Глава 23
Большая пушка генералиссимуса
Из архива Норвала Сандерсона:
(Ифигения, беременная, обнимает Элли, низведенную до состояния овоща после лоботомии, на диване в фургоне близняшек – в беседе с Н. С.)
У Оли есть парень? Оли и Мальчик-Игольница? У нее разве есть время? Она всегда с Арти.
Однажды у меня почти появился парень. Элли не возражала. Когда я с ним говорила, она «выключалась». Не участвовала в разговорах, молчала, будто ее нет вообще. Она хотела, чтобы я влюбилась.
Он был простым гиком. Очень опрятный, когда не выступал. Сам стирал свои вещи, кровать заправлял по-армейски, ни складочки на покрывале. Он был из бедной семьи и с раннего детства привык заботиться о себе сам. Я часто задумывалась о том, что мне с ним было бы хорошо… то есть это приятно и правильно – стирать и готовить для человека, который умеет стирать и готовить сам. Приятно заботиться о человеке, который умеет сам позаботиться о себе.
Но он был нормальным. Поначалу я думала, он симпатичный, хотя и нормальный. Это меня удивляло. Но с каждым днем я все яснее понимала, что меня привлекает именно его нормальность, и мое сердце готово открыться ему навстречу… Не знаю. Как яркие краски или весеннее дерево на фоне синего неба, такого синего, что у тебя замирает сердце, и кажется, будто в нем поселился рой электрических пчел. Так бывает, когда видишь что-то красивое. Тот мальчик-гик был красивым. Он открыл мне красоту нормальных. И Элли не стала разубеждать меня. Наоборот. Она хотела, чтобы я отдалась этому новому чувству. И я отдалась. Я смотрела не него и была счастлива. Потом мне захотелось поговорить с ним, и Элли не возражала. А вскоре я уже не могла без него. Мне хотелось быть рядом с ним постоянно, не расставаться ни на секунду.
Он много шутил и смеялся, а осенью собирался вернуться в колледж. Говорил, что ему очень нравится работать гиком, что он отлично проводит время у нас в цирке. У него были красивые белые зубы. Рыжие называли его душкой.
Он стал проявлять ко мне интерес. Сам разыскивал нас, приходил и разговаривал со мной. Не с Элли, не с нами обеими, а только со мной. По утрам ждал нас на улице и провожал на репетиции. Но говорил только со мной. Рассказывал о себе. Много хорошего, много печального. Элли вообще не участвовала в разговорах. Когда он находился рядом, она отстранялась. Делала вид, будто ее нет вообще.
И случилось ужасное. Он словно о ней забыл. Забыл, что она – часть меня. Мы так и хотели. Элли была довольна. Ночью в постели она кричала от радости. Он прикасался ко мне. Гладил меня по волосам, нежно-нежно. Брал меня за руку. Я все поняла по его глазам – и прекратила наши встречи. Элли разъярилась. Искусала мне руку до крови. Она хотела отвлечь меня от Арти. Ей было плевать на того парня. Она мечтала, чтобы я влюбилась в кого-то другого и забыла об Арти. Вы знаете Элли. Она рассудила, что когда-нибудь я все равно влюблюсь, нравится это ей или нет, но пусть это будет кто-то другой – кто угодно, лишь бы не Арти. С любым другим она справится запросто, но Арти ей не по зубам.
Когда я все прекратила, Элли взбесилась. Но я не могла продолжать. Мне что-то мешало. Элли все понимала, но все равно злилась. Теперь-то я знаю. И не допущу, чтобы нечто подобное случилось снова.
Он начал в меня влюбляться. Понимаете? Он был таким чистым… как весеннее дерево на фоне неба. Не в смысле наивным или невинным, нет. Он не был девственником и не отличался особенным целомудрием. Я имею в виду, что он был абсолютно нормальным. Стопроцентно, в чистейшем виде. Нормальным с большой буквы «Н». Этим он мне и нравился. Но когда я увидела, как меняется его взгляд, когда он смотрит на меня, то поняла, что есть вещи, которые не делают красивые, здоровые, абсолютно нормальные мальчики. Абсолютно нормальные мальчики не влюбляются в одну половинку сиамских близняшек.
Так я узнала, как это бывает. Это нормально, когда я влюбляюсь в нормального. Но если нормальный влюбляется в меня, это значит, что я его переиначила и исковеркала. Если он любит меня, то он испорчен. Я уже не смогу его любить. Не хочу притворяться, что это не больно.
Арти – в беседе с Н. С.
«Есть люди, чья вульгарная нормальность столь очевидна, нелепа и заурядна, что тяготит их самих. Они начинают вести себя эпатажно, претендуя на оригинальность, согласно модным эксцентричным веяниям своего времени. Они заявляют о своих талантах, уме или безразличии к общепринятым нормам морали в отчаянных попытках опровергнуть собственную ординарность. Как правило, это артисты, художники, путешественники и приверженцы жизни в дикой природе.
