Глава седьмая. Эзопов язык

Уже несколько дней Лавров присматривался к Дмитрию Ковалеву и его окружению. Это «небольшое, но очень ответственное поручение», как говаривали в фильме «Кавказская пленница», ему было дано на очередном заседании «летучего отряда» по поимке убийцы. После того как Лиля поделилась выводами профессора Лагранжа, Иван Бунин и его товарищи больше не называли его маньяком. Доводы опытного психиатра Лиля привела и следователю Бакланову, однако тот от них отмахнулся.

– Чушь это все, – авторитетно заявил он. – Этому Лагранжу сто лет в обед, он уже в маразме. И то, что он сказал тебе, кстати, замечу, в частном разговоре, я к делу пришивать не собираюсь. Я – процессуальное лицо, веду следствие, понадобится – запрошу психиатрическую экспертизу материалов дела. Пока мне очевидно, что речь идет о психически больном человеке, и я буду требовать, чтобы оперативники отработали эту версию в первую очередь.

– Но Лагранж уверен, что поиск преступника нужно вести в окружении одной из жертв, – заикнулась было Лиля.

– Да по хрену мне, в чем он уверен, – грубо оборвал ее Бакланов. – И если я узнаю, Ветлицкая, что вместо поставленных задач оперы бегают по твоим сомнительным поручениям, я подам официальный рапорт. Так и знай.

– Не журись, Лилька, – выслушав ее информацию и оценив унылый вид, заявил Бунин. – Помнишь, как в «Мимино»? «В этой гостиница я начальник». Так и в моем кабинете все-таки я решаю, кому и чем заниматься. Психов мы, конечно, проверим, следователя злить никому не резон, но и окружение жертв еще раз пощупаем. Жаль только, что рук на все про все не хватает.

Вот тут Лавров и предложил свои услуги, которые с благодарностью были приняты. При распределении обязанностей ему достался Ковалев, входящий в круг общения сразу нескольких жертв. За два года Лавров ни разу не брал отпуск. Он ему был просто не нужен, и теперь это оказалось очень на руку. Написав заявление, он переложил обязанности по охране коттеджного поселка на напарников, а сам по утрам отвозил Степу в школу и отправлялся по своим сыщицким делам.

Как показало наблюдение, Ковалев был человеком системным и изменять свои привычкам не любил. Из дома он выходил всегда в одно и то же время, примерно в половине девятого утра, и сразу отправлялся на работу. Его офис располагался в том же доме, что и центральный магазин «Мира цветов». До открытия торговых залов Ковалев работал с документами, затем проводил обход и бдительно осматривал вышедших на работу продавщиц, а также оценивал расстановку цветов в холодильниках. После этого он уезжал в налоговую, пенсионный фонд, в объезд по другим торговым точкам. Возвращался в районе обеда, чтобы забрать жену, которая появлялась в магазине в районе одиннадцати утра и пару часов колдовала над какими-то сложными букетами или что-то рисовала за маленьким столиком в углу торгового зала, иногда поднимая задумчивый, как будто невидящий взгляд на буйство цветочных красок за стеклом холодильной камеры.

Она вообще производила впечатление человека не от мира сего. Маленькая, худенькая, со сложной ассиметричной прической, длинная челка которой падала на лицо, закрывая чудесные глаза удивительно глубокого фиалкового цвета. В цвете ее глаз Лавров успел убедиться, несколько раз забежав в магазин и для конспирации спустив на удивительной красоты букеты практически все свои карманные деньги. Букеты он специально выбирал сложные, потому что именно их составляла эта райская птичка, хозяйка магазина.

– У вас хороший вкус, – на третий раз сказала она. – Обычно мужчины предпочитают что-то простое, я бы даже сказала примитивное. У вас какой-то особенный повод дарить букеты?

– Не знаю, – застеснявшись для вида, сказал Лавров, который первый букет подарил маме, а второй Степкиной учительнице. – Влюбился, как мальчишка, думаю теперь, чем ее удивить, чтобы оценила. Розы-мимозы – это так банально. Хочется выделиться, извините за нескромность.

