям щечки, измазанные шоколадом, придумала провести танцевальное шоу для детей-колясочников, а потом в одночасье была поймана за руку на финансовых махинациях.

Репутация фонда значила гораздо больше, чем преступление и наказание какой-то там Ирины Тимофеевны, поэтому дела заводить не стали, недостачу прикрыли, в Колпину спровадили в тихое и непыльное место – руководить домом-интернатом. Лавров хотел бы просто посмотреть в глаза человеку, в голову которого пришла такая мысль, а еще лучше, по-тихому эти самые глаза выдавить, потому что тот факт, что Ирину Тимофеевну нельзя на пушечный выстрел подпускать к детям, тем более и так обездоленным жизнью, было видно даже слепому.

Кто мог ненавидеть ее настолько, чтобы лишить жизни? На этот вопрос не было ответа. Все люди, которые когда-либо пересекались с нею на жизненном пути, говорили о ней плохо. Очень плохо. Но убить? Родственники, коллеги, настоящие и бывшие, немногочисленные друзья и просто знакомые пожимали плечами. Таких сильных эмоций Колпина не вызывала ни у кого.

Вспомнился случай с незадавшимся усыновлением, когда одна женщина очень хотела забрать себе мальчика из интерната, но его под нажимом Колпиной отдали в другую семью, причем за границу, в Италию. Женщина эта плакала, кругами ходила вокруг интерната, чтобы увидеть приглянувшегося мальчишку, пыталась уговаривать Колпину, умоляла, даже на коленях стояла, но изменить ничего так и не смогла. Мальчика увезли, переведя на счет интерната круглую сумму спонсорской помощи. Как водится, эти деньги Колпина потратила на себя – на покупку нового служебного автомобиля и ремонт в своем кабинете.

Елену Петрову, а именно так звали женщину, нашли и допросили, но ничего к этой истории она добавить не смогла. Колпину она ненавидела и презирала, но понимала, что мальчишке за границей будет лучше, а потому смирилась.

– Я же одна живу, – говорила она сотрудникам полиции, вытирая слезы, которые струились из-под очков с сильными диоптриями. – У меня, конечно, работа есть и квартира, но я ребенку, кроме любви, мало что могу дать. У меня своих детей быть не может, и муж потому от меня ушел, вот я и решила, что хоть кому-то моя ласка сгодится. Но в Италии тепло, там образование хорошее, у семьи этой дом на море, доход – не чета моему. Мальчику там лучше будет. Меня взбесило, конечно, что она его за деньги продала. Она ведь мне так и сказала, принесешь сто тысяч, будет ребенок твой. А откуда у меня такие деньги.

– А как вы собирались усыновить ребенка, если вы в разводе? – уточнил Бунин. Что-то в этом рассказе ему не нравилось.

– Так я мужа уговорила не оформлять развод, пока я ребеночка не подберу. Он согласился. Понимал, что мне это важно. Живем мы отдельно, а по документам муж и жена. Я сейчас документы на другого малыша оформляю, из Дома малютки. А потом сразу разведемся.

Елена Петрова имела веский повод ненавидеть Ирину Колпину, однако тихая и скромная менеджер по продажам никак не походила на убийцу еще пяти человек, тем более что все ее мысли сейчас были о будущем ребенке, которого примерно через месяц она уже могла забрать домой.

Успешная предпринимательница Ольга Яковлева тоже с ходу опровергла домыслы о том, что у ее тети Людмилы Яновской могли быть враги.

– Что вы. – Она даже засмеялась, услышав просьбу подумать, кто мог желать смерти ее тетке. – Она за свою жизнь мухи не обидела. Удивительно светлый был человек. А уж как ее ученики любили.

– Что ж не проведывали ее ученики-то? – спросил Дмитрий Воронов, проводивший беседу с Яковлевой. – Одиноко жила ваша тетя.

– Так ведь у каждого своя жизнь, – покачала головой Яковлева. – Я на своем примере знаю, как это трудно – помнить о чем-то еще, кроме своего бизнеса. У людей семьи, работа, проблемы. Вроде и надо бы одинокую старуху проведать, а некогда. Так что я никого не осуждаю. И тетя никого не осуждала.

