Арти распорядился, чтобы шатер близнецов разобрали. Зефир Макгарк стал думать, как использовать освободившиеся материалы для расширения шатра Арти. Сценический фургон близняшек остался, но его закрыли на все замки. Заброшенное пианино собирало пыль.

Хрустальная Лил очень расстроилась. Папа часами успокаивал ее. Она говорила, что близняшек «прикрыли». Папа возражал, что они просто «ушли в декрет».

– Скоро родится ребенок, им будет не до выступлений, – говорил он. – Помнишь, как ты уставала первое время? Да, они крепкие и здоровые, но, Лил, у них уже заметен живот. Им нельзя выступать перед публикой с животом. Люди начнут возмущаться. Задавать вопросы. Пойдут всякие слухи.

– Ал, им еще нет девятнадцати. Если они сейчас прекратят выступать, то им потом будет трудно вернуться к работе. Безделье погубит их как артисток. Почему меня к ним не пускают? Я им нужна.

– Им сейчас надо настроиться. Свыкнуться с мыслью о будущем материнстве.

– Ты сейчас так говоришь… Как будто это не ты, а Арти.

Я вернулась к своим обязанностям тайного соглядатая в помещении охраны, примыкавшем к гостиной Арти. Из комнаты убрали койку, остался только высокий стул и полка под пистолет. И еще – запах лекарств, крепкого пота и гнили – напоминание о Мешкоголовом. Я сидела на стуле и наблюдала за происходящим в гостиной Арти сквозь зеркальное с одной стороны окошко. Очень скоро у меня затекли ноги и задница. Я вообще их не чувствовала. Но мне повезло. Дождь лил как из ведра, и сегодняшняя красотка, которую Арти выбрал себе на вечер, сидела под окном на баке с пропаном, держа над головой размокшую газету. Когда Арти впустит ее к себе, эта мелкая шлюшка с большими сиськами будет похожа на извалявшегося в грязи опоссума. Не помню, как ее звали. В те годы их всех звали Диди, Лайзами или Зуки. Арти выбирал их из толпы нормальных, бесновавшихся у служебного входа в его шатер после представлений. Они истошно вопили, подпрыгивая на месте, чтобы обратить на себя его внимание. Арти медленно ехал вдоль сетчатого ограждения в своей мототележке для гольфа и улыбался поклонницам, явно красуясь. Если он останавливал тележку, либо я, либо кто-нибудь из охраны подходил к нему, чтобы выслушать распоряжения.

– Вон та, в розовом топике, – говорил он. Или: – Сплошные коровы, без слез не взглянешь. Напомни, что это за город?

– Грейт-Фолс, – отвечала я.

– Ладно, давай мне вон ту бегемотиху в джемпере с блестками и ту страусиху в красной юбке.

После чего Арти ехал к себе, а я ковыляла к сетчатому ограждению.

– Я?! – повизгивали они, когда я махала рукой, подзывая их ближе.

– Я?!

Я оставляла их либо в «гримерной», как Арти называл микроавтобус Макгарка, либо на баке с пропаном под окном Арти. Я всегда с радостью помогала брату, но именно эту обязанность я лучше бы перепоручила кому-то другому.

По моим скромным подсчетам, эта конкретная Лулу просидела под холодным январским дождем часа три. Арти был занят. Он беседовал с доктором Филлис.

– Мне хотелось узнать…

Арти – из всей одежды на нем были только простые хлопковые трусы – развалился на атласном покрывале. Он провел ластами по гладкой ткани. Потерся об нее затылком и выгнул спину, вонзившись лопатками в мягкий атлас.

– Что именно? – Доктор Филлис сидела в кресле, небрежно перекинув через подлокотник одну ногу в белом чулке и резиновой тапочке. Ее очки с толстыми стеклами хищно поблескивали между хирургической маской и белой шапочкой. Она смотрела на Арти в упор и, вероятно, мысленно расчленяла его плечевые и тазобедренные суставы.