– Ну что же вы, это же просто прекрасно – разговаривать с любимой женщиной языком цветов, – оживилась Ковалева. – Знаете, ведь у каждого растения есть свой скрытый смысл, с помощью которого можно отправлять даме сердца шифрованные послания. Хотите я для вас соберу нечто особенное? Только не сейчас. Это требует времени, да и не все цветы есть под рукой.

– Конечно, хочу, – ответил Лавров. – Я буду так вам признателен. Кстати, скажите, как вас зовут?

– Аля. – Она бросила на него мимолетный взгляд из – под гладкой, иссиня – черной челки. – Тогда скажите мне, какие чувства вы хотите выразить своим букетом, и приходите за ним через пару дней. Скажем, через неделю. Годится?

– Годится, – улыбнулся Лавров, радуясь, что сегодня на цветы можно будет не тратиться. Задумавшись над «текстом» букетного послания, он невольно вспомнил Лилию Ветлицкую. – Надежность. Чистота. Удивительная красота. Надежда на будущее. Благородство черт и внутреннего мира.

– Ландыш, лотос, чайная роза, птицемлечник арабский, чертополох, – скороговоркой произнесла Ковалева, которую начитанный Лавров внутри себя прозвал «маленькой хозяйкой большого дома». Именно с этой героиней Джека Лондона она у него почему-то ассоциировалась. Ее руки порхали над цветочными вазами, и он подумал, что они у нее красивые, маленькие, грациозные, гибкие. Запястья украшали широкие массивные кожаные браслеты, которые ей удивительно шли. – Вы уже готовы совершить признание в любви?

– Пожалуй, нет, – признался Лавров. – Моя любовь пока должна остаться тайной.

– Тогда акация. Ваша дама изящно сложена?

– О да!

– Тогда еще василек и колокольчик, как напоминание о том, что вы думаете о ней. Вы же думаете, иначе бы мы сейчас с вами не разговаривали. – Лавров искренне подтвердил, что это чистая правда.

– Достаточно для первого раза. Перебор – это всегда дурновкусие. А так композиция получается целостной и гармоничной. Через неделю сами убедитесь. Иногда кажется, что многие цветы в букете несовместимы, но тем-то и ценнее умение сочетать несочетаемое.

– Вы это умеете?

– О да. – женщина печально улыбнулась. – Взять, к примеру, нас с мужем. Мы абсолютные антиподы, но вот уже двадцать лет мне удается нас совместить в одно единое целое. Окружающие утверждают, что гармоничное.

Что-то горькое слышалось в ее словах. Горечь сквозила сквозь тонкую линию губ, в повороте головы, в изгибе тонкой шеи. Она вообще была похожа на натянутую гитарную струну, нерв которой вибрирует в воздухе, издавая чуть слышный надсадный звук. В прошлом этой женщины, а может, и в настоящем ее семейной жизни крылась какая-то тайна, и Лавров даже не сомневался, что «скелет в шкафу» у Ковалевых точно был.

– У вас что-то случилось? – тихо и участливо спросил он. Видимо, в тембре его голоса было что-то располагающее к себе. По крайней мере, Ковалева не удивилась внезапности вопроса, не рассердилась на бесцеремонность, а лишь улыбнулась еще печальнее.

– Вам кажется, что со мной произошло что-то плохое? Если и так, то было это очень много лет назад. Так много, что столько, возможно, и не живут. Вот вы знаете, я иногда думаю, что совершенная однажды подлость, даже не со зла совершенная, а по недомыслию, под бременем страстей человеческих, возвращается бумерангом. И от этого бумеранга никуда не укрыться, он все равно настигнет тебя рано или поздно.

– Я не понимаю, – осторожно произнес Лавров. Ему казалось, что сейчас эта женщина, Аля, говорит что-то очень важное для расследования, в котором он участвовал, но он никак не мог сфокусироваться, вычленить это важное.

– Боже мой, что же тут непонятного. Вот скажите, у вас дети есть?

– Есть, сын.

– А у меня детей нет, и я уверена, что это наказание за предательство. Вас когда-нибудь предавали?

– Да. – Лавров тяжело сглотнул, вспомнив Веру. – Правда, я вроде никогда никого не предавал.

