Глава 24
Собирай его крики в златые чаши
Я думала, Цыпа расстроится из-за доктора Филлис, но он меня удивил. Во время самой операции он был спокоен и деловит, а после впал в легкое ностальгическое настроение. Не отходил от нее ни на шаг, пока ее не увезла «Скорая». Докторшу отправили в артурианский пансионат близ Спокана. Став полноправным, востребованным хирургом, Цыпа расцвел, как сказала бы мама. Арти утверждал, что нисколечко не удивлен.
– Сразу все было понятно с этой его показушной стеснительностью. Малыш хотел выступать перед публикой.
И выступил он грандиозно. Артурианцы обожали его и называли своим сокровищем. В свой одиннадцатый день рождения Цыпа провел в операционной пятнадцать часов подряд. В день, когда было объявлено о его назначении, он побеседовал со старшей медсестрой и покорил эту суровую, холодную женщину сразу и навсегда. Она прониклась к нему безоговорочным уважением и стала его верным псом и восторженной почитательницей. Ее совершенно не волновала судьба доктора Филлис.
Артурианцы докучали Цыпе постоянно. Мне было смешно наблюдать, как какой-нибудь патриарх в инвалидной коляске мчался, как сумасшедший, вдогонку за босоногим, взъерошенным мальчишкой в пыльном комбинезоне или как двое крутых дедов-байкеров взгромождались на дышло прицепа трейлера, чтобы этому щуплому низкорослому пареньку было удобнее заглядывать в их большие, ноздреватые уши или оттягивать им веки и рассматривать карту лопнувших сосудов в налитых кровью глазах.
– Мне не обязательно к ним прикасаться, даже смотреть на них не нужно, чтобы понять, что не так, – говорил Цыпа. – Но им это нравится, а мне не трудно.
Они не давали ему ни минуты покоя. Мама ворчала, переживая за его здоровье и потерянное детство:
– Когда он лазит по деревьям? Когда он ворует конфеты в киосках? Где его друзья? Кто его подговаривает дразнить кошек или поджигать Хорсту шнурки? Они вгоняют его в гроб. Лишают ребенка нормального детства. Выпивают из него все соки. Посмотри на него! Он весь прозрачный. Кожа да кости!
Арти был доволен, но держался настороже. Приглядывал за Цыпой на случай, если тот вдруг возомнит о себе невесть что, но в глубине души был уверен, что с Цыпой в качестве «Скальпеля» ему не грозят никакие революционные перевороты. «Наша верная маленькая козявочка», – усмехался он, говоря о Цыпе. Но теперь Арти следил, чтобы в лагере артурианцев царило полное единодушие. Он ежедневно объезжал лагерь, наблюдал за работой артурианской администрации, давал представления три раза в неделю, общался с журналистами, рассылал антрепренеров по всей стране, консультировал папу по текущим рабочим вопросам и упорно сторонился мамы и Ифи.
Папа думал, что теперь, когда нас покинула доктор Филлис, он будет сам наблюдать за беременностью близняшек, но Арти поручил это Цыпе. Папа обиделся и стал проводить больше времени за бутылкой и игрой в шашки с Хорстом.
Когда мы вошли, Ифи даже не оторвалась от книги. Цыпа сидел на полу и шевелил пальцами босых ног. Я вытерла пыль, перестелила постель и собрала белье для стирки. Все это время Ифи читала. Она увлеклась детективами. Каждую неделю ей приходили по почте заказы с новыми книжками в мягких обложках. Она ежедневно ходила гулять и выполняла положенные упражнения, но неохотно и через силу: ей хотелось скорее вернуться к начатой книге.
Я вышла из спальни с корзиной, набитой грязным бельем, и посмотрела на Цыпу. Он тут же вскочил, помахал на прощание Ифи и побежал к двери, чтобы открыть ее передо мной.
– Ты привыкаешь все делать руками, – заметила я, когда мы вышли наружу.
– Элли возвращается, – произнес Цыпа, и меня приподняло на дюйм над землей так резко, что закружилась голова, а желудок подскочил к горлу.
– Цыпа, поставь меня на место! – Мои ноги коснулись земли, и желудок вернулся на место. – Ты уверен?
– Ифи знает, но боится, что Арти тоже узнает. Не говори ему, Оли. Обещаешь?
– Это ты ее возвращаешь?
Мы уже подходили к трейлеру с прачечной. Цыпа резко остановился и испуганно уставился на меня. Я заметила, что у него отрасли волосы – они уже закрывали уши. Очень скоро мама усадит его на табурет, завернет в полотенце и возьмет острые парикмахерские ножницы. Она будет весело щебетать, а он станет ерзать и морщиться, но все-таки позволит ей себя постричь.
– Это ты ее возвращаешь? – повторила я.
Цыпа моргнул и покачал головой:
– Мне даже в голову не приходило. Думаешь, я сумею?
– Откуда я знаю? Я думала, ты можешь все.
Я на него разозлилась. Да, ему только одиннадцать. Но я же не просила его пересказать мне наизусть весь учебник по географии. Это был его дар, и он сам должен знать пределы своих возможностей.
– Ну, я в основном разбираю предметы на части. Могу разобрать что угодно, – проговорил он и уставился на дверь прачечной в полном оцепенении. В его взгляде читалось искреннее изумление. Видимо, до него наконец-то дошло, что он умеет гораздо больше, чем думал сам.
Наблюдая за тем, как Цыпа проникается новым знанием о себе и своих запредельных возможностях, я решилась задать вопрос, который вынашивала в себе уже не одну неделю. С тех пор как поняла, что мои собственные возможности ограничены очень жестко.
– Цыпа, послушай. Помнишь, как ты обчищал карманы? У Арти есть сперма, такие маленькие сперматозоиды… – По крайней мере, я завладела его вниманием. – Можешь перенести эту сперму в меня, в мою яйцеклетку, чтобы у меня тоже был маленький, как у Ифи?
Вот так я и высказала свою просьбу, Миранда. Цыпа сперва отказался. Он боялся, что у него ничего не получится. Но вскоре согласился, только сказал, что сначала надо потренироваться на кошках.
На следующей неделе он оплодотворил немолодую, злющую тигрицу, которую Хорсту ни разу не удалось свести с самцом. Своенравная зверюга рвала в клочья всех кавалеров и не подпускала к себе никого. Это чудо с Лилит – так звали тигрицу – Цыпа совершил рано утром, сидя перед фургоном с кошками на перевернутом ведре. Я дежурила рядом, чтобы предупредить Цыпу, если вдруг нарисуется кто-то из страждущих артурианцев и попытается его отвлечь. Все получилось не быстро. Цыпа сидел, сцепив руки в «замо́к». Взгляд напряженный, щеки горят, на лбу – капельки пота.
Самец на другом конце ряда клеток проспал весь процесс. Лилит, которую назвали в честь нашей мамы, беспокойно расхаживала по клетке, чихала, била хвостом и сверкала глазами.
Смотреть было не на что. Я уже заскучала, но тут Цыпа шумно втянул носом воздух, медленно выдохнул и обернулся ко мне. Он протер глаза кулаками и сказал:
– Кажется, получилось.
Я принялась радостно прыгать вокруг него, хлопать его по плечам, ерошить ему волосы. Я была счастлива и довольна до ужаса, словно Цыпа сейчас все проделал не с ней, а со мной.