Также есть люди, которые чувствуют свою необычность, и она их пугает. Они стремятся к нормальности. Страдают из-за того, что они не такие, как все. Маются из-за своей неспособности слиться с толпой или же убедить себя в том, будто в них нет никаких отклонений от нормы. Это истинные уроды, почти всегда производящие впечатление скучных, серых обывателей».
Артуро в ответ на критику:
«Вот что интересно: когда эти люди решают – а выбор всегда остается за ними – перенести добровольную ампутацию ради своей личной выгоды, общество этого не одобряет. Однако то же самое общество считает нормальным, когда люди гибнут на войне, подчиняясь приказам вышестоящих, ради того, чтобы какого-нибудь генерала повысили в звании или чтобы какой-нибудь оружейник получил еще больше прибыли. Черт, они не просто считают это нормальным, они ждут, что все должны с радостью согласиться с подобным положением дел. А если кто не согласен, его объявляют паршивой овцой».
Н. С.: Неужели тебе не хочется, чтобы вся ваша семья стала нормальной, умственно и физически?
Оли: Вы что, смеетесь?! Каждый из нас уникален. Каждый – штучная вещь. С чего бы мне вдруг захотелось, чтобы мы превратились в ширпотреб с конвейера? Вы все одинаковые, различаетесь только одеждой. (Мисс Олимпия начинает хихикать и не желает отвечать серьезно на мои следующие вопросы.)
Интимная жизнь Зефира Макгарка проходила на заднем сиденье его микроавтобуса за непроницаемыми брезентовыми занавесками на окнах. Если в какой-то из вечеров к Арти выстраивалась очередь из девиц или ему вдруг не нравилась очередная красотка (вкусы Арти не отличались оригинальностью: он любил типовых блондинок с пышными формами, как в рекламе косметических средств), он отсылал их к Макгарку. Он не трудился изобретать что-то оригинальное и всегда говорил им одно и то же: «Вы меня очень обяжете, если утешите моего верного лейтенанта в его спартанском уединении».
Видимо, данный прием работал, и Макгарк получал свою порцию женской ласки, необходимую для поддержания здоровья и хорошего настроения. Макгарк был истинным джентльменом, и никто из его утешительниц, стучавшихся к нему в окошко в темноте после закрытия цирка, не убегал на рассвете, рыдая от страха, боли или стыда. С гостьями Арти такое случалось не раз, но охранники их отлавливали, успокаивали и давали деньги за молчание.
Любовные свидания Макгарка всегда проходили пристойно и скромно. Его ни разу не видели в женской компании, он никогда не опаздывал на работу. Мы решили, что он провожает своих дам к воротам еще до рассвета и на прощание целует им ручки. Арти утверждал, будто Макгарк скармливает их кошкам Хорста, но от Арти можно было услышать еще и не то. Сам Макгарк молчал и вежливо, но непреклонно уходил от расспросов.
Однажды мне не спалось, в голову лезли тревожные, мрачные мысли, и я решила пройтись, чтобы проветриться. Тогда-то я и услышала кое-что странное. Но в ту ночь у меня в голове все смешалось, и, возможно, мне просто пригрезилась половина услышанного, а вторую половину я недопоняла.
Я забралась на капот грузовика с генератором и прижалась разгоряченной щекой к прохладной серебряной урне с прахом дедушки Биневски, служившей украшением на капоте. Все водители генератора жаловались, что на скорости выше тридцати пяти миль в час ветер свистит в ручках урны и ревет, как сирена. Ал отвечал: «Ну, бывает», – и вопрос был закрыт.
В самые жаркие ночи дедушка остывал раньше всех. Я прижималась щекой или лбом к его урне и буквально физически ощущала, как охлаждается мой пылающий мозг. Поэтому я и пошла туда в эту ночь, уже выплакала все слезы, однако еще не успокоилась, просто сидела, глядя в темноту, и вдруг услышала странные звуки. Они доносились из микроавтобуса Макгарка, стоявшего прямо перед грузовиком с генератором. Так близко, что при желании я могла бы доплюнуть до его бампера. Звук и вправду был странным. Нечто похожее на хриплые, сдавленные рыдания. Я решила, что это Макгарк бьется в оргазме. Но рыдания не умолкали. Мне стало страшно. Может, кто-то умирает! Сразу вспомнились слова Арти о том, что Макгарк скармливает своих женщин тиграм. А вдруг он там кого-нибудь душит? Вскоре я услышала, как Макгарк явственно произнес:
– Пожалуйста.