Елена Панфилова на вопрос о том, кто мог хотеть избавиться от больной матери, и вовсе ответила неадекватно.

– Так и запишите, что я хотела, – с вызовом в голосе заявила она. – В глубине души, конечно. И муж мой хотел, потому что в доме все пошло кувырком. Вы знаете, каково это с утра до вечера слышать стоны? Вы думаете, можно привыкнуть к тому, что в доме пахнет лекарствами и мочой, что человек, который тебя вырастил, превращается в беспомощное растение? Она же только мычала и ресницами хлопала, вот пойди пойми, что болит, что хочет, чем помочь. Мы мучились, она мучилась, да мы бога молили, чтобы это все поскорее закончилось. Я и в передаче на телевидении сказала, что это невыносимо – любить и ненавидеть родного человека одновременно, а приходится, и все из-за болезни этой проклятой.

И, сказав это, она горько заплакала.

Кружков и стрелочек на лежащем перед Лавровым листочке становилось все больше. Информация систематизировалась и укладывалась в голове на отведенные ей полочки и ячейки. Он точно знал, что так ничего не забудет, не потеряет, и в нужный момент любая деталь будет услужливо вытащена подсознанием из закоулков памяти и использована по назначению. Именно так он еще совсем недавно распутывал самые сложные дела.

Лавров не сомневался, что и в данном случае преступник будет наказан. Как там говорил товарищ Жеглов? Наказаний без вины не бывает? Так и вины без наказания тоже не бывает. Не по справедливости это, а жизнь на самом деле очень справедливая штука. Рано или поздно, а возмездие настигает за любые грехи, даже самые незначительные.

Он отшвырнул карандаш и с хрустом потянулся, разминая затекшую спину. Ну почему так получается, что у каждого человека обязательно есть скелет в шкафу? Почему нельзя жить, не нанося никому ран, не причиняя боли, не предавая, не обгоняя на виражах, не ставя подножек? Риторические вопросы не требовали ответа, да и не знал никто ответа на них. Практически любую из жертв было за что не любить, да что там не любить, ненавидеть.

Если бы убийца был психом, то вполне возможно, что его целью было бы выражение именно этой нехитрой мысли – все мы живем, порождая смертельных врагов. Но согласно психиатрическому заключению, теперь уже по настоянию Лилии Ветлицкой, сделанному по официальным каналам, психом и маньяком он не был. Эту информацию пока держали в тайне от средств массовой информации, чтобы преступник оставался в неведении, что они поняли его хитрость. Однако, по большому счету, это ни к чему не приводило. Новых жертв, к счастью, не было, равно как и сдвигов по расследованию предыдущих убийств. Первое вселяло осторожный оптимизм, за второе руководство снимало головы. Следователь Бакланов, как казалось Лаврову, вообще уже поседел. Хотя Бакланова ему было не жалко.

Вот за Бунина и Воронова, которые в последнюю неделю даже спать домой приходили не всегда, он переживал. И за Лилю. Она еще больше похудела и осунулась, видно было, что расстраивается по-настоящему. Почему именно это преступление стало для нее очень личным? У Лаврова не было ответа на этот вопрос, причем ему казалось, что сама Лиля ответа не знает тоже.

Мысли привычно съехали на нее. Он вспоминал, как ветер взметает ее легкие волосы, как развевается тонкий шелковый, не совсем по погоде, шарф на длинной шее, как поблескивают на солнце маленькие бриллиантики в прозрачных розовых мочках ушей, как она морщит тоненький носик, когда смеется, как двигается ее горло, как она теребит часы на изящном запястье.