– Ну вот. А у меня ситуация наоборот. Меня всю жизнь любили, баловали, носили на руках, решали за меня все мои проблемы. И жизнь была легкой и волнующе прекрасной. А я предала и уже много лет за это расплачиваюсь. Ладно, не к месту я этот разговор затеяла, – сказала она, позабыв, что зачинщиком разговора на самом деле был ее случайный собеседник. – Приходите через неделю за букетом. Уверяю вас, что вы останетесь довольны.

Лавров вышел из магазина, перешел дорогу и обосновался на скамеечке в аллее, расположенной вдоль улицы, на которой располагался «Мир цветов». Проезжая часть здесь была разделена узкой, вымощенной тротуарной плиткой яблоневой аллеей. Кроны деревьев уже покрылись легкой зеленой дымкой. Весна в этом году была удивительно ранней. Снег, ржавый, черный, уже весь сошел, асфальт просох, в воздухе пахло весной и счастьем.

Лавров даже принюхался, чтобы убедиться, точно, запах счастья был разлит вокруг, как самые лучшие в мире духи. Это было странно до невозможности. Смерть Веры, горе Степки, непростое сближение, которое шло между ними, отсутствие нормальной работы, необходимость снова социализироваться в обществе слабо располагали к тому, чтобы чувствовать себя счастливым. И все-таки это остро-сладкое, давно позабытое чувство бушевало в груди, возрождая какие-то смутные надежды.

На большом серебристом джипе подъехал Ковалев, нетерпеливо посигналил у входа в магазин, дождался, пока из дверей выскочит маленькая, хрупкая, одетая во все черное фигурка, Аля. Вышел из машины, чтобы открыть дверцу и усадить ее внутрь, тронулся с места, не обращая внимания на сигналящие ему автомобили. Лавров уже знал, что именно в это время Ковалевы всегда ездят на обед. Выбирали они для этого один и тот же ресторан – японский «Киото».

После обеда Аля отправлялась домой и больше в этот день уже не появлялась, видимо, придумывая цветочные композиции дома. А ее муж ехал в принадлежащее фирме тепличное хозяйство, где и выращивали редкие цветы.

После работы Ковалев в первый день наблюдения на часок заехал в бильярдную, во второй – в пивной бар, где выпил кружку пива, и отправился домой. Ровным счетом ничего интересного не было в его перемещениях по городу. И ничего таинственного в его окружении, кроме, пожалуй, одетой в черное Али. Если бы ему, Лаврову, предложили подобрать для нее букет, то он сложил бы его из руты, иссопа и розмарина, символизирующих раскаяние, смирение и горькие воспоминания. Уж что-что, а на языке цветов он за последние две недели научился говорить неплохо.

Лилю одолевали журналисты. После выхода статьи в «Курьере» она выдержала два шторма, четыре бури и одну истерику от журналистов других средств массовой информации и теперь каждый день давала комментарии и исчерпывающую информацию о ходе расследования то одному изданию, то другому. К счастью, количество выдаваемого она определяла сама, а говорить обо всем и ни о чем научилась уже очень давно. Из ее слов никто, включая преступника, не мог почерпнуть больше, чем она хотела сказать.

Сегодня комментарии запросил телеканал «Город», считающийся одним из самых рейтинговых. Ссориться с ним было нельзя, поэтому время для записи интервью Лиля в своем плотном графике выделила, точнее, урвала. Журналисты, как всегда, опаздывали, и Лиля вздохнула. Гораздо с большим удовольствием она поехала бы сейчас к Бунину и его коллегам, чтобы обменяться новой информацией, но что ж поделать.

Дверь открылась, и, увидев, вошедшего в кабинет журналиста Константина Сколкина, Лиля вздохнула снова. Сколкина она не любила. Это был молодой, амбициозный, дурно воспитанный и страдающий звездной болезнью в тяжелой стадии человек. Он был хамоват, самонадеян и плохо образован, однако считал себя чем-то средним между Леонидом Парфеновым и Владимиром Познером. С Лилей он всегда говорил чуть свысока и с претензией в голосе, как будто она была ему что-то должна. Впрочем, насколько Лиля знала, в должниках у него ходило полгорода.