– Мне любопытно, можно ли разделить близнецов, – произнес Арти.

– Нельзя, – отозвалась доктор Филлис. – Я вам уже говорила много раз.

Арти зевнул и заерзал на покрывале:

– Я думал, вы следите за новыми технологиями и методиками в хирургии.

Она не поддалась на провокацию:

– Дело не в технологиях и методиках, а в их собственной физиологии.

Он перевернулся на живот и посмотрел прямо на докторшу:

– А если бы я согласился пожертвовать одной из близняшек, чтобы сохранить другую?

– Которую? – осведомилась ДФ сладким голосом.

Арти улыбнулся:

– Без разницы.

Миновало несколько дней. Я пришла к Арти. Столкнулась в дверях с мисс Зегг. Вместо приветствия она махнула мне папкой, которую держала в руках, и я успела рассмотреть слова «Дайм-Бокс» на обложке. Арти пребывал в приподнятом настроении, и я спросила у него про Дайм-Бокс.

– Помнишь Роксану? Мотомеханика из Дайм-Бокса?

– Девушку Хорста с сиськами в коже и громким смехом?

– Она управляет пансионатом П. У. Ч. в Техасе. Территория в девять акров в пригороде Дайм-Бокса. Они открылись три месяца назад, но уже пользуются большим спросом.

К Арти пришли доктор Филлис с Цыпой, а я отправилась на свой пост в помещении охраны. Взгромоздилась на стул у смотрового окошка и постаралась дышать через рот, чтобы не так сильно чувствовать запах лекарств.

ДФ сидела так прямо, что ее белая спина не касалась спинки гостевого кресла. Цыпа устроился на полу. Я обратила внимание, что у него развязались шнурки на одной кроссовке. Оба носка съехали вниз, сморщившись в гармошку. На его согнутом, поднятом кверху колене стоял маленький карандашик, балансируя на заточенном кончике. Карандашик раскачивался, как маятник метронома, то в энергичном рваном ритме джиги, то в размеренном четырехтактном вальсе.

Арти сидел, наклонившись вперед через стол, и задумчиво разглядывал Цыпу. Арти в серой жилетке, Арти в белой рубашке с черным шелковым галстуком. Арти с изящными, тонкими ластами, опиравшимися о блестящую полированную столешницу. Арти с идеально круглой головой, с гладкой, без единого волоска кожей и синей жилкой, бьющейся над ухом. Арти ласково заговорил с Цыпой:

– Доктор Филлис сказала, что тебе не по нраву мой план относительно близнецов.

Цыпа быстро взглянул на Арти и снова уставился на карандаш у себя на колене. Арти опустил голову.

– Расскажи мне об этом, Цыпа.

Доктор Филлис сидела все так же прямо, безмятежно глядя на стену за спиной Арти. Карандаш упал на ковер. Цыпа подтянул колени к груди и обнял их руками.

– Это нехорошо. Очень нехорошо, Арти. Ты сам понимаешь.

Лицо Арти застыло, щеки горели румянцем.

– Если ты это сделаешь, – Цыпа ошеломленно взглянул на него, словно ему вдруг открылась страшная правда, – я перестану тебя любить, Арти!

То, что так поразило Цыпу, не было неожиданностью для Арти. Он хорошо знал, что такое нелюбовь, и знал, как с этим бороться. Оказавшись в знакомой стихии, Арти опять стал собой. Он сморщил лоб, изображая сочувствие.

– Ничего, Цыпа, цыпленочек, так и должно быть. Ты у нас очень чувствительный, и твои чувства, конечно, задеты. Ты же не виноват, что родился почти нормальным, и я искренне тебе сочувствую. Но это не важно. Не важно, любишь ты меня или нет, мой цыпленок. Потому что я люблю тебя!