Его голос дрогнул и утонул в хриплых всхлипах. Макгарк плакал навзрыд. Потом раздался женский голос, тихий и мягкий. Она говорила, наверное, целую минуту, но очень быстро, и я не смогла разобрать слов. Как только замолчала, отчаянный голос Макгарка воскликнул:
– Неужели ты не понимаешь? От тебя ничего не останется! Мне будет не за что ухватиться!
Рыдания Макгарка заглушали тихий женский голос, пытавшийся что-то ему втолковать. Я слезла с капота и ушла.
На следующий день было назначено несколько продвижений. Четыре женщины «завершали свое освобождение». Ноги у всех четырех были ампутированы уже полностью, а руки – по локоть. Сегодня им предстояло утратить руки по плечи. Освобождение совершится с восьми до одиннадцати утра. А после обеда доктор Филлис займется обычной рутиной с усечением пальцев.
Как я поняла, среди этих женщин, которым сегодня должны ампутировать руки, находилась и вчерашняя дама сердца Макгарка. Я даже хотела сходить к лазарету с утра пораньше, посмотреть на них, дожидавшихся своей очереди, и попробовать угадать, кто из этой четверки – она. Но решила, что лучше не надо. Зачем мне знать?
Макгарк вел себя, как обычно, и не проявлял никаких признаков скорби и в тот день, и позднее. Вот почему я говорю, что, возможно, мне просто почудился тот разговор, или я все поняла неправильно.
Арти с изможденным видом растянулся на одеяле на крыше фургона.
– Оли, намажь меня маслом, ага?
Я боялась, что он попросит, и была рада, что попросил. Я присела на корточки рядом с ним и принялась разминать его напряженную, окаменевшую шею и плечи.
– Братец, ты страшный, как черт, и у тебя трупное окоченение.
Он закрыл глаза, и его лицо немного расслабилось.
– Умолкни, жопенция, – выдал он традиционный ответ. Потом глубоко вдохнул и на миг задержал дыхание. – Кажется, Элли потихонечку возвращается. Ты не замечаешь?
– Она уже не такая обмякшая, как прежде.
– Да. Я думаю, она скоро вернется. Хотя и не такой, как раньше.
– Может быть, Ифи просто приноровилась удерживать ее?
Арти крепко зажмурился и покачал головой.
– Нет. Она возвращается. Просто ей нужно время. А так оно даже и хорошо. Будет помогать Ифи ухаживать за ребенком.
– Арти, слушай, попроси Цыпу вылечить тебя от бессонницы. А то ты похож на столетнего старика.
– Цыпа не любит меня. Не хочу искушать его.
– Он все еще огорчается из-за Элли.
– И не только из-за нее. Есть еще одно дело. Хотя он все равно его сделает. И папа на меня сердится. Говорит, мы погубим весь цирк, делая ставку лишь на одну раскрученную программу. Он теперь так называет мои выступления. Раскрученная программа. Он говорит, что мои многочисленные «фанаты» разом переметнутся к кому-то другому, кто предложит им что-нибудь новенькое. Мама тоже обижена, но старается этого не показывать.
– Потому что ты та еще сволочь.
– Тебе никогда не хотелось умереть?
– Сейчас уже нет.
– Из-за Игольницы, как я понимаю?
Я застыла, глядя на его затененный профиль. Он напоминал загадочный иероглиф. Я заставила себя продолжать разминать ему спину, чтобы Арти ничего не заметил.
Сверху мне было видно, как мама стоит у Яслей. Она держит в руке тряпочку для протирания пыли и беседует с кем-то, кто находится внутри. Потом наружу выходит Ифи, медленно и неуклюже. Голова Элли лежит у нее на плече, упираясь ей в шею. Их широкая юбка колышется вокруг тонких ног, огромный живот выпирает вперед.
– Я вижу Ифи. Она похожа на старую колымагу.
Мама с Ифи зашли за угол и скрылись из виду.
– Мальчик-Игольница. Для тебя – очень даже неплохо. Могло быть и хуже. Думаешь нас покинуть?
Арти открыл глаза и вывернул шею, глядя на меня. У него были серые, очень бледные глаза. Я ущипнула его за крепкую, круглую ягодицу и со всей силы хлопнула по спине.
– Дурак! Иди к черту, Арти!
Он снова закрыл глаза.
– Думаю сократить свои выступления до трех раз в неделю. По средам, субботам и воскресеньям. В восемь вечера. Как говорится, хорошенького понемногу.
– Вряд ли папа одобрит.
– Зато на все остальное время он получит обратно свой цирк.
– Мама решит, что ты погряз в бесстыдной праздности.
– Оли… останься со мной. Что скажешь?