Минувшей зимой Сколкин сумел прославиться на всю страну благодаря градоначальнику. Заявившись на незалитый вопреки обещаниям властей главный городской каток с роликовыми коньками, он пристал к мэру, как присосавшийся клещ. Мол, давайте я на роликах поеду, а вы на коньках попробуете, вы же лед нам обещали. Не стерпевший подобного хамства мэр пожевал губами и осведомился о фамилии своего собеседника.

– Сколкин, – услужливо подсказал из-за спины мэра кто-то из пресс-службы.

– Склеиваться тебе пора, Сколкин. – И с этими словами мэр повернулся к журналисту спиной и зашагал прочь.

На беду обоих, диалог снимала камера. Сколкин, понадеявшись на то, что своими острыми вопросами войдет в историю, дал знак своему оператору снимать, и в тот же вечер совет «склеиться» широко разошелся по Интернету, попав даже на федеральные телеканалы. Градоначальника клеймили позором, а над журналистом публично смеялись и издевались все кому не лень. С тех пор прошло уже несколько месяцев, а Лиля при каждой встрече ловила себя за язык, чтобы не уточнить, склеился он уже или еще нет.

Публичной порке Константина она была рада, хоть и признавала, что злорадство – нехорошее качество. Она не любила людей, готовых в своих интересах не считаться со средствами и идти по головам, а Сколкин был именно таким – не признающим авторитетов, циничным карьеристом, готовым на любую подлость, если она вдруг окажется ему выгодна.

Оператор, с которым работал Константин, был его полной противоположностью. Лет на десять постарше тридцатилетнего Сколкина, серьезный, малоулыбчивый, очень спокойный. Лиля вспомнила, что зовут его Илья Широков. Почему-то именно у Широкова Лиля всегда хорошо выглядела в кадре. Она знала, что совершенно не телегенична, но по роду своей деятельности была вынуждена регулярно позировать перед телекамерами, давая официальные комментарии от лица следственного управления.

В съемках других операторов она себе не нравилась, а у Широкова всегда получалась красавицей. По большому счету, ей было на это наплевать, но женское тщеславие все-таки тешилось. В общем, Широкову она улыбнулась широко и открыто, а Сколкину кисло, стиснув зубы.

Бодро оттарабанив положенный комментарий и мастерски уйдя от дополнительных ответов (зря Костик считал, что умнее ее, не так это), она выразительно посмотрела на часы. Мол, давайте, ребята, сворачивайтесь. Широков послушно начал снимать камеру со штатива и бережно укладывать ее в кофр, а Сколкин что-то блеял за ее спиной, которой Лиля к ним повернулась, давай знать, что аудиенция окончена. Если нужно, она могла быть той еще заразой.

Словно в помощь, у нее зазвонил телефон. Звонил Бунин, и Лиля радостно выпалила в трубку:

– Да, Ванечка.

– Угадай, где я нахожусь? – уныло спросил он.

– На новом трупе? – У Лили похолодело под ложечкой.

– Ага.

– Где?

– У университета. Тут девушка с крыши сиганула, часа два уж назад.

– И. – Лиля понимала, что Иван не будет беспокоить ее по таким пустякам, как совершенное кем-то самоубийство. – Наше что-то есть?

– А как же. – Иван замолчал, и Лиля слышала, что он прикурил и глубоко затянулся. – В кармане весеннего пальтишки букетик. Здешние преподаватели с кафедры ботаники говорят, что это ноготки.

– Так для них же рано еще, – ошарашенно сказала Лиля.

– Так нашему флористу время года нипочем. Он у нас знает дорогу к братьям-месяцам, может и подснежники в декабре, и ноготки в апреле.

– Может, все-таки совпадение? – с надеждой сказала Лиля. – Может, самоубийство. Предсмертная записка есть?

– Нет, в том-то и дело. И серьги в левом ухе нет. Такая вот канитель. Кстати, одета девчонка бедновато, а сережка оставшаяся приметная – черная жемчужина в бриллиантовой россыпи. Не хухры-мухры. Это все как выяснилось, так сразу нас с Димкой сюда и дернули. Ну и, – он понизил голос, – Баклана твоего.

– Вань, пробивай эту жертву по связям со всеми остальными, а также с нашими основными фигурантами и в первую очередь, – тут она вспомнила про то, что у нее в кабинете журналисты и оборвала себя на полуслове, – по объекту, с которым Сергей работает.