Лавров всегда исподтишка разглядывал ее, когда они встречались. Больше всего на свете ему хотелось узнать, какая она на вкус, насколько мягкая и нежная у нее кожа, как она двигается и стонет в порыве страсти. По ночам он представлял строгую и неприступную Лилию Ветлицкую в постели, своей постели. Воображение услужливо подсовывало ему картины, от которых он вдруг забывал дышать. В его фантазиях она изнеможенно падала на подушки, закрывала глаза в блаженной истоме и вдруг протягивала руку, чтобы взъерошить ему, Лаврову, волосы на затылке. Когда-то, в детстве, так делала мама, а потом он вырос и стал стесняться этого жеста, и мама быстро от него отучилась, уважая сыновнюю взрослость, и так и не приучилась обратно, хотя с годами он стал просто мечтать, чтобы она ерошила его волосы. Она, а теперь еще и Лилия Ветлицкая. Хотя всем понятно, что этого никогда не будет. Делать ей нечего, как ерошить волосы какому-то там Лаврову. Неудачнику и слабаку.

Он вздохнул, горько и отчаянно, как вздыхают только от большого горя, и снова взялся за карандаш. Думать о работе, а он почему-то считал это именно работой, было гораздо проще, чем о Лилии Ветлицкой.

Итак, шестая жертва, Дина Кострова. По словам подруги, незадолго до Нового года она рассталась со своим любовником и страшно переживала по этому поводу. Преподаватели, однокурсники ни о чем не догадывались. Дина была закрытым человеком, предпочитая не делиться ни с кем личными переживаниями, и только близкая подруга, с которой они в общежитии жили в одной комнате, знала о том, что девушка часто плакала. Правда, в депрессии она была лишь до Нового года, а затем успокоилась и даже как-то повеселела. Говорила, что неудачная любовь – это не конец жизни, а всего лишь новый эмоциональный опыт. Это было странное заявление для молодой девушки, но подруга не смогла ответить на вопрос, что именно та имела в виду.

– А кто был ее любовником? – спросил Иван Бунин.

– Не знаю, она скрывала это даже от меня. Говорила, что он очень известный в городе человек и, естественно, женат, поэтому она должна хранить тайну.

– В жизни не поверю, что девушка может никому не проболтаться, – усомнился Воронов. – По опыту своей жены знаю, что все женщины – ужасные болтушки.

– Ну, не знаю, – свидетельница на это немного резкое замечание не обиделась, – мне она никогда ничего такого не рассказывала. Правда, у нее есть одна очень близкая подруга, школьная. Она осталась в Вельске, в том городке, откуда Динка родом. Может, она и знала. Динка как раз на Новый год в Вельск ездила, может, и просветленная такая вернулась, что ей подружка мозги промыла.

– А как зовут подружку?

– Наташа, кажется. Вы простите, но я же с ней не знакома. Дина с ней по телефону каждый день разговаривала, так вроде Наташа.

В тот же день сыщики написали запрос в Вельское отделение полиции с просьбой установить школьную подругу Дины Костровой, Наташу, и с ней поговорить. А вот однокурсница больше им ничем помочь не могла.

– А скажите, – спросил у нее Бунин, – как вы считаете, Дина могла повеселеть от того, что решила шантажировать своего любовника? Что-то вымогать?

– Нет, что вы. – Девушка испуганно всплеснула руками. – Динка очень тихая была и порядочная. Она не могла бы ни мстить, ни шантажировать. И потом, она очень его любила, этого человека. Вот так по-настоящему, как в романах пишут.

«Месть», «шантаж» написал сейчас Лавров на исчерканном вдоль и поперек листе бумаги. Глядя на составленный им список жертв и проставленные рядом с их именами только ему понятные значки, он напряженно подумал, кто из шести человек все-таки мог быть реальной жертвой убийцы. Этот вопрос задавали все члены следственной группы. На вчерашнем совещании Бунин спросил мнение всех.

– Да уж не бабки, – фыркнул присутствующий на совещании капитан Зубов. – Эти-то уж точно никому не нужны. Их и так со дня на день бы бог прибрал. – Лиля укоризненно посмотрела на него. – Я так чую, студентка это. Дина. Любовничек высокопоставленный ее убрал, тут как пить дать. Вот попомните вы мое слово, нахлебаемся мы еще, если это окажется чиновник какой-нибудь или депутат. Избавился он от девушки, чтобы харизму ему не портила. Выборы же на носу. А всех остальных для прикрытия мочканул. Точно вам говорю. Так что ждем ответа из Вельска.