Арти открыл глаза, но не обернулся ко мне. Он смотрел прямо перед собой, на складку смявшегося одеяла. С одной стороны от фургона тянулось длинное сетчатое ограждение, а за ним, чуть поодаль, раскинулся лагерь артурианцев, похожий на лагерь беженцев.
– Скажу, что когда-нибудь я тебя точно прибью табуретом, братец, – мрачно произнесла я.
Я массажировала близняшек, ползая вокруг них по ковру, чтобы подобраться к их пояснице, которая была почти вдвое шире обычной и расходилась на две спины.
– Прости, что я не могу лечь на живот.
– Ничего страшного, Ифи. Он не болит?
– Болит, но приятно.
Элли лежала, как вялый куль, привалившись к боку Ифи.
– Неудивительно, что у тебя ноет спина. В одну сторону тянет Элли, в другую – живот.
Ифи сонно прикрыла глаза.
– Арти думает, что Элли возвращается, – сказала я.
– Ему от этого легче?
– А ты сама как считаешь? Она возвращается?
– Иногда. На секунду. Мне, наверное, хватит. Спасибо, Оли. Теперь займись Элли.
Я принялась медленно разминать руки и плечи Элли, пытаясь добиться хотя бы какого-то отклика, но почти все ее мышцы превратились в дряблое желе, в размякшую кашу, как и ее мозг.
– Ифи?
Она открыла глаза и моргнула.
– А когда у тебя в животе ребенок… – Я задержала пальцы на шее Элли, чувствуя, как у меня под рукой бьется ее ровный, сильный пульс. – Это хорошо или плохо?
Ифи снова моргнула.
– Хорошо. У меня в животе хорошо. Плохо снаружи.
– Арти несчастлив.
– Я знаю.
Что-то задело меня в ее тоне, нечто смутно знакомое. Я удивленно взглянула на Ифи. Она полностью преобразилась. Растянула губы в пародии на лучезарную улыбку. Запрокинула голову и прикрыла глаза, оставив лишь узкие щелочки. И напустив на себя важный вид, проговорила в напыщенной, самоуверенно-снисходительной манере Арти:
– Счастье! Я расскажу вам о счастье! Вы меня слышите? Вам хочется счастья? Вам, жалким, говенным, безмозглым кускам дерьма с непрестанным запором?! Счастье – это НЕ ТО, ЧТО ВАМ НУЖНО!
Я расхохоталась, и Ифи тоже. Мы с ней катались по мягкому ковру, задыхаясь от смеха и дурашливо тыкая в бок безучастную, несмеющуюся Элли. У меня все болело от хохота, но я никак не могла остановиться. Ифи периодически умолкала и хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться, а потом снова смеялась взахлеб.
– Почему… – выдавила она сквозь смех. – Как мы могли… – Она снова прыснула. – Как можно было его любить?! – Ифи разразилась безудержным смехом, и я вместе с ней. Мы еще долго катались по ковру, стучали по нему пятками и дрыгали ногами, задирая их к потолку. Мы затихли только тогда, когда сил уже не осталось. Впрочем, Ифи хватило на то, чтобы выкрикнуть: «Он же ДУРАК!», – и мы опять взвыли от смеха.
Я пошла к Мальчику-Игольнице, чтобы сказать ему, что между нами все кончено. Капут. Finito. Он сидел, развалившись на своем лежаке из гвоздей, и протыкал себе новые дырки вокруг пупка длинными портновскими булавками. Я присела на корточки рядом с ним и принялась наблюдать, как он двумя пальцами зажимает участок кожи, оттягивает его вверх, прокалывает булавкой и задумчиво вертит ее в ранке, держа за головку – ждет, пока подсохнет кровь.
– Знаешь, Винни, я решила остаться с братом.
Мне было непросто произнести эти слова. Я отвернулась, глядя на девушку из шпагоглотателей, которая развешивала свежевыстиранные гардины в глубине сцены. Детишки подбрасывали вверх предметы и пытались не дать им упасть – учились жонглировать. В магнитофоне играла скрипучая кассета. Кажется, Моцарт. Или что-то похожее.
Я посмотрела на Винни. Он сосредоточенно рассматривал свой исколотый булавками живот. Я пристально вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, огорчился он или нет. Может, вся моя жизнь сосредоточилась в этом мгновении. Я была некрасивой карлицей-горбуньей шестнадцати лет. Мне хватило бы одного его слова… или двух слов: «Не надо». Если бы он произнес эти слова, если бы изменился в лице, если бы в его глазах промелькнула тень боли, я бы не устояла. Боль, которую я в нем искала, стала бы моим оправданием, моим стимулом, моим аварийным выходом в мир за пределами мира Биневски.
Но он улыбнулся в легком недоумении. Его глаза были похожи на усыпанный галькой проток быстрой речки – открытые, яркие и пустые, но готовые быть наполненными.