Когда Цыпа и докторша ушли, я спросила Арти, что вообще происходит. Какого черта? Что доктор Филлис собирается сделать с близняшками с его подачи? Он небрежно мотнул головой и ответил, что она просто поможет «избавиться от паразита». Я решила, что он имеет в виду аборт и Цыпа расстроился из-за убийства ребенка.

Я рассказала ему о том, как Цыпа чувствует, что ребенок, еще не рожденный, уже что-то там думает и тянется к внешнему миру. Арти откинулся на спинку кресла и надолго замолчал. Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что про себя он смеялся, наблюдая за тем, как я пытаюсь отговорить его – сбивчиво, бестолково и, возможно, не так уж настойчиво – совершенно не от того, что он задумал.

– Уходи, Оли, – произнес Арти и погрузился в бумаги, разложенные у него на столе, с утомленным, скучающим видом, призванным показать мне всю глубину моего ничтожества. Его отношение меня взбесило.

– Не много ли ты на себя берешь, Арти Биневски? Ты не забыл, что и сам-то никчемный уродец, хоть и хитрожопый?

– Уходи! – раздраженно рявкнул он.

Я ушла.

Цыпа грустно проговорил, что не станет обсуждать со мной планы насчет близнецов и ничего мне не скажет.

– Можешь меня обижать, сколько хочешь, – вздохнул он, – но все равно не заставишь меня говорить.

Мне стало стыдно, и я оставила его в покое.

Арти не пускал меня к себе целую неделю. Мисс Зегг или кто-то из ее подчиненных сообщали мне об этом открытым текстом: «Артуро не желает тебя видеть».

В эту неделю меня не пускали и к близнецам. Когда я приносила им завтраки, обеды и ужины, Айк, или Майк, или кто-то другой, сидевший около их двери, забирал у меня поднос и отдавал мне грязную посуду от предыдущей трапезы. Записки, которые я подкладывала под тарелки, а один раз засунула в сандвич с индейкой, не доходили до адресатов – их искали, всегда находили прямо у меня на глазах и молча возвращали. В фургоне близняшек, сменяя друг друга, постоянно несли дежурство женщины из «приближенных» артурианцев. Охранник стучался, дверь открывалась, и молчаливая женщина в белом обменивалась с ним подносами.

В конце концов я написала: «Прости меня», – на листочке бумаги и отдала его новообращенной, дежурившей у двери Арти. Вернувшись, она сообщила, что мне разрешили заходить к близняшкам и следить, чтобы они ели, а не спускали еду в унитаз.

Я вернулась к своим обязанностям при Арти, с его любезного дозволения. Но он со мной не разговаривал. Он был полностью поглощен разнообразными делами со своими приверженцами, готовыми лизать ему задницу денно и нощно. Я не пыталась достучаться до него. Меня совершенно убило открытие, что я ему не нужна, что он может запросто выкинуть меня из своей жизни и даже не вспомнит о моем существовании. Вокруг него вилось столько народу. А у меня был только Арти.

Мы ему не нужны.

Я наблюдала, как эта мысль проникает все глубже и глубже в сознание близняшек. Элли всегда это знала, а вот Ифи осознала только сейчас. Нет, они не делились со мной своими переживаниями. Они со мной не разговаривали.

В первый же день я пыталась предупредить их:

– Послушайте. Он хочет, чтобы вам сделали аборт.

Они посмотрели на меня. Элли расхохоталась, но это был горький, жестокий смех.

– Мечтать не вредно! – сказала она.

Это был наш последний разговор с Элли.

Для близняшек я стала врагом, если не номер один, то очень близко к тому. Когда я к ним приходила, они умолкали. Элли вообще меня не замечала. Ифи говорила только «пожалуйста» и «спасибо», если я приносила еду и убиралась в их комнатах. При мне они не притрагивались к еде. Они совсем исхудали. Глаза у обеих ввалились, темные тени под ними с каждым днем становились все глубже. Они перестали следить за собой. Не одевались. Не мылись. Я ничего не говорила Арти. Мне не хотелось доставлять близнецам лишние неприятности. Они целыми днями сидели в постели, тупо глядя в пространство. Они не читали, не репетировали, даже не разговаривали друг с другом. По крайней мере, когда я была рядом. Но я видела, как тайное знание прирастает в глазах Ифи и крепнет во взгляде Элли. Они знали больше, чем я сама.