– Понял, ты бы приехала, Лиль, – попросил он. – Ты как-то по – другому все видишь. Нам твой взгляд очень даже пригодится.

– Сейчас приеду, – согласилась она и метнулась к шкафу, чтобы достать пальто.

– Мы с вами, – тут же заявил Сколкин. – Я все равно не отстану, Лилия Юрьевна. Я должен на этот раз обскакать эту стерву Перцеву.

Спорить Лиле было лень, да и некогда. Она понимала, что настырный журналист просто поедет за ней на своей машине, не скрываться же ей было от него, уходя от преследования, как в плохом фильме.

Место преступления было уже оцеплено липкой полосатой лентой, толпа зевак, переговариваясь, стояла по периметру, жадно впитывая наполненный напряжением воздух. Упавшая с крыши девушка, совсем еще юная, с неестественно вывернутыми руками и ногами, лежала на еще не прогретом асфальте. Из кармана ее яркого, сиреневого, очень весеннего пальто выглядывал букетик ярко-оранжевых ноготков. Из машины Лиля успела позвонить Лаврову, тот посмотрел в Интернете, и теперь она уже знала, что означает этот цветок. Отчаяние.

Она пробралась к Бунину и Бакланову. Первый улыбнулся, а второй скорчил недовольную мину. Не обращая на него внимания, Лиля, пошептавшись с Иваном, через несколько минут уже знала, что потерпевшую зовут Дина Кострова, училась она на пятом курсе биофака, родом была откуда-то из Архангельской области, жила в общежитии, обладала легким веселым нравом и никогда не давала поводов думать, что может покончить с собой. Причин для самоубийства у нее не было никаких. Так в один голос говорили ее педагоги и однокурсники.

Узнав все, что ее интересует, Лиля отошла в сторонку, чтобы не мешать, вернее, чтобы еще больше не бесить Бакланова. Тот и так был вне себя от ярости. Шестой труп, а дело даже на миллиметр не сдвинулось с мертвой точки. За это начальство по голове не погладит, а точнее, голову эту скоро снесет. Да еще Ветлицкая, черт бы ее подрал. Крутится под ногами, корчит из себя умную. Помощи никакой, и отвечать-то не ей.

Эти мысли были просто написаны на его широком, перекошенном от злобы лице. По крайней мере, Лиля читала их так ясно, как если бы буквы выступали сквозь кожу. Она не заметила, как к ней подошел Сколкин, и даже вздрогнула от неожиданности.

– А я ее знаю, – сказал журналист. – Она у меня на программе была примерно с полгода назад.

– На какой программе? – спросила Лиля, смутно припоминая, что действительно Сколкин вел на телеканале «Город» какое-то дурацкое ток-шоу, воображая из себя Малахова провинциального разлива. Лиля и малаховскую-то «Пусть говорят» никогда не включала, будучи уверенной в том, что это пошлость несусветная, а уж от подобного зрелища с провинциальным налетом ее вообще тошнило.

– Я программу веду, «Обсудим» называется, – с гордостью в голосе сообщил Сколкин. – Она уже два года все рейтинги бьет. Ну и эта девица была участницей программы, посвященной теме неверности. Она тогда очень откровенно говорила о том, что пережить измену любимого человека практически невозможно. Красиво так говорила, про рубцы на душе, про бездну отчаяния, про то, что это и забыть невозможно, и жить с этим нельзя. Обычно люди камеры боятся, запинаются, краснеют, бледнеют, а она очень уверенно говорила, не стесняясь. Как будто наизнанку перед студией выворачивалась. Искренняя очень девушка.

В голове у Лили появилась неясная мысль. Крутилось что-то, связанное с телевидением, но в царящей вокруг суматохе она никак не могла ухватиться за эту мысль, чтобы сформулировать ее целиком, да и присутствие Сколкина Лилю нервировало.

Она отвернулась от неприятного лица и вдруг увидела широко шагающего к ней Лаврова.

– Я решил приехать, – сказал он, беря ее под локоть и закрывая широкой спиной от сверлящего сколкинского взгляда. – Решил тоже оценить ситуацию. Вы не замерзли, Лиля? Все-таки свежо еще, только кажется, что тепло, а на самом деле долго на улице не простоишь.