– Как версия годится, хоть и не думаю я, что наши политики такие кровожадные, – кивнула Лиля. – Еще какие варианты?

– Колпина? – с сомнением сказал Лавров. – У нее действительно были враги. И эта незадавшаяся усыновительница на вид может быть тихой, а внутри ого-го какие демоны. У отчаявшихся людей демоны отчаянные. И еще Разумовская. История с подсиживанием коллеги по работе тоже не очень красивая.

– Роем в этих трех направлениях, – согласилась Лиля. – Сначала отрабатываем эти версии. Потом более внимательно смотрим на остальных.

Увидев поперечную складку, разрезавшую ее высокий лоб, Лавров понял, что она недовольна.

– Что-то не так, Лилия Юрьевна? – спросил он. Все остальные внимательно на них посмотрели. Лавров тут же покраснел, чувствуя себя нежной институткой, а затем озверел от злости на самого себя.

– Сергей, зовите меня Лилей. Так проще, – устало попросила Ветлицкая. – Нужно понять принцип, по которому он отбирал остальных жертв. Мне Инна Полянская, то есть журналистка Инесса Перцева, сказала, что схема должна быть простой и не иметь исключений. Меня тревожит то, что мы не можем реконструировать его схему.

– Может, все-таки тележурналист? – спросил Зубов. – Мы же установили, что он со всеми жертвами был знаком.

– У журналиста алиби. – Бунин с досадой махнул рукой. – Это абсолютно точно. Константин Сколкин во время совершения всех преступлений, кроме убийства на конкурсе красоты, либо снимал сюжеты, либо пропадал на монтаже. Он все время был на глазах у нескольких человек, так что он – точно не убийца.

– Все-таки какая-то связь с телеканалом «Город» должна быть, – упрямо сказал Воронов.

– Может, убийца видел их всех по телевизору и именно так отбирал своих жертв? – предположил Лавров. – Понимаете, он их не снимал, как журналист, он смотрел на них, как зритель. И брал на заметку.

– Откуда зритель мог узнать, к примеру, что Людмила Яновская одинока? В сюжете ко Дню учителя про это ничего не говорилось, – усомнился Зубов.

– Это могло по ходу выясниться. Он мог подобрать гораздо больше жертв, а потом начать изучать их жизненный уклад более внимательно. Он вообще довольно легко приспосабливается к обстоятельствам. Не побоялся убить Веру в машине перед салоном красоты. Или Разумовскую в толчее конкурса. Оказалась бы Яновская неодинокой, он придумал бы что-нибудь другое.

– Может быть, – задумчиво произнесла Лиля. – Только для нас, ребята, это плохо. Очень плохо. В городе живет пятьсот тысяч человек. У телеканала охват аудитории, согласно социологическим опросам, не менее шестидесяти процентов. Это я вам говорю, как человек, плотно работающий со средствами массовой информации. Так что вычислить одного потенциального зрителя, который видел все сюжеты и программы Сколкина и положил их в основу своего преступления, нам точно не под силу.

– Ты только что сказала что-то важное, – пробормотал Лавров. Все снова оглянулись на него, сидящего в углу, но на этот раз он не застеснялся и не бросился краснеть, как барышня на первом свидании. – Что-то очень важное, только я никак не могу сформулировать, что именно.

Совещание закончилось, и они разошлись. Лавров очень хотел проводить Лилю до дома, надеясь, что отыщет ту неясную тень, которая бродила по закоулкам его сознания, но уже опаздывал на ночную смену, а потому, выйдя на улицу, скомканно попрощался и уселся в свой видавший виды автомобиль. Мама все предлагала купить ему новый, но он гордо отказывался. Стеснялся своей материальной от нее зависимости. Заведя мотор, он проследил, как Ветлицкая села в свой маленький ладный автомобильчик и лихо рванула с места, даже не повернув головы в его сторону. Ну и правильно. Так и должно быть.