Цыпа согласился повторить этот трюк для меня, в подходящее время и при условии, что он, я и Арти окажемся в одной комнате, и желательно, чтобы надолго.
– Наверное, я смог бы все сделать, не видя вас обоих, но вдруг что-нибудь пойдет не так… Дело-то непростое.
Все произошло вечером, в гостиной Арти, когда у него сидел Норвал Сандерсон. Они с Арти вели свои нескончаемые беседы, Арти восседал за столом в коляске, Сандерсон развалился в кресле, вытянув перед собой ноги в свободных сандалиях. С перебинтованными пальцами на ногах он тогда мог ходить только в открытой обуви.
Цыпа лежал на ковре, делая вид, будто читает иллюстрированный журнал о странах мира. Я свернулась калачиком на приставной скамейке в углу и затаила дыхание.
Кровь стучала в висках с таким грохотом, словно сердце пробилось наверх и колотилось сейчас у меня в голове. Я не сводила глаз с Арти. Сегодня он пребывал в полемическом настроении. Ему нравилось дискутировать с Сандерсоном. В этих спорах он отдыхал душой и оттачивал свое красноречие. Сандерсон, хорошо замаскированный охотник, изображал непринужденное безразличие, но потихонечку ставил ловушки, пытаясь застать Арти врасплох и подловить на противоречиях.
Арти лишь посмеивался:
– Да ты просто садист! Понимаю теперь, почему ты ходишь безоружный. Потому что уверен, что можешь все так повернуть, чтобы я сам убился собственным оружием! Не хочешь запачкать в моей крови свои нежные лапки! Хочешь, чтобы я сам выпустил себе кишки, а ты потом будешь вздыхать, сокрушаться, качать головой… напишешь большую статью о трагическом несовершенстве. О катастрофической тяге великих к саморазрушению. Каждый хочет прикоснуться к величию. И ты видишь величие во мне. Признавайся!
Сандерсон склонял голову в карикатурной задумчивости, глубокомысленно хмурился, постукивал пальцем себе по губам и как бы размышлял вслух:
– Есть ли величие в кишечных газах слона? Есть ли величие в боли, которая крутит ему живот? Или в том облегчении, что настает, когда он основательно пропердится? Или величие настает только тогда, когда газ поджигается в момент выхлопа, и энергия взрыва используется для вращения турбин? Пердеж слона, он велик сам по себе? Или только в своих последствиях?
– Ага! Вот и пошли шуточки о пердежах! Но позволь мне заметить, мой остроумный друг Норвал, что я-то сижу какой есть – каким родился, таким и сижу, – а ты обрубаешь себя по кусочкам. Как ты объяснишь подобный курьез?
Они продолжали беседовать в таком духе, и им было очень неплохо друг с другом. Я любила, когда Арти смеялся от души, а Сандерсон умел его рассмешить. Из своего уголка я наблюдала за Арти. Зная, что сегодня – мой вечер, я смотрела, как Арти хохочет, запрокинув гладкую лысую голову, как сотрясается его живот, как смех вырывается из его широкого рта и собирает морщинки вокруг зажмуренных серых глаз. Он смеялся всем телом, смеялся весь, дергаясь и приплясывая под веселую музыку, что звучала у него в голове.
Я боялась лишний раз пошевелиться. Цыпа заверил меня, что яйцеклетка во мне созрела и готова к оплодотворению.
Сам Цыпа лежал на животе, болтая в воздухе босыми ногами. Светлые волосы падали ему на глаза, пока он медленно переворачивал страницы с рассказами о тайнах Тибета и дворце Потала. Он слегка повернул голову, искоса глядя на меня. Я улыбнулась ему нервной, судорожной улыбкой и подумала: давай, Цыпа. Давай прямо сейчас, пока он смеется. Цыпа едва заметно кивнул и снова уткнулся в журнал. Как раз в тот момент, когда Арти сказал:
– Ты подумай, какая у нас защищенная жизнь. В школу мы не ходили, кино не смотрим.
– А кстати, чего бы и не посмотреть кино? – спросил Сандерсон. – У рыжих есть переносной телевизор. А то живете, как в каменном веке. Чистое варварство!
– Издержки воспитания! – отозвался Арти. – Привычки, заложенные в младенчестве!
– Бедный мальчик, а ну-ка попробуй… – Сандерсон вытащил из кармана плоскую стальную фляжку и вылил солидную порцию золотистой жидкости в пустой стакан из-под лимонада на столе Арти. Потом сделал долгий глоток прямо из горлышка, завинтил крышку на фляжке и вздохнул: – Амброзия, на хрен! Пища богов!
Арти с опаской отпил из стакана через соломинку и скривился:
– С таким представлением об удовольствии неудивительно, что у вас есть потребность в религии.
Цыпа закрыл журнал, поднялся на ноги, потянулся, зевнул и повернулся ко мне. Я тревожно уставилась на него. Он подмигнул.
– Спокойной ночи, – произнес он, обращаясь ко всем сразу.
– Утром займешься мисс Зегг? Я ей обещал, – сказал Арти.
Цыпа кивнул, шагнул к Арти, обнял его за шею и поцеловал в гладкую щеку. Потом он ушел. Когда за ним закрылась дверь, моя кепка сама собой съехала на нос и тут же вернулась на место.
Вот и все. Я ничего не почувствовала. Но сразу поверила. Мне не хотелось идти домой. Хорошо бы остаться у Арти, смотреть на него, слушать, что он говорит. Я знала, что они будут беседовать еще долго, пока фляжка Сандерсона не опустеет, а черное небо не нальется зеленоватым предрассветным свечением. Но мне нужно было забраться в свой шкафчик под раковиной и проникнуться свершившимся чудом. И я пошла домой.
Вот так все и случилось, Миранда. Так ты была зачата. И пусть у тебя не возникает сомнений, что тебя зачинали в любви. Твой отец в те мгновения был счастлив, насколько вообще был способен к счастью. Твой дядя Цыпа с удовольствием выполнил эту работу, радуясь, что у него получается. А я – юная семнадцатилетняя карлица с раскрасневшимися щеками, зардевшимся горбом и сияющими розовыми глазами, – я была вне себя от восторга и гордости. Пойми, Миранда, ты задумывалась как подарок твоему отцу, как живая любовь к Артуро. И это не самая плохая причина для твоего появления на свет.
Через одиннадцать дней у близняшек родился Мампо. Роды были долгими, двадцать шесть часов, и непростыми. Принимал роды Цыпа, мама с папой ему помогали. Меня в фургон не пустили. Я просидела с Арти всю ночь и почти весь следующий день. Его мутило от страха. Мне самой было дурно. В интеркоме непрестанно жужжали артурианцы. Я отвечала на вызовы и вежливо отправляла звонивших куда подальше. Мисс Зегг, гордо носившая свою повязку – достоинством в один мизинчик на ноге, – дважды ломилась к Арти с пачкой бумаг, но я прогнала ее прочь. Арти ничего не ел. Заставил меня играть с ним в шашки, и мы играли часами, партию за партией. Он побил меня раз пятьдесят, и мы играли бы дальше – до посинения, – но я случайно выиграла одну партию, а он разъярился и сбросил доску со стола. Затем оставил меня в гостиной, а сам заперся в спальне.
Арти вышел только тогда, когда наконец пришел папа с радостными новостями. Мальчик. Двадцать шесть фунтов, пять унций. Матери чувствуют себя хорошо.