– Ну, да… конечно, – сказал он. Как будто не представлял для меня иной судьбы.
– Я имею в виду… – Я так сильно нахмурилась, что у меня с носа свалились очки, и свет резанул по моим розовым глазам. – Я имею в виду, навсегда.
Я замолчала, потому что он слез со своей лежанки, утыканной гвоздями, но забыл вытащить из живота большую булавку, и из проколов брызнула кровь, испачкав его джинсы, обрезанные чуть выше колен. Когда он повернулся ко мне спиной и потянулся за рубашкой, я увидела россыпь крошечных красных точек на его аккуратном, изящно изогнутом горбу – следы от острых кончиков гвоздей на его белой коже.
– Да, Оли… Конечно… Да, ты нужна Артуро.
Этот Винни, этот Мальчик-Игольница, был очень добрым. Даже давясь отвращением, он старался не обидеть меня.
И вот тогда я осознала, что механика моей жизни не подчиняется тем законам, что управляли близнецами и мамой, когда она была молодой. Если у меня были месячные, они означали не то, что у Ифи. Если я в кого-то влюблялась, это была совершенно другая любовь, не такая, как любовь Ифи или рыжеволосых девчонок.
Арти сделал все возможное, чтобы я уразумела это с самого начала, но он всегда виделся мне особенным существом, не подвластным банальному человеческому притяжению, что держало всех нас. Винни, горбатый Мальчик-Игольница, очень старался, чтобы я не узнала, что он никогда не питал ко мне тех же чувств, какие я питала к нему. Его доброта выжгла меня изнутри и открыла мне глаза.
Эти глаза видели то же, что прежде. Надевая рубашку через голову, Винни заметил булавку, оставшуюся у него в животе. Он аккуратно вынул булавку, бросил ее в банку со спиртом и приложил ватку с каким-то антисептическим средством к двум крошечным дырочкам над пупком. Потом заправил рубашку в джинсы, забрызганные кровью.
– Тебе повезло, Оли, – сказал он очень серьезно, глядя на меня исподлобья. – У тебя замечательная семья. Моя мама рыдала при одном только взгляде на меня. Ты все правильно делаешь. Надо держаться своих.
Он убрал свой реквизит в сундучок и отодвинул лежак из гвоздей в сторонку. У него были длинные ноги, длиннее моих. Его узкие плечи торчали вверх, почти прижимаясь к крошечным аккуратным ушам, горб выгибался плавной дугой на спине. Я смотрела, как он занимается своими делами, и у меня в груди разливался холод, легкие словно сковало льдом. Я потихоньку ушла, пока он стоял ко мне спиной.
Из дневника Норвала Сандерсона:
Вечером ходили с Арти на представление Мальчика-Игольницы. Сегодня у Арти выходной, и он решил прокатиться по цирку, замаскировавшись. Укрылся по подбородок зеленым пледом. Зеленая вязаная шапочка, темные очки, возможно, одолженные у Оли. Охранник – в гражданском, новообращенных поблизости не наблюдалось. Арти подъехал к моей палатке, молча кивнул, и лишь через минуту я сообразил, что это наш Червь. Он был в восторге, что так ловко меня обдурил.
Я уже давно уговаривал Арти посмотреть на Игольницу, и он наконец собрался. Мы пришли в шатер шпагоглотателей как раз к концу их представления и расположились на заднем ряду. Какой-то мужик перед нами громогласно объяснял своей жене, что все это ловкие трюки с раздвижными шпагами.
– Не устаю им поражаться, – шепнул мне Арти. – Они всегда думают, будто настоящее мастерство – это обман, зато обман принимают за чистую монету.
Я ответил, что дяденьке нравится думать, что он самый умный и его на мякине не проведешь. Мол, он их всех раскусил. И похваляется перед женой своей проницательностью.
Старший шпагоглотатель завершил выступление, заглотив сразу пять шпаг, чьи рукояти торчали у него изо рта сверкающим металлическим букетом, а его худенький сын засунул себе в пищевод тонкую флуоресцентную трубку. Свет в шатре приглушили, и публика ахнула, увидев, как сквозь торчащие ребра парнишки просвечивает бледно-голубое сияние.
– Хитрые бестии, да? – произнес мужчина перед нами.