Лавров поехал домой, мрачный и недовольный собой. Сейчас, запертый в четырех стенах маленькой будки, в которой он был вынужден коротать время до утра, он вдруг четко понял, что показалось ему важным в словах Лили. На телеканале «Город» работало несколько десятков сотрудников, но неведомый преступник отчего-то выбирал своих жертв именно в сюжетах и программах Константина Сколкина. Кто мог так пристально следить именно за его творчеством? И почему? Ответ на этот вопрос должен был привести к преступнику.

Она не могла так поступить. Броситься с крыши, боже мой, какое малодушие. Она никогда не казалась ему малодушной. Его и привлекло в ней бесстрашие, вызов даже, который читался в ее бездонных серых глазах. Она была похожа на щенка. Грациозного пушистого щенка, не очень уверенно стоящего на ногах, но бесстрашно изучающего неведомый доселе окружающий мир.

Когда-то давно, в прошлой жизни, такой была Сашка. Хрупкой, изящной, но храбро преодолевающей любые преграды. Он полюбил ее именно за это странное, едва возможное сочетание хрупкости и отваги, которое влекло его с такой силой, что становилось невозможно дышать.

Лёка была понятной, прямолинейной и надежной, как скала. Никакой тайны в ней и в помине не было, как и женской манкости, на которую мужчины западают так сильно, что не оторвать. Вот в Сашке ее было хоть отбавляй, и в Дине тоже. Дина вообще во всем напоминала ему Сашку. Не ту, какой она стала сейчас, съеденная изнутри неизбывным чувством вины перед Лёкой, а ту давнюю Сашку, которую он когда-то полюбил и которую потерял навсегда.

Нет, физически она была. Хрупкая изящная женщина из плоти и крови. Она вместе с ним пила вино и ела мясо – больше всего на свете она любила котлеты по-киевски и еще отбивную из мраморной говядины, чтобы обязательно с кровью. Она ложилась с ним в постель, но за двадцать лет ни одной искры он так и не смог выжечь из ее совершенного, бесподобно сложенного, словно алебастрового тела.

Она по-прежнему рисовала, много, жадно, будто пытаясь выплеснуть на бумагу бушевавшее в ней отчаяние. Она читала ему вслух, ездила с ним на охоту, накрывала пледом, когда он болел, и при этом оставалась где-то далеко-далеко, будто и не с ним. Пожалуй, именно на охоте она ненадолго оттаивала и превращалась в себя прежнюю. Не рядом с ним, нет, рядом с братьями, рядом с охотничьими собаками, рядом с той привычной ей деревенской жизнью, в которой она родилась и выросла, от которой сбежала в город и которой так разительно не подходила. Только в лесу она как будто начинала дышать полной грудью.

Он не препятствовал ее частым поездкам к родным. Наоборот, даже загородный дом построил совсем рядом, в соседнем коттеджном поселке, из которого до любимого ею леса было рукой подать. Он бы и на деревенский дом согласился, если бы она захотела. Но она не хотела. Уже ставшая привычной цивилизация – канализация, водопровод, горячая вода, Интернет – не отпускала ее насовсем. Живя в доме со всеми удобствами, к которому можно было подъехать по асфальтированной дороге чуть ли не до самого крыльца, она тем не менее частенько уходила по полям, чтобы проведать родных и потрепать собак по загривкам.

Неизменные джинсы, стеганая курточка, платок на черной, как смоль, голове (только он знал, что под стойкой краской она совсем уже седая, поседела в одночасье в самой молодости, когда узнала, что Лёка наглоталась уксуса), резиновые сапоги. Даже в таком наряде она смотрелась стильно. Фея – не фея, инопланетянка – не инопланетянка… Он и сам не мог разобрать.

Окружающие считали ее странной. Впрочем, таковой она была, даже когда он только-только с ней познакомился. Не зря же у нее даже подруг не было. Кроме Лёки. С годами странности кристаллизовались, оформились, стали фактурными, выпуклыми, четкими, и он все чаще с тревогой думал, что, пожалуй, вскоре настанет время показать ее врачу.