Папа как будто помолодел. Его глаза горели, усы щетинились гордо и мощно, что, как он любил повторять, «в принципе, одно и то же, только гордость не выключает свет, а мощь справляется и в темноте».
– Двадцать шесть фунтов?
– Думали, что близнецы будут, да? – рассмеялся папа. – Маленький толстячок! От природы! Двадцать футов младенческой красоты и двадцать шесть фунтов живого веса! Что скажешь, дядюшка? Щеки, как у политика! Десять подбородков прямо с рождения! А наша Ифи раз взглянула и говорит: «Мампо». Назвала его так, понимаете? Лил положила младенца Ифи на грудь, и та едва не задохнулась. Дышать не могла, вот какой он тяжелый. Надо пойти сказать Хорсту, а то он второй день напивается, не просыхая, потому что волнуется. – До этого папа стоял в дверях, но теперь зашел внутрь и сообщил нам, доверительно понизив голос, чтобы никто не подслушал снаружи: – А Цыпа-то, Цыпа какой молодец! Я сам давно бы схватился за нож при таких долгих родах. Перепугался до смерти, младенец-то прямо великан. А Цыпа нисколечко не испугался. Он закачивал туда воздух, не спрашивайте меня как. Ребенок был там, внутри, и спокойно дышал. Ах, этот Цыпа, клянусь волосатой мошонкой пророка! – Он выскочил наружу и помчался по лагерю, выкрикивая всем встречным: – Мальчик… Все хорошо… Хорошо… Мальчик! Да! Клянусь сочными сиськами Девы Марии! Я стал дедом!
Арти словно окаменел. Он сидел в коляске и смотрел в одну точку, куда-то наружу сквозь открытую дверь. К нам направлялась мисс Зегг с папкой-планшетом в руках.
– Гони ее к черту! – велел мне Арти. Он выглядел странно опустошенным и даже немного подавленным. – А потом принеси мне ребенка, ага?
– Зачем? – Мне вдруг стало страшно.
– Просто хочу на него посмотреть! – Арти быстро взглянул на меня.
Он развернул коляску и скрылся в спальне. Кажется, я его сильно обидела. Я попыталась почувствовать маленького у себя в животе. Ничего не почувствовала. Но он там есть, он уже есть. Я искуплю свою вину.
Мампо изменил все наши имена. Внезапно Ифи сделалась «маленькой мамой» для рыжих, смотрителей аттракционов, киоскеров и артистов. Лил и Ал стали бабушкой и дедом. Не обошлось и без шуток о дядях и тете наряду с шуточками о папиных сигарах, замаринованных в настое лакричного корня и бездонном бочонке с виски, припрятанном в фургоне Хорста. Но сам Мампо лежал в пеленках, словно большая раскисшая тыква. Вечно голодный, зловредный и хитрый. Арти раскусил его сразу. Ифи знала. Я знала. Ал и Лил отказывались замечать. Цыпа знал, но ему было до лампочки. Цыпа любил эту большую плюшку.
В тот первый день я заглянула к близняшкам. Вся их спальня была застелена белыми простынями и пахла ядреными дезинфицирующими средствами. Лил стояла, склонившись над металлическим столиком на колесиках, на котором лежал новорожденный – голый, неподвижный ком рыхлой плоти. Непрестанно воркуя, Лил протирала его влажной губкой. Цыпа сидел на краешке кровати и держал Ифи за руку. Другой рукой он сжимал ладонь Элли, бледную и бесполезную.
– Как они? – прошептала я.
Он улыбнулся мне так по-детски, словно сейчас он ходил на руках или нашел лягушку.
– Они устали. Измучились. Теперь отдыхают.
Близняшки спали. Ифи – ни кровинки в лице. Элли – с приоткрытым ртом, из которого тонкой струйкой сочилась слюна.
– Я мог бы сделать, чтобы оно было быстрее, но мама сказала, что роды должны проходить естественным путем. Им не было больно. Я следил, чтобы им не было больно. Ты его видела? – Он взглянул на гору плоти на столике.
Я покачала головой и подошла ближе. Мама улыбнулась мне и обняла одной рукой.
– Смотри, какой славный!
Его глаза, наполненные чернотой, были открыты. Он моргнул и подозрительно прищурился.
– Можешь отнести его к Арти? Он хочет посмотреть на него.
Цыпа не возражал, и Лил радостно защебетала, завернула маленького в одеяло, подхватила на руки и тут же заохала, какой он тяжелый.
В фургоне Арти она положила малыша на письменный стол, и Мампо уставился на Арти прищуренными колючими глазами. Тот свирепо смотрел на Мампо, и во взгляде обоих читалась ненависть. Лил утверждала, что Мампо еще не умеет фокусировать взгляд, но не уставала повторять, что у мальчика удивительные глаза, и кажется, будто он смотрит прямо на тебя, хотя ему только час от роду, и он сейчас должен спать, уставший после таких долгих родов. Лил со смехом рассказывала, что папа уже придумывает афиши для будущих представлений Мампо: «Мампо, Человек-Гора» и все в таком роде, – хотя малыш только родился, и еще неизвестно, что будет дальше, может, к двум годам он станет тощим, как щепка.
Арти долго смотрел на ком плоти, завернутый в одеяльце, и наконец отвернулся.
– Ладно. Заберите его. Ему надо спать.
Лил унесла Мампо, и Арти больше ни разу его не видел.
Палка ударила меня по уху, и я с криком проснулась. Инстинкты сработали раньше, чем я успела сообразить, что происходит. Моя правая рука сама дернулась вверх, и палка хрястнула мне по локтю. От боли перехватило дыхание, слезы покатились градом, все расплылось перед глазами, почти ослепленными белым лучом электрического фонарика, бившего из темноты, но я все же смогла разглядеть палку, вновь возникшую из размытой слезами мглы и готовую снова обрушиться на меня.
– А-а! – закричала я дурным голосом.
А потом я услышала хриплый, разъяренный голос Арти, брызжущий ядом из темноты за лучом фонаря:
– Шлюха! Поганая шлюха! Сучка! Дрянь!
Он замахнулся на меня палкой, а я скорчилась в своем ящичке под раковиной, прикрывая руками глаза, и кричала:
– Арти! Не надо!
Он снова ударил меня, целясь в голову, но попал по рукам. Я пыталась брыкаться, но ноги запутались в старом мамином атласном халате, которым я укрывалась вместо одеяла, и голос Арти хрипел, срываясь на визг, в растекающейся темноте:
– Я убью тебя, дрянь…
В этот раз мне удалось схватить палку и рвануть на себя. Я сама удивилась, как легко получилось вырвать палку у Арти. Он завопил: «Черт!» – и теперь я увидела на другом конце палки резиновый конус и с трудом подавила смех, рвущийся из груди вместе с бешено бьющимся сердцем, потому что Арти лупил меня вантузом.
Потом в кухне зажегся свет, и я увидела папу в пижамных штанах, с голым волосатым животом, и всклокоченную маму, сонно моргавшую у него за спиной. Свет больно бил по глазам, и я поспешила надеть темные очки, которые всегда клала рядом, когда ложилась спать. Арти рыдал, сидя голым в коляске. У него на голове вздулись синие вены, очень заметные под бледной гладкой кожей. Фонарик, пристроенный на сиденье, так и горел, но его луч уже не ослеплял, растворившись в ярком свечении лампы под потолком.