Представление шпагоглотателей завершилось, но публика не расходилась. На сцену вышел Игольница. Фанфарон перед нами слегка побледнел, однако остался сидеть на месте. Арти смотрел как завороженный. «Отличный хронометраж», – пробормотал он однажды, когда Игольница просунул большой металлический крюк в перманентную дырку, пробитую у него в языке, и исполнил чечетку с грузом в двадцать пять фунтов, свисающим на цепи с языка. Потом Игольница поднялся по стремянке с перекладинами из клинков, станцевал на лежанке, утыканной гвоздями, и приступил к номеру с иглами и булавками. У него за спиной двое младших сыновей шпагоглотателя жонглировали огненными шарами, и Игольница очень точно рассчитывал каждое движение, нагнетая напряжение. Он работал с хромированными вязальными спицами длиной в десять и восемнадцать дюймов. Впечатляюще. Бедра – насквозь. Кожа на груди – насквозь. Когда он прокалывал себе живот, из ранок потекла кровь. Тонкие алые струйки очень эффектно смотрелись на белой коже. Под конец представления он принялся прокалывать щеки и губы булавками, и мы с Арти покинули шатер, чтобы не застрять с коляской в толпе, когда публика будет выходить.
– Он точно не из цирковой семьи? Ты уверен? – спросил меня Арти на обратном пути.
– Обычные фермеры. Выращивают яблоки.
– Ему не помешал бы хороший конферансье. Пантомима – это хорошо, но с конферансом было бы интереснее.
Я промолчал. Он думал об Оли – о юной Олимпии. Меня удивила нотка боли в его голосе. Словно он боялся потерять ее.
– Мне все равно. Когда тебе не все равно, от этого только хуже. Поэтому мне все равно.
Голос Цыпы был унылым, сухим и плоским, как коровья лепешка. Арти с подозрением покосился на него и вновь повернулся ко мне. Мы втроем собрались в Яслях на тайную встречу. Охранники остались снаружи, в ночном тумане, а мы с Арти и Цыпой укрылись в дальней комнате, где мягкое желтое сияние подсвечивало стеклянные банки с нашими мертвыми братиками и сестричками, и Арти рассказал, что нам предстоит сделать.
Цыпа сидел на полу, прислонившись к стеклянной витрине. Я прижалась к нему плечом и наблюдала, как Арти ерзает в коляске, погруженный в раздумья. Я пыталась уловить его настроение по наклону головы и по стиснутым зубам.
– Обычно меня не волнует, что ты думаешь, Цыпа, – промурлыкал Арти, пристально глядя на нас. – Пока ты выполняешь свою работу, можешь думать что хочешь. Но конкретно сейчас постарайся понять. Нас только трое. Мама с папой тут не помогут. Вся охрана, весь техсостав, артурианцы, артисты, даже Хорст… на них полагаться нельзя. У них у каждого свой интерес.
Он говорил, а мы слушали. Я чувствовала, как Цыпа дрожит мелкой дрожью под песню Артуро.
– Мы остались втроем. У близняшек другие заботы. – Арти замолчал на мгновение, видимо, ждал, не возмутимся ли мы и не начнем ли его обвинять. Но мы промолчали, и он продолжил: – Вы возьмете троих охранников. Остальные пойдут со мной. Когда вы начнете, я буду там, наверху. Я хочу это видеть. Вам все понятно?
Мы молча кивнули. Арти включил мотор инвалидной коляски, ударив по кнопке ребром правого плавника.
– Только не облажайтесь, ребята. Я на вас очень рассчитываю.
Мы шли по темному лагерю, и Цыпа держал меня за руку. Следом за нами бесшумно скользили трое сопровождающих. Арти с отрядом из пятнадцати охранников отправился в лагерь артурианцев.
Мы остановились у двери в белый фургон доктора Филлис. Во рту у меня пересохло, ладони вспотели. Цыпа вцепился мне в руку мертвой хваткой. В ярком свете луны фургон ДФ отливал белесым сиянием. В этом сиянии я различала эмблему на двери: две змеи, обвившиеся вокруг посоха, с темной коробочкой домофона между их открытыми пастями.
Цыпа вздохнул и прошептал:
– Она спит.
Он шагнул к двери, увлекая меня за собой, открыл ее и вошел в пропахшую антисептиками темноту. Включился свет, и впервые за все эти годы, что докторша была с нами, я увидела, как ее фургон выглядит изнутри. Белый и голый. Ни единой подушки на металлических скамьях. Большая хромированная раковина. Металлический стол у стены. Белые дверцы шкафов блестят в резком белом свете.
Цыпа передвигался уверенно. Он бывал здесь не раз. Спальня располагалась в торце фургона за белыми раздвижными дверями. Двери открылись сами по себе еще прежде, чем мы приблизились.
– Все нормально, – произнес Цыпа. – Скажи им, чтобы несли носилки.
Когда я вернулась, Цыпа стоял в изголовье кровати и гладил докторшу по коротко постриженным, тусклым волосам мышиного цвета. Я подошла ближе. Без своего белого облачения и блестящих очков доктор Филлис казалась мягкой и беззащитной. Глубокие морщины вокруг тонких губ придавали ее лицу выражение вечного недовольства. Нос картошкой, кожа грубая, неухоженная.