Что скрывать, он устал от служения ей. Устал терпеть чудачества, прощать постоянную хандру. Устал смотреть, как она сворачивается клубочком в большом глубоком кресле, и так, накрывшись пушистым платком, может пролежать час, два, пять, практически не моргая глядя на огонь в камине. Однажды она пролежала так сутки, не реагируя на его зов, не сделав ни глотка воды, не засыпая и даже не прикрывая глаза.

Несомненно, она была очень талантливой, но и от ее таланта он тоже устал. Ему хотелось чего-нибудь более обыденного, приземленного, простого. Хотелось картошки с копченой скумбрией, но такую еду Сашкин чуткий желудок не воспринимал, так же, как и нос не воспринимал запах. Хотелось блинов с вареньем, но представить себе Сашку, пекущую блины, было невозможно. Инопланетянки не разливают по сковородкам жидкое тесто.

Он считал невозможным для себя изменять ей. Это было все равно что пнуть щенка, ластящегося к твоим ногам. С той только разницей, что Сашка никогда к нему не ластилась. А потом встретил Дину, и вся тщательно выстроенная им линия обороны полетела к чертям.

Дина обладала всеми Сашкиными достоинствами, но при этом не имела Сашкиных недостатков. Вот уж кто ластился к нему так истово, что слезы на глаза наворачивались. Он знал, что Дина теперь просыпается утром ради него. Как там поет Елена Ваенга? «Я болею тобой, я дышу тобой, знай, что я тебя люблю»… Дина прислала ему ссылку на эту песню в мессенджере, в котором они переписывались, и он, прослушав первый куплет с припевом, задохнулся от приступа нежности. Да, она действительно им болела, как когда-то Сашка. Как он Сашкой.

Под его истосковавшимися по ответной реакции пальцами она раскрывалась ему навстречу, как пион на рассвете. Капли утренней росы, ароматные, острые стекали по его рукам, вызывая такое безудержное желание, которого он не испытывал с юности. Рядом с ним лежала, дышала, билась в экстазе Сашка, но не алебастровая, холодная, недоступная, а горячая и сладкая, как тягучий клеверный мед. Он все время контролировал себя, чтобы случайно не забыться в этом медовом плену и не назвать ее Сашкой. «Она Дина», – говорил он себе и, целуя ее, сначала нежно, потом настойчиво, потом страстно, доводя ее и себя до исступления, он все время повторял в голове ее имя, чтобы не забыть, не оговориться.

Впервые за последние двадцать лет он был счастлив. И понимал, что его счастье в чем-то ненормально, в чем-то преступно, в чем-то аморально. Для этого счастья нужны были две женщины – юная Дина, с которой он встречался украдкой, погружая пальцы, губы, а потом и всего себя в горячий топленый мед, и поседевшая Сашка, холодная, неприступная, просто снежная королева. И без них двоих слово «счастье» отныне никак не складывалось.

Если бы он только мог, то жил бы с ними обеими, приводя мир вокруг себя в долгожданное равновесие. Но на это не согласилась бы ни одна из них. Он просто видел, как Сашка недоуменно поводит своим совершенным плечиком и исчезает из его жизни. Он точно знал, что на самом деле совершенно ей не нужен. Ничего не изменилось бы в ее мире, если бы его вдруг не стало. Кто-то другой, скорее всего братья, не чаявшие в ней души, взяли бы на себя заботу о ее бренной оболочке, а ее внутренний мир был наглухо закрыт вообще для всех. Он точно знал, что и Дина никогда не согласится жить в гареме. Даже в его гареме.

Впрочем, Дина была согласна на то, чтобы стать его запасным аэродромом. Она очень хотела ребенка от него. И он в какой-то момент дрогнул, поддался искушению. В конце концов, разве он не заслужил, чтобы у него был сын? Они вместе строили планы, как он снимет Дине квартиру, при его доходах он вполне мог себе позволить содержать хоть десять любовниц с внебрачными детьми, как будет хотя бы иногда выбираться с ней и их сыном на море, как поведет сына в первый класс.