– Какого дьявола? – выдохнул папа.
Мама испуганно прижималась к нему, я смотрела на Арти сквозь защитные темно-зеленые стекла, а он рыдал от бессильной ярости, потому что не смог удержать палку плавником. При всей своей силе, при всех своих крепких рельефных мышцах, при мощной шее, способной выдерживать груз в сто пятьдесят фунтов, он не мог удержать палку, чтобы сделать мне больно, когда в том возникла нужда.
– Она беременная, – выдавил Арти сквозь душившие его рыдания.
Папа положил руки на гладкие золотистые плечи Водяного мальчика, прижал спиной к спинке коляски и держал, приговаривая: «Господи Иисусе, сынок, что за черт?» – и не давал ему вырваться.
Мама принесла плед и укутала в него Арти. Я забилась в дальний угол шкафчика под раковиной и натянула свое одеяло – мамин атласный халат – до самых глаз, потому что Арти узнал. Он узнал и взбесился. У меня скрутило живот, будто ребенок у меня внутри, крошечный головастик, Миранда, пытался выйти наружу любым путем, лишь бы спастись от гнева Арти. Я сидела, сжимая влагалище и ягодицы, крепко зажмурившись, стиснув зубы, и мысленно повторяла невнятную молитву безбожников: «Нет, не надо, пожалуйста, нет, не надо».
Наконец Арти взял себя в руки и сумел выразить свою ярость словами:
– Спросите у Цыпы. Он сам мне сказал. Она беременная. Дрянь. Изменщица.
Тогда-то я и поняла, что Цыпа сообщил ему не всю правду. Папа отпустил Арти, присел на скамейку у двери и попытался во всем разобраться:
– Оли, что он такое болтает? Это правда?
Я ничего не сказала. Я удивленно смотрела на папу, который снова был папой, таким, как раньше.
– Но это не оправдание! Это не повод, – строго проговорил он, – чтобы бить сестру!
Арти с горечью пробормотал:
– Этот рыжий горбатый ублюдок, Игольница. Влез к нам со своей дерьмовой программой, обрюхатил дочь босса… пронырливая скотина… небось думал пробиться наверх… запустить свою лапу в семейную кассу.
Арти так сильно трясло, что дрожь передавалась коляске, и колеса тихонько поскрипывали.
– Он пьян или под кайфом, – раздался мамин голос.
– Пьян? Ты что, пил спиртное? – Папа взялся за ручки коляски и увез Арти в его фургон. Когда дверь за ними закрылась, я легла поудобнее, натянув мамин атласный халат до самого подбородка. Мама присела на пол перед моим шкафчиком. Ее доброе, нежное лицо давно утратило былую свежесть, сморщилось и будто обвисло, но мама всегда остается мамой, и она протянула ко мне обе руки и принялась ласково гладить меня по лицу прохладными тонкими пальцами.
– Тебе больно, птичка? – прошептала она.
Я покачала головой. Мама сделала глубокий вдох и спросила:
– Ты правда беременна? Скажи маме.
Я кивнула, глядя на нее сквозь зеленые стекла, и она очень серьезно кивнула в ответ. Ее бледные волосы словно парили над головой легким, растрепанным облаком.
– Ты рада, малышка? Или ты не хотела ребенка? – Лил наклонилась поближе ко мне. От нее пахло корицей и ванилью.
– Рада, – выдавила я, и мама прижалась щекой к моей щеке.
Папа вернулся, погладил меня по голове и увел маму в спальню. Я лежала в темноте и прислушивалась, но родители говорили вполголоса, и я не могла разобрать слов. Возможно, все заглушал грохот крови у меня в голове. Я была счастлива.
Арти обиделся. Я представляла, как он выезжает в коляске из своего фургона – один, в темноте – с фонариком и вантузом, чтобы наказать меня. Сделать мне больно за то, что я сделала больно ему. Меня переполняла любовь, щемящая, необъятная любовь к нему. Подумать только, все эти годы он держал нас в страхе, а не смог даже удержать вантуз в своем сильном, неловком плавнике. Он хотел сделать мне больно, но не сумел.
«Наверное, он меня любит», – думала я, изумленная. Меня слегка замутило при мысли о том, что я вижу боль подтверждением любви. Но это было похоже на правду. Неотвратимо.
Самый разгар дня. В парке аттракционов играет музыка. Все заняты делом. Все, кроме меня. Я сидела в фургоне совсем одна, забившись в свой шкафчик. Меня тошнило. Мутило так, что бросало то в жар, то в холод. Дверцы шкафчика были открыты, и я видела участок блестящего линолеума. Узор из оранжевых кирпичей. Мне хотелось, чтобы пол был голубой или серый – и охлаждал взгляд. Белый солнечный свет, льющийся в окно, отражался от кирпичей всплесками жара, который резал глаза даже сквозь темные стекла очков. Если я закрывала глаза, голова начинала кружиться, а желудок норовил вывернуться наизнанку. Если я отворачивалась к стене, мне было нечем дышать. Я сидела, подтянув колени к перекрученному спазмами животу, и отчаянно жалела себя. Я почти задремала, но тут снаружи раздались шаги. Цыпа тихо вошел в кухню.
– Надо было позвать меня, Оли.
Я застонала и уставилась на его босые, пыльные ноги. Цыпа задернул занавески, и свет милосердно потускнел.
– Ты видел Арти? – спросила я, когда его ноги вновь возникли в поле моего зрения. Цыпа присел на корточки, протянул руку и положил ладонь мне на лоб.
– Сейчас будет лучше.
Внезапно мне стало свежо и спокойно, словно я погрузилась в тихий, прохладный пруд.
– Он работает. Все еще злится. – Цыпа с любопытством смотрел на меня.
Я прижала руку к груди, где взбешенный Арти оставил клубок ядовитых змей, люто кусавших друг друга.
– Здесь тоже, пожалуйста.
Цыпа нахмурился, и боль сжалась в одну жгучую точку, зудевшую, как пчелиный укус. Я нетерпеливо постучала пальцем по больному месту.
– Давай. Доведи до конца. Пожалуйста.
– Хочешь, я сделаю так, чтобы ты заснула?
– Нет. Ты сказал ему?
– Он мне не поверил. Он думает, что просто пытаюсь его успокоить. И Мальчик-Игольница сбежал.
Я тут же вскочила, схватила Цыпу за руку и потащила его к шатру шпагоглотателей. Мы пробрались внутрь через задний вход и остановились за сценой, глядя на тени, движущиеся по заднику, – представление шпагоглотателей шло полным ходом. Паузы в их разговоре с публикой отмечали моменты, когда в горло входили шпаги. Старшая дочка шпагоглотателя завершила свой номер и ворвалась в подсобку за сценой, обливаясь по́том. Я преградила ей дорогу.
– Куда уехал Игольница?
Она пожала плечами и принялась чесаться под майкой, расшитой стеклярусом.
– Я не знаю, Оли. Папа на него злится. Они готовили совместный номер. Уже давно репетировали. Но когда мы проснулись сегодня утром, его уже не было. Он забрал свой рюкзак и постель, а сундучок с реквизитом оставил. – Она растерянно нахмурилась. – Он должен вернуться за сундучком. И он знает, что мы сегодня съезжаем. Может, вернется до вечера. Или догонит нас в Сент-Джо.