– Знаете что, пойдемте в мою машину. Там и поговорим, – решила Лиля. Она действительно замерзла, кроме того, ей хотелось уже избавиться от назойливого внимания журналиста. Он сказал что-то важное, и нужно было обдумать, что именно.

Усевшись в машину, она коротко пересказала их разговор Лаврову.

– Интересно, – сказал он, внимательно выслушав Лилю. – И вокруг Ольги Разумовской на конкурсе красоты журналист этот тоже крутился. Я слышал, как она его обвиняла в том, что накануне ее слишком мало показали по телевизору.

– И Колпину он снимал, – медленно добавила Лиля. – Мне одна сотрудница в детском доме говорила, что приезжало телевидение, и я вспомнила, что видела этот сюжет. Там в кадре был именно Сколкин. Я же профессионально новости смотрю, на такие вещи внимание обращаю. Надо Ивану сказать, вдруг Сколкин имеет отношение и к другим пострадавшим тоже.

– Неплохой способ подбирать жертв, – согласился Лавров. – Люди на камеру делятся своими личными переживаниями, раскрываются, потому что подвоха не видят, пытаются показать себя с лучшей стороны, а хорошему психологу видны все их тайны, понимаете?

– Не сказала бы, что Сколкин – хороший психолог, – покачала головой Лиля. – Но что-то в этом есть.

Она коротко сообщила освободившемуся от осмотра места происшествия Бунину новую версию, возникшую у них с Лавровым.

– Богатая история, – коротко ответил Иван и пообещал собрать информацию.

Уже назавтра «летучему отряду сыщиков» стало известно о том, что Вера Пушникова была гостьей того же ток-шоу про измену, что и студентка Дина Кострова. На программе она горячо отстаивала мысль, что полюбить снова – не преступление, равно как и попытки лучше устроиться в жизни, что нельзя жить с человеком, которого ты разлюбил, просто из жалости или чувства долга, что на самом деле измену легко пережить, а тот, кто цепляется за старые обиды, – слабак и собственник.

Лиля покосилась на Лаврова, однако тот слушал рассказ Ивана с каменным выражением лица, ни один мускул не дрогнул. Дочь Светланы Панфиловой, Елена, была гостьей программы про неизлечимо больных людей и рассказывала, как живется родственникам, у которых на руках угасают родные люди. Бывшую учительницу Людмилу Яновскую Сколкин снимал в новостном сюжете ко Дню учителя. Тогда в Администрации города собирали и чествовали старых педагогов.

Другими словами, журналист канала «Город» Константин Сколкин был лично знаком с каждой из жертв, а также хорошо осведомлен об особенностях их биографии. А потому был тут же включен в список основных фигурантов по «цветочному делу».

Возвращаясь со встречи с коллегами, Лиля чувствовала себя так, как будто вагон разгрузила. Больше всего на свете она мечтала сейчас залезть в ванну, полную горячей воды и пахучей пены, закрыть глаза и хорошенько подумать, разложить факты по полочкам. Но дома ее ждал Гришка, которому она клятвенно пообещала помочь сделать презентацию по предмету «Окружающий мир». Про окружающий мир Лиля могла рассказать очень много, вот только вряд ли ее знание оказалось бы подходящим для второклассников.

Желая оставить всю тяжесть и грязь сегодняшнего дня на лестнице, чтобы не тащить ее к сыну и встретить его с улыбкой, она остановилась, машинально открыв почтовый ящик. Там не могло ничего быть, потому что коммунальные квитанции она уже не только забрала, но и оплатила, писем им никто не писал, и газет они не выписывали. Однако в ящике что-то лежало. Аккуратно протянув руку, хотя завернутый в белое предмет вряд ли мог оказаться бомбой, она достала шуршащий сверток и развернула его. В вощеной бумаге лежал пучок мяты. Обыкновенной душистой мяты, которую она так любила в коктейлях.

Бросив его в сумку, Лиля полезла в Интернет на телефоне. Уже через минуту она расшифровала новое послание убийцы, который подобрался к ней так близко, что знал ее домашний адрес. На языке цветов мята читалась как «подозрение».