Нет, не зря на его руке не просматривалась линия счастья. Об этом ему еще в детстве сказала бабушка, которая, изучив его руку, назвала внука бедовым и с тех пор всегда смотрела жалостливо, как на убогого. Он почти сразу забыл, что у него какие-то не такие руки, и вспомнил в тот день, когда нашел Сашку в ванне с перерезанными венами. Она с утра не пошла на работу, сказавшись больной. Она и выглядела больной, с мутными от внутреннего жара глазами. И он, укрыв ее пледом и оставив литровую пивную кружку наспех сваренного морса, уехал по делам, которых всегда было так много, что все и не переделать.

Он не должен был заезжать днем домой, не успевал между бесконечными встречами, но все-таки заехал, потому что его неотступно грызло беспокойство. Заехал и нашел ее. Сашка была в том пограничном состоянии, когда сознание еще не покинуло тело, но мозг уже не воспринимает реальность. Он вытащил ее из воды, которая успела остыть, Сашка не могла принимать горячую ванну, сердце заходилось, она и сейчас улеглась в прохладную воду, что немного уменьшило кровотечение.

Вытащил, завернул в махровую простыню, которая тут же пропиталась ее кровью. Наложил жгуты, перевязал руки. Вызвал врача, проверенного и надежного, который под местным наркозом наложил несколько швов и согласился никому не рассказывать об увиденном. Если бы Сашку упекли в психушку, она бы этого не пережила. Лёка пережила, она всегда была стойкой, а Сашка бы сломалась совсем, бесповоротно.

– Я знаю, что у тебя Дина, – сказала ему Сашка бесконечно усталым голосом, когда врач ушел, и они наконец-то остались вдвоем. – Я ходила в институт на нее смотреть. Ты будешь с ней счастлив, ты достоин этого. А я всегда всем только мешаю.

– Ну что ты, – сказал он, морщась от острой боли, с недавнего времени поселившейся за грудиной. – Как ты можешь мне мешать, я тебя люблю.

– Я мешаю тебе быть счастливым. Уже второй раз в жизни мешаю. Меня не будет, и ты станешь свободен.

– Я тебя люблю, – повторил он. – Всю свою жизнь люблю. И никто мне не нужен, кроме тебя.

– Прости, я не нашла уксус, – сказала она и заплакала, и он тоже заплакал, представив, как бы мучилась она, если в их доме был уксус. Лёка выдержала эти нечеловеческие страдания, перенесла восемь мучительных операций, вернулась к нормальной жизни, а Сашка нет, не смогла бы.

Как же он ошибся, думая, что Сашка легко уйдет в сторону, узнав о его измене. Точнее, она и хотела уйти, но не в сторону, а навсегда, насовсем. И допустить этого он не мог. Он в одночасье расстался с Диной, понимая, что убивает ее своими словами. Но ведь и себя он этим убивал тоже. Он бы убил всех, лишь бы только Сашке стало чуть-чуть легче.

Он знал, что Дина справилась, выстояла, переплыла ту реку отчаяния, которая у каждого человека встречается хотя бы раз в жизни. Он следил за ней, наблюдал, как она идет в институт, поджидал во дворе общежития, разумеется так, чтобы она его не видела. Он чувствовал ее грусть, ее горе, ее боль. Он видел, как они сменяются внутренним спокойствием, даже равнодушием, что ли. Она была молодой и сильной и несчастную первую любовь перенесла так же легко, как в детстве ветрянку. Дина переболела им и пошла на поправку. А потом бросилась с крыши.

Он убил Дину. Что ж, с этим нужно жить дальше. В его непутевой жизни были только три женщины. И все трое пытались из-за него покончить с собой. Третья попытка оказалась удачной, только и всего. Единственное, о чем он просил Бога с момента Дининой смерти, чтобы об этом не стало известно Сашке. За двадцать лет она так и не смогла оправиться от вины перед Лёкой. Вины перед Диной она бы уже не вынесла. Так что пусть за все случившееся перед Богом и людьми ответит он один.