Я никогда не задумывалась о том, сколько места близняшки занимают вширь, лежа бок о бок. На каталку они не помешались, их плечи и головы свешивались по краям. Доктор Филлис отправила четырех новообращенных снять дверь с большого жилого фургона.

Когда мы привязывали их к двери, Элли открыла глаза и посмотрела прямо на меня. Ее брови испуганно поползли вверх. Зрачки в фиолетовых глазах сузились, но отяжелевшие веки сомкнулись. Сморщенный лоб разгладился. Доктор Филлис протянула руку в белой перчатке и прикоснулась к шее Элли.

– А это не та же самая дверь, на которой вы оперировали лошадь? – нервно пролепетала я.

Затянутая в перчатку рука докторши повернулась ко мне, словно башенная пушка.

– Ты помнишь ту лошадь с гнилыми ногами?

Она кивнула новообращенным, четырем мужчинам в белых балахонах. Они взялись за уголки двери и потащили ее наружу. Им пришлось наклонить ее набок, чтобы она прошла через входную дверь. Обмякшие тела близняшек повисли на ремнях, упавшие волосы подмели пол.

Арти ждал в темноте снаружи. Он приехал в коляске, в сопровождении единственного охранника.

– Подождите. Посветите на них.

Темноту пронзил белый холодный луч электрического фонарика. Арти наклонился вперед, глядя на спящих близняшек.

– Что с ними? – хрипло проговорил он. – Почему они так плохо выглядят?! Они болеют?!

– А вы чего ждали? – резко отозвалась доктор Филлис. – Столько времени их продержать взаперти!

– Но их волосы… Они могли бы помыться.

Его голос звенел и дрожал. Новообращенные в белых хламидах с беспокойством поглядывали на него.

– Арти. – Я прикоснулась к его плечу, и он отвернулся от близнецов.

Фонарик погас, потом снова включился, но уже в отдалении. Доктор Филлис вела спотыкавшихся носильщиков к операционному фургону. Арти двинулся следом за ними. Я пошла с ним.

Мы остались снаружи, а четверо новообращенных занесли близнецов в операционный фургон. Им снова пришлось наклонить дверь набок. Доктор Филлис встала перед коляской Арти:

– Хочу еще раз заметить, что сейчас не самое лучшее время. Предпочтительнее проводить операции в девять-десять утра. В предрассветные часы организм большинства пациентов ослаблен.

– Ну, да, наверное… Зря вы их оглушили, – резко проговорил Арти.

– Это снотворное.

– Приступайте.

Дверь фургона закрылась за докторшей, а Арти направился к лестнице в смотровую.

– Пока они будут готовиться, – пробормотал он, – я как раз успею подняться, чтобы все увидеть с самого начала.

– Ох, Арти! – простонала я, ковыляя следом за ним. – Зачем нам на это смотреть? Не надо! – Я все еще думала, что им будут делать аборт. – Я не стану смотреть!

Но он уже выбрался из коляски и карабкался вверх по узенькой лесенке, ведущей в маленький театр на крыше операционного фургона.

– Тебе и не нужно смотреть. А мне нужно, – ответил он сверху.

Я направилась к нашим фургонам, но не стала заходить внутрь. Так и бродила под окнами, сокрушаясь, что нельзя побежать к маме с папой за утешением. Их громкий храп, сливавшийся в контрапункте, был слышен даже снаружи сквозь закрытые окна. Я сама подмешала им капли в какао на сон грядущий. Те же самые капли, которые подлила в молоко для близняшек.