– Неудивительно, что она носит маску, – прошептала я.
Цыпа положил ладонь ей на щеку. Только теперь я заметила, что его кисти на худеньких детских руках становятся по-взрослому крупными и костлявыми. Он провел пальцем по губам докторши.
– Она всю жизнь страдала запорами, – сказал он.
Охранники положили носилки на пол, я отступила в сторону, чтобы не мешать им. Койка была совсем узкой, вместо матраса – тонкая подстилка. Когда докторшу вынесли, я заглянула в большой белый шкаф. Он был набит книгами. Каждая книга – в прозрачной пластиковой обложке. Я расправила пальцами пластик на одном корешке, чтобы прочитать название. Что-то по хирургии. Я рассмотрела еще несколько книжек. Сплошные справочники по хирургии. Цыпа взглянул на меня:
– По этим книгам она учила меня. И училась сама. А журналы лежат в шкафах в большой комнате.
Пока охранники перекладывали докторшу на операционный стол, Цыпа показал мне, как правильно мыть руки.
– Тебя что, тошнит? – спросил он, пристально глядя на меня.
Меня поразили его глаза. Холодные и утешающие, как дедушкина урна. Я кивнула, глупо хихикнув. Цыпа скривил губы в сдержанном раздражении.
– Господи… Арти отправил тебя со мной, чтобы убедиться, что я все сделаю. Помощи от тебя никакой. Иди сюда.
Он затащил меня в туалетную кабинку, но не за руку, а силой мысли. Я упала на колени перед унитазом, и меня вывернуло наизнанку. Желудок подкатил к горлу, изверг все содержимое и тут же вернулся на место, как лягушачий язык. Потом я стояла у раковины с руками в мыльной пене по локти, белая медицинская маска сама завязалась у меня на затылке, а на голову натянулась накрахмаленная шапочка, щекотавшая лоб. Я снова хихикнула, наблюдая за тем, как Цыпа моет руки.
– Вот почему у тебя никогда не бывает грязных локтей.
Его глаза улыбались над белой маской, но он ничего не сказал.
– Мама всегда удивляется, что у тебя чистые ногти и уши.
Цыпа уже натягивал хирургические перчатки.
– Там есть стул со спинкой, на него и садись. Ты ничего не почувствуешь.
Но мне было страшно. Я боялась, что докторша очнется. Проснется, вскочит со стола, схватит нас с Цыпой своими ручищами и разорвет на куски. И Арти, сидящий в смотровой комнате наверху, будет смотреть, как она нас пожирает – смотреть и хихикать, а потом спустится вниз и продолжит сотрудничать с доктором Филлис, потому что все прошло именно так, как он задумал с самого начала. Я сидела на стуле, вцепившись в сиденье двумя руками, затянутыми в хирургические перчатки, и обмирала от страха. Сначала от мысли, что она очнется, а потом – что не очнется и все это происходит на самом деле. Я открыла рот и хрипло выдавила:
– Арр…
Мой младший брат Цыпа взглянул на меня, нахмурился, и я заснула.
– И зачем я там сидела? Я только мешала, меня пришлось усыпить, и потом я еще грохнулась на пол со стула. Я ничем ему не помогала.
– Нет, Оли, ты помогала. Ты отвлекала Цыпу, чтобы он меньше думал.
– Ну, так зажали бы ему нос прищепкой, и всего делов.
– Поверь мне, Оли. Ты хорошо помогла.
Из дневника Норвала Сандерсона:
«Ночью, пока они спали, он прошел среди них, и собрал их мечи и щиты, и свалил их в придорожной канаве. Он связал их по рукам и ногам, пока они спали и видели сны. Они пробудились, уложенные рядами на телеге мертвецов, и первое, что открылось их взорам, – их вождь, распятый на колесе, из многих ран его кровь проливалась на землю…»
Так и должны совершаться перевороты и противодействия переворотам – тихо, быстро, и чтобы страдали только виновные. Надо отдать должное юному Артуро. Из него получился бы выдающийся генерал армии Конфедеративных Штатов. Прошлой ночью он промчался, как ураган, через лагерь артурианцев, помечая галочками имена в списке «неблагонадежных». Семьдесят человек покинули лагерь, получив чек на возвращенную сумму, исходя из размера их вступительных взносов. Они уехали в ночь, недовольно ворча, в своих микроавтобусах и фургонах. Но если у них есть хоть капля мозгов, они должны понимать, что еще очень легко отделались.