Я видела его сундучок, стоявший в пыльной траве у брезентовой стены шатра, посреди кучи шпаг и факелов. Дочка шпагоглотателя откинула волосы назад, помахала нам с Цыпой и вышла на сцену на следующий номер.
Цыпа смотрел на сундучок. Я чувствовала, как он размышляет про себя. Сундучок казался заброшенным, словно старые письма на чердаке, чьи отправители и адресаты давно мертвы.
– Надо бы сходить к Арти, – пробормотала я.
Цыпа кивнул, по-прежнему глядя на сундучок.
– Скажи им, пусть приходят завтра.
Дверь была приоткрыта, и я очень четко услышала голос Арти. Бритый налысо новообращенный, открывший дверь на наш звонок, заставил нас ждать снаружи, пока он сходит и спросит, «сможет ли хозяин принять вас сейчас». Бритая голова вновь возникла в дверном проеме, с самодовольной, сочувствующей улыбкой.
– Боюсь, хозяин… – начал он, но я рванулась вперед, распахнула дверь шире и с криками: «Арти! Дерьмо ты свинячье! Арти!» – пронеслась мимо растерянного привратника. Цыпа бросился следом за мной, но я видела только стол Арти и его рассерженное лицо.
– Уберите ее! Уберите! – прогремел его голос, и трехпалая рука сомкнулась на моем плече, но из фургона меня вынес Цыпа. Легко, как пушинку, поднял в воздух и заставил уплыть за дверь. Опустив меня за порогом, Цыпа сказал мне:
– Жди здесь. Я сам с ним поговорю.
Дверь захлопнулась перед моим носом. Меня буквально трясло от ярости. Но лучше уж ярость, чем жалость к себе.
Ближе к ночи мы выдвинулись в сторону Сент-Джо. Папа сидел за рулем, мама – на пассажирском сиденье рядом с ним. Мы с Цыпой забились в столовую кабинку, и он мне все рассказал.
– Ладно. Теперь он мне поверил… ну отчасти поверил… потому что говорил с Хорстом о беременной тигрице, и Хорст сказал ему, что сам не знает, как такое могло получиться, ведь она ни с кем не спаривалась. Но Арти все равно делает вид, будто не верит. Не хочет ни в чем признаваться. И еще он боится, что его семя окажется негодным. Боится, что не может стать отцом. Но он говорит, что его уже тошнит от суетливых новообращенных, и он разрешает тебе вернуться к своим обязанностям при нем.
– А что Мальчик-Игольница?
В темноте я не видела лица Цыпы. Он ответил не сразу. Я ждала, считая удары сердца. Двенадцать ударов.
– Он просто просил: «Какой Мальчик-Игольница?» – и дальше даже не слушал. Вот еще что. Не надо упоминать при Арти ни Игольницу, ни ребенка – вообще ничего. Он хочет, чтобы ты вела себя, как обычно.
Утром, уже в Сент-Джо, я принесла Арти завтрак. Я занималась уборкой, вытирала пыль, передавала сообщения и выгнала из фургона всю братию новообращенных. Я проводила его в шатер и сидела за сценой, слушая рев и вздохи зрителей на трибунах, подобные морскому прибою. После представления я отдраила Арти в душе, сделала ему массаж и натерла гелем с блестками для следующего выступления. Я делала все, что обычно. Сперва он держался холодно и отстраненно, но потом позабыл все обиды и стал прежним Арти.
Мальчик-Игольница не вернулся за своим сундучком. Больше мы о нем не слышали. Когда я его вспоминала, меня охватывало удовольствие – обманчивое удовольствие, – поскольку Арти избавился от него, запугал его и прогнал, потому что боялся меня потерять. Не думаю, что Арти его убил.
Элли возвращалась. Ифи пыталась это скрывать, но я часами сидела у них в фургоне, наблюдая, как Мампо дрыгает ногами, а Ифи над ним воркует. Я видела разницу. Когда Ифи купала Мампо или меняла пеленки двумя руками, Элли уже не обмякала, как сдувшийся воздушный шарик. Она держалась прямо, даже когда Ифи ее не поддерживала. Бывали мгновения, когда я могла бы поклясться, что Элли вполне осмысленно смотрит на Мампо или на меня, следит взглядом за движениями рук Ифи. Она все чаще и чаще удерживала рот закрытым, меньше пускала слюну. Однажды я видела, как Элли сознательно поднесла руку к своей распухшей груди, сочившейся молоком.
– У меня есть молокоотсос, я собираю в него молоко Элли и переливаю в бутылочку, – объяснила мне Ифи.
Мампо лежал рядом с ней на кровати и шумно сосал молоко из бутылочки с резиновой соской на горлышке. Бледно-голубое молоко булькало и пузырилось за прозрачным стеклом и стремительно убывало.
– Он постоянно голодный. Моего молока ему мало, он и у Элли все выпивает. Но мне удобнее сцеживать у нее молоко, чем держать их обоих, пока он сосет ее грудь.
Ифи украдкой взглянула на меня, чтобы понять, поверила я или нет, что ей приходится до сих пор держать Элли. Внезапно Элли открыла рот и отчетливо произнесла:
– Жадный, жадный, жадный.
Ясно и четко, как пиццикато.
– Ха-ха, – проговорила Ифи, пристально глядя на меня. – Она теперь издает разные звуки. Ха-ха. Иногда это почти слова.
Я молча кивнула. Бутылочка опустела, Мампо зычно рыгнул. Губы Элли сомкнулись, взгляд снова «поплыл», стал отсутствующим, а Ифи смотрела то на меня, то нее, переводя взгляд так быстро, что, наверное, у нее заболели глаза.
Папа заказал афиши с «Мампо, самый толстый младенец на свете» и попытался уговорить Ифи, чтобы какое-то время ребенок спал в отдельном павильоне и его можно было показывать публике – за отдельную плату. Ифи настойчиво повторяла, что надо дождаться, пока Мампо не исполнится хотя бы годик. Папа громко возмущался:
– У нас все работают! Никаких лодырей и паразитов! И, кстати, юная леди, тебе тоже пора бы заняться делом! Как насчет смены в сувенирной палатке? Элли тебе не помешает. Можно что-нибудь придумать!
Ифи сердилась и напоминала ему обо всех деньгах, которые она принесла цирку за годы, когда они выступали с Элли. Просила подождать. В конце концов папа оставил ее в покое. Впрочем, Ифи не особенно обижалась на него.
– Папа никак не избавится от старых привычек. Но он здесь уже не начальник.
У меня уже вырос живот. Он свисал вниз под странным углом, и от этого у меня постоянно болела спина. Вены на ногах вспухли и грозили полопаться, но Цыпа вовремя привел их в норму.
Я много времени проводила с Ифи и укрепилась в своих подозрениях, что Элли почти вернулась. Почти целиком.
– Она вернулась, но прячется. Не ври мне, Ифи.
Лицо Элли, уткнувшееся в плечо Ифи, было пустым и застывшим, но руки уже возвращались. Мышцы окрепли, утратив мертвую дряблость. Я видела, как они перекатываются под бледной кожей, почти заполняя свободные рукава блузок.
– Элли, ты ведь тайком занимаешься физкультурой, да? – спрашивала я, подходя ближе и глядя в ее расфокусированные глаза. Никаких откликов от нее не было.
– Оли, отстань, – злилась Ифи, и я отходила подальше, размышляя о том, что теперь Ифи стала похожа на Элли. Стала жестче. Сильнее. Злее. Она больше не плакала. И не пела. Она поддерживала порядок в фургоне. Кормила Мампо, лежа рядышком с ним на кровати, потому что ей не хватало сил держать его на руках. Она отказалась от бутылочек и прикладывала Мампо к груди Элли, когда тот высасывал у нее все молоко. Она постепенно переводила его на твердую пищу, и он ел все, что ему предлагали, – сметал все подчистую, а потом снова требовал грудь.
В Санта-Розе к близняшкам явилась делегация от их фан-клуба. Шестнадцатилетние девчонки, начавшие одеваться, «как близняшки Биневски», с двенадцати лет и до сих пор щеголявшие в одной на двоих юбке, словно участники состязаний по бегу в мешках. Свои светлые калифорнийские волосы они красили в иссиня-черный цвет, как у близняшек.
Я открыла им дверь. Пара, стоявшая впереди, попыталась заглянуть внутрь фургона поверх моей головы.
– Мы их обожаем! У них правда родился ребенок? Мы принесли им подарок.
Букет передали по цепочке от одной пары «близняшек» к другой и наконец вручили мне. Я сказала, что Элли и Ифи спят или, может, репетируют, прижала к груди огромный букет, завернутый в зеленую шуршащую бумагу, поблагодарила их и захлопнула дверь. Спрятавшись за занавеской, Ифи наблюдала, как компания девчонок со смехом уходит прочь – четыре пары «близняшек», обнимавших друг друга за плечи и талии. Ифи рассеянно обняла Элли и прижала к себе так сильно, что та даже дернулась.
– У нас здесь было много поклонниц, – сказала Ифи. Она поставила цветы в большую банку с водой, и они простояли долго.
Мне было легко, хотя близняшкам, наверное, было труднее. Мы жили в маленьком замкнутом мире, без особых тревог и забот.
У нас была пища и крыша над головой, мы не сталкивались с неодобрением семьи, нам не грозили обычные трудности матерей-одиночек. У нас были мама, папа и Цыпа. И неисчерпаемый источник услужливых рыжеволосых девчонок.
Беременным почти никогда не бывает скучно. Тебе есть чем занять свои мысли. Иногда может быть страшно, но только не скучно. Порой на меня накатывали приступы меланхолии. Я сидела на солнышке, прижимаясь щекой к дедушкиной урне на капоте генератора, и предавалась тихой печали.
Моя жизнь ни капельки не походила на песни, которые рыжие слушали в магнитофоне. В ней не было того электрического напряжения, которое я миллионы раз наблюдала среди толпы в нашем маленьком парке развлечений – девочки-тореадоры дразнили быков-трактористов с выпирающими гениталиями, пока те не начинали звенеть напряжением, словно натянутая струна, сверкающая на солнце. Это было не для меня: яркая, нежная близость папы и Лил и даже беспомощная, пускающая слюни похоть, которой Мешкоголовый терзался при виде близняшек. Да, мне было грустно и горько. Я упивалась печалью из-за своей одинокой, бесплотной любви, что разливалась в пространстве, как запах несъеденного попкорна, засохшего и прогорклого. Но к этой горечи всегда примешивалась тайная гордость. Не обязательно быть любимой. Когда любишь сама – в этом и заключается твоя сила. «Какой смысл во взаимной любви? – спрашивала я себя вновь и вновь. – Чтобы рядом был человек, кто согревает тебя по ночам? Кто-то, ради кого ты меняешь свое лицо в зеркале по утрам?» Моя любовь к Арти – не его дело. Это мой тайный козырь, как татуировка с птичкой на лобке или рубин, запрятанный в заднице.
Понимаешь, доченька, ты появилась на свет как подношение своему дяде-отцу. Ты должна была любить его. Я собиралась научить тебя, как служить ему и как им восхищаться. Ты стала бы ему живым памятником, стала бы его оплотом против бренности бытия.
Прости меня. Как только ты родилась, я поняла, что ты значишь гораздо больше.
Лил собирала распашонки и ползунки, из которых вырастал Мампо, стирала их и складывала в ящики кухонного шкафа рядом с моим спальным шкафчиком под раковиной. Она убрала оттуда кухонные полотенца, ножи и вилки, свою коллекцию пластиковых пакетов, швейные принадлежности и папины инструменты.
– Будет твой сундучок с приданым, – говорила она.
Лил радовалась, что моя беременность протекает в непосредственной близости от нее, а не отрезанным ломтем, как это было с близняшками. Она постоянно обнимала меня, словно в забытьи, в кухне или в прачечной, куда мы ходили вместе.
– Все будет хорошо, – шептала Лил, сжимая меня в объятиях, и ее водянистые голубые глаза подергивались мечтательной поволокой.
От нее исходил теплый, слегка странный запах ее любимых духов, нагретых потеющим телом с легкой ноткой гниения. Я прижималась к ней и смотрела на ее руки с тонкой кожей, напоминавшей смятую бумагу.
– Только не говори никому… – прошептала она однажды. – Даже мысленно не повторяй… Мне не нравится Мампо… Я люблю его… Я за него жизнь отдам… но есть в нем нечто такое, что мне не нравится. Я ничего не могу поделать…
Мампо пожирал близняшек.
– Мама, он какает раз в три дня и совсем по чуть-чуть. Это нормально? – беспокоилась Ифи, а Элли хмурилась почти осмысленно.
Они обе сильно похудели, от них остались лишь груди, наливавшиеся молоком каждые три часа – как раз к тому времени, когда Мампо просыпался и требовал, чтобы его кормили. Он начинал вопить еще прежде, чем открывал глаза, и ревел в голос, пока ему не затыкали рот сиськой. Высосав первую до того, что она обвисала пустым мешочком поверх торчащих ребер его матерей, он требовал следующую, и еще, и еще – пока не опустошал все четыре. Затем он засыпал, спал три часа, и все начиналось сначала.
– Все дети разные, – уклончиво отвечала мама. Но позднее, оставшись наедине со мной, она качала головой, приговаривая: – Жадный мальчик! Своего не упустит. Только давай!
Мампо рос не по дням, а по часам, прирастая рыхлой розовой плотью, что подрагивала, как желе, в такт его дыханию.
Утром, перед тем как отправиться к артурианцам, Цыпа осмотрел меня. Он был весь взъерошенный, неопрятный, джинсовый комбинезончик стал ему мал. Мама, занятая другими делами, этого не замечала. Цыпа скучал по доктору Филлис.
– С ней все было проще, – объяснял он. – А теперь мне страшно. Почти всегда.
Его руки были распухшими, как у утопленника, из-за того, что он постоянно мыл их, а потом надевал воздухонепроницаемые резиновые перчатки. Он засыпал всякий раз, когда ему выдавалась минутка просто посидеть спокойно. Его беспокоили вечные споры Хорста и Норвала Сандерсона.