Из личного дневника Норвала Сандерсона:

Ифи заплетала волосы Элли в косы, чтобы та не капала на них слюной. Элли безучастно лежала рядом, а руки Ифи, подобные ангельским крыльям, расчесывали ее длинные блестящие волосы и разделяли их на пряди. Голова Элли клонилась вперед на слишком длинной, слишком тонкой шее, пустые глаза вяло моргали, глядя в пространство.

Ифи скручивала косы Элли в две «корзиночки» и закрепляла их шпильками, после чего занималась собственной прической. Потом снова склонялась над Элли, поворачивала к себе ее отстраненное, мокрое лицо, вытирала его мягкой губкой и пальцем разглаживала сестре брови, поддерживая ее подбородок и не давая открыться рту. В эти мгновения Элли становилась похожа на себя прежнюю. До тех пор, пока Ифи не отпускала ее подбородок и челюсть не отвисала опять.

Хорст отвез нас на луг и остановился на пятачке белой от пыли травы. Мама помогла Ифи выйти наружу, и я раздала всем пластмассовые ведерки.

– У вас, близняшек, всегда были проворные пальцы, – произнесла мама, – но мы с Оли постараемся от вас не отстать.

Хорст уселся на землю, привалившись спиной к бамперу и держа наготове палку – на случай, если мы вдруг увидим змею, – но вскоре его разморило на солнце, и он захрапел.

Мама тянулась за ежевикой, стараясь не уколоться о шипы на ветках, и что-то тихонечко напевала себе под нос. Пальцы Ифи не отличались проворством. Ей приходилось поддерживать Элли той же рукой, в которой она держала ведерко, прижимая его к раздувшемуся животу. Свободной рукой Ифи послушно срывала с куста теплые, сочные ягоды, не обращая внимания на царапины, исчертившие ей кожу рваными красными линиями. Она неловко переступала с ноги на ногу и старалась встать так, чтобы держать Элли как можно дальше от колючих кустов. Дело шло медленно. Очень скоро Лил отошла так далеко, что мы едва слышали ее голос. Солнце припекало, воздух искрился пылинками. Ифи окликнула меня:

– Оли, мне надо присесть!

Когда я подбежала к ней, она стояла, вцепившись в толстый стебель какого-то вьющегося растения. Я забрала у нее ведерко и встала так, чтобы поддержать плечом Элли. Ее пустое лицо качнулось и склонилось ко мне. Ифи медленно развернулась, и мы принялись выбираться из зарослей ежевики.

– Я посижу здесь, на травке, – сказала Ифи, но я довела ее до микроавтобуса и усадила в тени. Она привалилась спиной к боку машины и положила голову Элли себе на плечо.

– Я чуть-чуть отдохну… Стоять на солнце…

Хорст широко распахнул глаза и принялся постукивать палкой по земле, делая вид, что он вовсе не спал. Я пошла искать маму.

Позднее, когда мы сидели у нас в кухне, мама взялась отмывать ведерки от темного ежевичного сока.

– Обычно мы собираем больше, но можно съездить еще разок завтра, – проговорила она. – Наберем, в общей сложности, на шесть-восемь банок.

Ягоды уже закипали в большой кастрюле на задней конфорке. Мама взяла длинную деревянную ложку и принялась помешивать вспененное варенье.

– Завтра лучше поехать без Ифи, – сказала я. – Сегодня она утомилась.

Я вдыхала сладкий запах ежевики и маминого пота, наблюдая, как у нее под коленями сзади бьются синие жилки.

– Им надо побольше бывать на воздухе. Близняшкам нравится собирать ягоды даже больше, чем есть. Хотя Элли любит варенье.

– Элли уже ничего не любит.

Ее ноги напряглись. Я подняла голову. Деревянная ложка застыла. Мама стояла, уставившись в кастрюлю.

– Мама, Элли больше нет. Ифи изменилась. Все изменилось. Это варенье из ежевики, готовка обедов на всю семью, которая давно уже не собирается за одним столом, торты на дни рождения Арти… Зачем это, мама? Перестань притворяться. Семьи больше нет.