Если бы я не видел этот исход своими глазами, у меня могли бы появиться вопросы. Впрочем, можно не сомневаться, все равно поползут слухи, будто Арти был не слишком разборчив в средствах – что к недовольным применяли силу, вплоть до смертоубийства. Повторюсь, я и сам мог бы подумать, что так все и происходило, если бы не видел своими глазами. На лицах изгнанных не было страха, лишь досада. На выезде из лагеря мисс Зегг раздавала конверты с чеками на возвращенные взносы, Арти сидел в коляске у административного офиса – жилого прицепа, установленного на кузове зеленого пикапа, – и наблюдал. Один из охранников находился при нем постоянно, остальные носились туда-сюда, выполняя его поручения. Все прошло упорядоченно и пристойно. Когда я подошел, Арти сдержанно меня поприветствовал.
– Вот, Норвал, подавляю мятеж, – произнес он.
– А как же верховная жрица? Не подымает сопротивление? – поинтересовался я.
Вряд ли добрая докторша сдастся так просто, даже лишившись своей маленькой армии. У нее оставалось самое действенное оружие: ее единоличная хирургическая забастовка.
– О докторе Филлис уже позаботились, – ответил Арти.
К нему подбежал охранник, сообщил: «Это все!» – и Арти отправился в операционную. Я пошел с ним, но мне пришлось ждать снаружи вместе с охранником и пустой коляской, пока Арти был наверху. Эдди, охранник, уселся в коляску Арти и задремал. Мне надоело стоять и слушать, как гудит генератор хирургического фургона, и я двинулся домой, мысленно составляя красочный репортаж об искоренении Великой лоботомической ереси. Судьбу доктора Филлис я узнал только следующим утром.
С утра пораньше я отправился в лагерь артурианцев и увидел, что дыры, оставшиеся в рядах их жилищ, уже затянулись. Бреши на тех местах, где раньше стояли фургоны, палатки и автомобили отбывших раскольников, сразу привлекали бы к себе внимание, как дырка на месте выпавшего зуба, но брешей не было. Мисс Зегг просто прошлась по рядам и распорядилась, чтобы все переставили свои машины. Не обошлось и без драки, когда кто-то из новообращенных дал задний ход и впилился своим «Фольксвагеном» в коляску одного из «Харлеев». Другие артурианцы быстренько усмирили разъяренных владельцев «Харлея», подавив их числом, и остаток утра прошел в идеальной гармонии под восторженный шепоток: «Да, Артуро страшен в гневе!», «Выпер их, и поделом», «На самом деле, так даже лучше. Слишком они были дерзкие и заносчивые. Мешали моему П. У. Ч.», «Да таким, как они, все и везде будет плохо», «Пусть кочевряжатся где-нибудь в другом месте…»
Около полудня мисс Зегг обошла лагерь и сообщила, что ровно в час дня Водяной человек проведет особую службу. Все сразу засуетились и, покрикивая на нерасторопных новичков, бросились менять повязки, желая предстать пред очи Артуро в чистых бинтах.
Служба была короткой, допускались только Допущенные. Арти ворвался в аквариум под грохот «Полета валькирий» в динамиках и рев мощной струи пузырьков. Для этого случая он решил натереться особо блестящим маслом и подсветить воду ярко-розовыми прожекторами. Он не говорил, а скорее начитывал ритмичным речитативом:
– Она нам служила – она служила нам всем, – теперь мы служим ей.
Почетный караул из однопалых новообращенных вывез на сцену больничную каталку, на которой лежала доктор Филлис – то, что осталось от доктора Филлис, – укрытая белым атласным покрывалом. Цыпа шел следом за ними. Каталку остановили перед аквариумом Арти, и как только на нее упал ослепительно белый луч прожектора, Цыпа шагнул вперед и откинул покрывало.
Толпа ампутантов не сразу сообразила, кто лежит на каталке, перетянутый веревками, словно окорок. Без маски. Без шапочки. Узнать ее можно было лишь по очкам, поблескивавшим над закрытыми глазами. Ко лбу прилипла влажная прядь коротких сероватых волос. Женщина на каталке все еще пребывала в отключке. Конкретно сейчас эти очки были нужны ей не больше, чем туфли – уже навсегда, – но Арти, хитрая бестия, знал: толпе надобен опознавательный знак. Он дождался, пока шатер не наполнился глухим рокотом голосов. Наконец кто-то из первого ряда выкрикнул: «Доктор Филлис!» – и зал взорвался криками, подобными грохоту канонады.
Когда крики смолкли, призрачный голос Арти из сверкающего аквариума над каталкой представил собравшимся преемника доктора Филлис.
– Подмастерье – ученик – ассистент. Теперь он нашел свое предназначение, совершив первую самостоятельную операцию – акт наивысшего служения своей наставнице.
Цыпа был очарователен – раскрасневшийся от смущения, сплошь румянец и золото, – он стеснительно поклонился залу в буре аплодисментов. Артурианцы обожают его. Они просто в восторге, что он стал хирургом.