– Все по справедливости, – говорил он мне. – Доктор Филлис все правильно распределила. Руки и ноги – Хорсту, пальцы, кисти и стопы – мистеру Сандерсону, потому что кошкам нельзя мелкие косточки. Это логично, правда? Почему мистер Сандерсон все время пытается сжульничать? На днях мне пришлось выставить у рефрижератора дежурного из новообращенных, потому что мистер Сандерсон снова пытался украсть большие куски. Хорст грозится запустить Лилит, бенгальскую тигрицу, ему в фургон, если он не прекратит. Хорст сейчас пьет по-черному. С него станется. И папа пьет вместе с ним. Они садятся играть в шашки, спорят, пьют и забывают, чей ход.
В последнее время мы очень сблизились с Цыпой. Кроме меня, ему было не с кем поговорить.
– Арти не нравится, когда с артурианцами работает кто-то из посторонних хирургов. Ему не нравится, что приходится привлекать врачей для работы в пансионатах. А я только «за». Я один не справляюсь. Нельзя, чтобы они все таскались за нами. Арти хочет за всеми приглядывать лично, но их слишком много.
Каждое утро Арти приносили новую папку с вырезками из газет и журналов. Секретари в администрации просматривали прессу со всей страны в поисках упоминаний об артуризме и обо всем, что так или иначе касается Арти. Он подрядил фирму, которая специализировалась на теле- и радиомониторинге, записывать и присылать нам любые сюжеты, которые так или иначе касались артуризма.
– В Калифорнии появился еще один подражатель, Преподобный Ранч! Уже трое только в одном штате! – сообщил мне Арти, когда я принесла ему завтрак. – И еще тот шарлатан из Детройта, продолжатель лоботомических изысканий доктора Филлис. Эти придурки загремят под суд, как пить дать. И все нам испортят!
Арти не стоило беспокоиться о «конкуренции головастиков», но он беспокоился. Его шатер был крупнейшим на континенте, зрительный зал – всегда полон, толпы ревели, подобно буре, скандируя его имя. Но он все равно напрягался из-за каждого грошового баптиста, мрачнел при одном только упоминании о пластической хирургии, зеленел лицом при виде объявлений, рекламирующих клиники для похудения или лечения алкоголизма.
Иногда он злорадствовал:
– У меня лучшие инструменты. Я, знаешь ли, еженедельно беседую по телефону с сиделкой доктора Филлис. И мой маленький братик провел операцию докторше в сто раз аккуратнее, чем она оперировала сама. Самое умное из всего, что я сделал за эти годы, – заслал к ней Цыпу.
Меня это не волновало. Я была захвачена чудом, происходившим у меня в животе. Все остальное было уже несущественно. Но ближе к концу мне стало страшно. Я не боялась умереть при родах. Цыпа не дал бы мне умереть. Я не боялась, что умрет ребенок. Цыпа позаботился бы о том, чтобы малыш жил. И все же у меня в груди поселился липкий, серый страх – безымянный. Цыпа каждый день предлагал погрузить меня в сон.
– Когда спишь, хорошо. Доктор Филлис все время спит, и ей хорошо. Я бы и сам заснул прямо сейчас. Я бы спал целыми днями, если бы кто-то мог делать мою работу.
Когда начались схватки, мама заварила мне чай, а Цыпа усадил меня в инвалидную коляску кого-то из артурианцев и отвез в свою операционную. День близился к вечеру. Огни колеса обозрения ярко сверкали на фоне сумеречного неба, я чувствовала густой запах попкорна и слышала крики зазывал:
– Давайте-ка, покажите барышне, на что вы способны!
Мне не было больно. Я сидела, откинувшись на подушки, и засыпала на пару минут между потугами. Больно не было, но все равно мне пришлось потрудиться. Помню, как я смотрела на маму и Цыпу и пыталась им рассказать, почему «потуги» называются именно так.
Помню, как я впервые увидела головку Миранды, показавшуюся у меня между ног. Такая смешная, словно красная голова черепахи на вытянутой тоненькой шейке, моргает, вертится и качается – я чуть было не рассмеялась. Помню, как улыбнулся Цыпа, когда потянулся к ней. Она выскользнула на белую простынку, которую Цыпа держал для нее, и он поднял ее – мокрое, корчащееся тельце – и положил на мой опавший живот.
– Вот так мне нравится! – воскликнул он.
Это были вторые роды, которые принимал Цыпа, и позднее он признался мне, что Миранда далась ему легче по сравнению с Мампо и подавлять боли близняшек было намного труднее.
Мы с мамой тщательно осмотрели малышку и нашли только этот курьезный хвостик. Мое сердце кольнуло болью. Арти побрезгует ею, почти нормальной. Но мама сказала, что не надо терять надежду.
– Просто люби ее, а там будет видно, – сказала она.
Потом я часто задумывалась, что это были последние разумные слова, услышанные мной от Лил. Последние здравомыслящие импульсы ее мутнеющего мозга.
А вскоре возник страх, уже настоящий. Теперь, когда моя девочка вышла в мир, такая маленькая и хрупкая, этот мир вдруг показался мне враждебным и полным опасностей. Все вокруг, включая мое собственное невежество, могло ее ранить, сделать ей больно, убить, отобрать у меня. Мне хотелось втиснуть Миранду обратно в меня, где ей будет безопасно. Я слишком слабая, чтобы защитить ее. Мне нужна семья. Надо, чтобы Арти заботился о ней. Чтобы Ифи мне помогала. Чтобы папа был трезвым и храбрым, а мама – мудрой и рассудительной, а не одурманенной своими таблетками. Но у меня был только Цыпа, и когда он отсутствовал, я цепенела от страха. Я пугала его тем, что липла к нему постоянно, но я не могла доверять свою девочку никому, кроме него.
У нее было лицо Арти, и я назвала ее Мирандой, потому что папа Миранды ее любил.
Арти ее не любил. Ни разу не попросил, чтобы ее ему показали. Когда я наконец пришла к нему сама – принесла завтрак через несколько дней после рождения Миранды, – я оставила ее с Цыпой. Решила сначала попробовать воду, и вода оказалась ледяной.
– Как мило с твоей стороны, – усмехнулся Арти, – что ты нашла время и для меня. Я думал, ты больше не будешь работать. Уйдешь на покой, как Ифи.
Мне стало холодно изнутри. Дышать было больно, словно легкие подернулись льдом. Я даже не смогла огрызнуться в ответ. Я убежала домой и забилась в свой шкафчик под раковиной, прижимая к себе Миранду, но осторожно – чтобы случайно не прищемить ее нежный хвостик.
Миранда спала вместе со мной, в моем шкафчике. Я ложилась, свернувшись калачиком вокруг нее, и нам было тепло и уютно. Мама переживала, но я рассудила, что, поскольку там тесно и нет места ворочаться, можно не волноваться, что я придавлю дочку во сне. Мне не хотелось, чтобы Миранда спала отдельно. Я боялась отпускать ее от себя.
– Он ее не ненавидит, – уверил меня Цыпа. – Как можно ее ненавидеть?
Мы купали Миранду в раковине. Я ее мыла, а Цыпа держал ее двумя руками под спинку, чтобы она не вывалилась и не ударилась головой. Я боялась купать дочь в одиночку. Миранда – ей тогда было пять месяцев – подняла ручки и попыталась схватить движущиеся губы Цыпы. Он рассмеялся и принялся целовать ее пальчики, причмокивая губами.
– Мама и рыжие говорят, что теперь тебе должно стать полегче, Оли. Уже не так боязно.
Я опустила руки по локоть в теплую мыльную воду. На другой стороне стоянки девочка-ящерица Леона плавала, тихая и неподвижная, в мутном зеленоватом растворе в своей большой банке. Миранда могла выплюнуть манную кашу так, что она долетала до дальней стены, но против Арти она беспомощна. Так же беспомощна, как Леона. Мне очень хотелось, чтобы Цыпа мне верил. Чтобы он тоже боялся, как я, и держался настороже.
– Ребенок ничем ему не угрожает, – произнес Цыпа.
Он словно прочитал мои мысли. В сердце затеплился крошечный лучик света. Цыпа был прав. Этот хиленький хвостик – не угроза для Водяного человека.
– К тому же, – продолжил Цыпа, – Арти мне постоянно твердит, чтобы я вернул Элли. Он говорит, ей нужно вернуться, чтобы помогать Ифи с Мампо. Я пытаюсь, но там все сложно. У нее в голове.
Лучик света погас, канув в студеную мглу. Так вот почему Цыпа уверен в благосклонности Арти.
– Значит, совесть замучила, – сказала я.
Цыпа кивнул, его золотистая голова на тонкой шее склонилась над темными, невероятными кудряшками Миранды.
– Ему сейчас плохо.
Я провела мягкой губкой по пухлой щечке Миранды. Она открыла ротик и радостно прикусила губку беззубыми деснами.
– Мне казалось, она возвращается.
– Да, возвращается, – кивнул Цыпа, – но очень медленно. Она и сама начала возвращаться. Но я стараюсь ей помочь, понемножку за раз. Тебе надо чаще бывать у них. Им одиноко, близняшкам. Если вокруг что-то происходит, Элли это замечает. Ей нужны впечатления.
– Я помогаю Ифи убираться.
– Ты не любишь Мампо. Ты думаешь, он нехороший, но он хороший. Сходи к ним с Мирандой, пусть они поиграют.
– Он не играет. Он только спит и ест.
На солнечное лицо Цыпы легла тень печали.
– Он чудесный малыш. Не такой, как Миранда. – Цыпа склонился и потерся щекой о ее мокрые волосенки. – Но чудесный.
Я потянулась за полотенцем.
– Можно ее вынимать.
Она поднялась из воды и, радостно гукая, приплыла по воздуху ко мне в руки.
– Она любит летать. – Я улыбнулась Цыпе. Мне было стыдно, что я, сама того не желая, его обидела.
– Мне пора в лазарет, – сказал он, не глядя на меня. Его щеки горели.
– Мы пойдем с тобой. – Я принялась поспешно одевать Миранду.
– Нет, Оли. Не надо. Мне трудно сосредоточиться, когда нужно заботиться еще и о вас. Мне предстоит много работы, тяжелой работы.
Цыпа ушел, а я наблюдала за ним из окна. Потертые лямки его старого комбинезона уныло болтались на голых худых плечах, словно его никто не любил.
Миранда еще только училась ходить. Она прошла от папиного большого кресла до откидного диванчика, на котором Цыпа спал по ночам. Потом она запнулась, упала и разбила себе губу. Я разрыдалась. Миранда кричала, глотая кровь. Именно в эту минуту в фургон вошел Арти. Так он впервые увидел Миранду.
Да, с тех пор как родилась Миранда, я была для него бесполезной. Она меня изменила. Когда я обслуживала Арти, то боялась сближаться с ним, потому что теперь мне было что терять.
Когда он уехал в своей коляске, скривившись от отвращения, я подхватила Миранду на руки и побежала к Цыпе. Кровь никак не останавливалась. Когда я влетела в операционный фургон, меня перехватила суровая медсестра и отвела меня в шатер, где была оборудована приемная. Цыпа ампутирует бедро. Сложнейшая операция. Медсестра дала мне ватный тампон, чтобы приложить к разбитой губе Миранды, и вернулась в операционную.
Цыпа пришел прямо из операционной – в зеленом хирургическом костюме, – и я рванулась к нему со всех ног. Ему было тринадцать. Мне – девятнадцать. Миранде – годик. Он посмотрел на нее, и она сразу перестала плакать. Губа больше не кровоточила. Миранда потянулась к нему, и Цыпа взял ее на руки. Она тихо вздохнула и положила голову ему на плечо.
– Он назвал ее нормальной, – проговорила я, задыхаясь от ярости. – Он говорит, что скормит ее Мампо! Он даже не посмотрел на ее хвостик! Цыпа, мне больше не к кому обратиться! Ифи будет смеяться, как сумасшедшая, мама опять наглотается таблеток, папа напьется, и никто, никто мне не поможет, кроме тебя!
Он озадаченно сморщился:
– Не понимаю.
Внезапно меня охватило спокойствие. Неподвижная тишь озерца в безветренный день.
– Нет! – крикнула я. – Нет! Не надо!
Но было уже поздно. Ярость и боль сжались в плотный, тяжелый комок – не исчезли совсем, но отошли вдаль.
– А теперь объясни, – попросил Цыпа.
Мы с ним спокойно вышли наружу и прогулялись по лугу за киосками парка аттракционов. И Миранда заснула у него на руках.
Я верю, что Цыпа старался. Когда он вышел от Арти, он был похож на столетнего старика. И именно Цыпе пришлось сообщить мне страшное известие.
Миранда, доченька, я не буду называть свое чувство к Арти любовью. Назовем это средоточием. Мое средоточие к Арти было явно нездоровым, невыразимым и непостижимым – непонятным даже мне самой, даже теперь, по прошествии стольких лет. Сейчас я себя презираю. Но все равно вспоминаю в горячих приливах, как он спал – тихий и неподвижный, как сама смерть, – и его лицо было гладкой каменной маской, такое невероятно красивое и утонченное. Его слабости, его хищные, злые запросы были ужасны, прекрасны и неодолимы, словно землетрясение. Арти обжигал или душил всех, в ком нуждался, но его потребность во мне и боль, которую она причиняла, были моей жизнью. Я не знала, как жить по-другому. Помни о том, что твоя мать всегда была тихим, забитым созданием, и попытайся простить меня.
Он не видел в тебе никакой пользы, и ты сводила на нет мою пользу для него. Я отдала тебя чужим людям, чтобы угодить ему, доказать свою верность и не позволить тебя убить.
Артурианская администрация решила все организационные вопросы. Они выбрали монастырскую школу. Внесли энную сумму в трастовый фонд на благотворительную помощь монашкам.
Моей задачей было отвезти тебя к той суровой старухе, которая – не забывай – отказалась от счастья иметь детей ради любви к Господу Богу задолго до твоего и даже до моего рождения. Мне пришлось отвезти тебя ей и вернуться обратно уже без тебя.
Моей задачей было как можно скорее вернуться назад, и чтобы ни единой слезинки не вытекло из-под моих темных очков – вернуться и продолжать делать Арти массаж и натирать его блестящим гелем перед представлениями, все время кивая с улыбкой и не проявляя никаких чувств, кроме самозабвенной заботы о его мускулистом величестве Арти Великолепном. Потому что он мог бы убить тебя. Мог бы не тратиться на твое содержание в интернате. Мог бы вычеркнуть тебя из моей жизни, и я не получала бы эти письма, и школьные табели, и фотографии, и твои детские рисунки – и не смогла бы тайком наблюдать за тобой и любить тебя украдкой, когда все остальное потеряно безвозвратно.
Арти мог бы поступить хуже. Он мог бы, да. Но не стал.