Она ударила меня ложкой. Сильно, с размаху – прямо по уху. Фиолетово-черный сок забрызгал весь стол. Мама в ужасе уставилась на меня. Я тоже уставилась на нее, открыв рот. Потом развернулась и убежала.

Я пришла к дедушке и забралась на капот грузовика с генератором. Мама никогда в жизни меня не била. Это был первый и единственный раз, и я знала, что получила заслуженно. Также я знала, что мама уже давно выпала из реальности и никогда не поймет, почему это было заслуженно. Она ударила, не задумываясь. Это был рефлекторный, животный отклик на святотатство. Но я сама верила, что все плохо, что Арти отвернулся от нас, близнецы сломлены, Цыпа потерян, папа слаб и испуган, у мамы туманится сознание, и я осталась совсем одна – юная старуха, сидящая на руинах, глядя на то, как все рушится, и греясь в дыму этого погребального костра. Мне было так одиноко и грустно, и рядом не было никого, кто сумел бы меня утешить. Я ненавидела маму за то, что она не желает признать очевидное и разделить со мной горе. Наверное, в моем взрослеющем сердце еще теплилась детская надежда, что если мама откроет глаза и увидит, что́ происходит, она все исправит, починит, как сломанную игрушку, и все станет, как прежде.

Мимо прошла рыжая, вонзая в пыль красные каблуки. Она взглянула на меня и открыла рот, чтобы что-то сказать, но потом передумала. Отвернулась и пошла восвояси.

Я решила сходить к трейлеру шпагоглотателей и поговорить с Человеком-Игольницей. Я давно наблюдала за ним. Тешила себя мечтами, что, может, он согласится сбежать со мной и поступить на работу в какой-нибудь другой цирк, простенький балаган с каруселями и комнатой страха, который зимует во Флориде и не ищет сложных путей. Я бы уговорила их взять юного Человека-Игольницу, а сама готовила бы ему еду, и занималась бы его костюмами, и сидела бы за звукорежиссерским и осветительным пультом на его представлениях. Я стала бы ему хорошей помощницей, а по ночам мы бы с ним спали в обнимку в одной постели. Мне казалось, что я ему тоже нравлюсь. Он смеялся над моими шутками и однажды разыскал меня сам, когда я массажировала Арти.

Вы, наверное, думаете, что карлики и лилипуты присутствовали в «Фабьюлоне» всегда и в изрядных количествах. На самом деле, я очень редко встречала кого-то похожего на меня. В разное время у нас выступали обычные девочки-обезьяны, мальчики-аллигаторы и целая вереница сменявших друг друга толстяков и великанов.

Мама не раз говорила, что цирковые толстяки вышли из моды, потому что теперь стоит выйти на улицу – и у каждого десятого встречного задница толще, чем у того, кто сидит в балаганном шатре. Никто не будет платить за то, что можно увидеть задаром на каждом углу. Великаны тоже остались без дела из-за профессионального баскетбола и всяких лекарственных препаратов, которыми сызмальства пичкают ребятишек, чтобы те хорошо росли и их можно было отдать в баскетбольную секцию.

– Все идет полосами. Но есть вещи, которые никогда не выходят из моды, – говорила мама. – Голодари, толстяки, «живые скелеты» приходят и уходят, но настоящие уроды никогда не теряют своей привлекательности.

Так сложилось, что Мальчик-Игольница, присоединившийся к нашей тогдашней компании шпагоглотателей, был горбуном. Нормального роста. С огненно-рыжими волосами. Хрупкий, словно стеклянный лебедь, белокожий, в веснушках. С карими глазами и честным, открытым лицом. Его звали Винни Суини. Ему было всего двадцать, и он уже несколько лет работал вместе с другими артистами, пытаясь накопить денег на собственный трейлер и отдельный шатер.

Из дневника Норвала Сандерсона: