У Арти всегда была очень хорошая кожа – чистая, гладкая, без единого прыщика или фурункула. Он утверждал – и, возможно, был прав, – что так и должно быть, когда проводишь столько часов в сильно хлорированной воде.

– На мне не выживет даже чесоточный клещ, – говорил он.

Когда мы с близняшками и Цыпой подхватили лишай от детеныша леопарда, купленного Хорстом по дешевке в каком-то зверинце, Арти не заразился и держался от нас подальше, пока мы все не вылечились.

Но иногда в его аквариуме появлялась какая-то странная склизкая мшистая плесень, неубиваемая хлоркой. Обычно она начиналась с крошечных пятнышек на стекле за насосом и быстро распространялась. Она жила даже на Арти. Кому как не мне это знать, ведь я помогала ему мыться в душе после выступлений. Я всегда хорошо растирала его мочалкой, хотя он этого не любил, так как боялся щекотки, и нередко случалось, что во время мытья мы пропускали нижнюю часть мошонки, где ему было особенно щекотно. Когда аквариум зацветал зеленой плесенью, она поселялась и на мошонке Арти, в нижней, самой труднодоступной части. Мне приходилось тереть там щеткой, чтобы снять этот гадкий зеленый налет.

Я не любила просить Цыпу о помощи. Арти это возмущало, да и я чувствовала себя совершенно никчемной и ни на что не способной рядом с Цыпой, который все делал быстрее и лучше. Но в тот вечер Арти был особенно беспокойным. Он вертелся, вопил и даже пытался укусить меня, не давая подобраться со щеткой к его интимным местам. Я тоже злилась и уже собиралась плюнуть и бросить щетку, но тут дверь открылась, и в душевую заглянул Цыпа.

– Оли… – начал он, но я не дала ему договорить.

Я подскочила к нему, схватила за руку и затащила в душевую.

– Убери плесень с яиц Арти! – крикнула я.

– Там пришел человек, – сообщил Цыпа. – Он мне не нравится.

Арти раздраженно барахтался под струей горячей воды и смотрел на нас волком.

– Сперва сделай дело, а потом будешь переживать за какого-то там человека!

– Она прямо под яйцами, в складках кожи, и за мошонкой, почти у задницы, – произнесла я.

Цыпа посмотрел на Арти. Тонкая струйка зеленоватого дыма – почти невидимая – поднялась от паха Арти и собралась в легкое облачко, зависшее низко над полом.

– Что мне с ней делать? – спросил Цыпа.

– Спусти в унитаз, – ответила я.

– Нет! – рявкнул Арти. – Она может остаться на стенках и опять перекинуться мне на задницу.

– Хорошо, – кивнул Цыпа.

Облачко зеленоватого дыма уплотнилось до размеров горошины и заплясало в воздухе. Я засмеялась:

– Положи ее в шкаф доктора Филлис, где у нее хранятся трусы.

Цыпа повернулся ко мне:

– Оли, послушай…

– Убери эту гадость! Выкинь куда-нибудь! Хоть в океан! Главное, чтобы подальше отсюда! – Арти закрыл кран и принялся выбираться из низенькой ванны, опираясь подбородком о край.

Я помогла ему выйти из ванны и набросила на плечи полотенце.

Цыпа прислонился спиной к двери, скрестил руки на груди и произнес с очень серьезным видом:

– Арти, тот человек хочет с тобой побеседовать, но мне кажется, лучше не надо.

Арти усмехнулся и принялся вращать плечами под полотенцем.

– Он пишет записки, – добавил Цыпа. – Говорить он не может, и у него нет лица.

– Да ну, – усмехнулся Арти.

– Сегодня он был на обоих твоих представлениях, потом пошел побеседовать с Хорстом. Хорст говорит, он расспрашивал о близнецах, маме и Оли и утверждал, что уже с вами встречался.

Арти убедился, что я взяла пузырек с маслом, открыл дверь плечом и выкатился из душевой. Забираясь на массажный столик, он велел Цыпе:

– Скажи ему, чтобы подождал. Приведи его ко мне через пятнадцать минут, а потом спрячься в комнате охраны и не спускай с него глаз. Он какой? Крупный?

– Крупный. Но медлительный.

– Оли останется со мной. – Арти растянулся на массажном столе в ожидании, когда я начну растирать его маслом.

Цыпа страдальчески сморщился – ему явно не нравилось распоряжение Арти, – но развернулся и молча вышел наружу. Спрессованная горошина плесени поплыла следом за ним, как щеночек.

Арти в бордовом бархатном халате сидел в большом кресле и пил тоник через соломинку, когда Цыпа привел к нему посетителя. Человек был высоким, одного роста с Алом, но очень худым. Он остановился в дверях, пристально глядя на Арти единственным глазом, и слегка согнул колени, видимо, изображая поклон. Его лицо закрывал лоскут плотной серой ткани, сверху заправленной под бейсболку, а снизу – за ворот рубашки. Наружу выглядывал лишь правый глаз.

– Мистер Богнер, – сказал Арти.

Я пододвинула гостю стул. Садился он медленно и осторожно, словно каждое движение причиняло ему неудобства. Мне вспомнилась сказка о скряге, у которого на макушке была глубокая ямка. Дождь наполнил ямку водой, и там поселилась золотая рыбка. Скряга ходил осторожно и спал сидя, чтобы из ямки не выплеснулась вода и он не лишился своего личного рыбного заповедника.

Человек с занавешенным лицом положил к себе на колени блокнот и ручку и выжидающе уставился на Арти. Я стояла рядом с его стулом и вертела в руках баллончик с паралитическим газом. Лампа над бюро зажглась, и я сделала шаг назад, чтобы не загораживать обзор Цыпе, наблюдавшему за гостем через зеркальное окошко.

Я вздрогнула, когда он резко склонился над своим блокнотом и принялся быстро писать. Потом вырвал страницу и протянул Арти. Я взяла у него листок и передала Арти. Большие печатные буквы читались легко. Вот что там было написано: «Рад новой встрече. Десять лет назад я стрелял в ваше семейство на стоянке у супермаркета». Человек сидел, наклонившись вперед, его единственный глаз с жадностью впился в нас с Арти. Его темно-синяя бейсболка была надета козырьком назад. Серая вуаль, подоткнутая под бейсболку с левой стороны, наводила на мысли о детской игре в «ку-ку». Ткань то вздувалась, то опадала в такт его шумному дыханию. Снизу она заправлялась под ворот рубашки и слегка провисала, как полупустой мешок. Это был человек с мешком на голове. Мешкоголовый.

Арти спокойно смотрел на него безо всякого выражения, и только глаза распахнулись чуть шире обычного. И, кажется, он не моргал. Он сидел, затаив дыхание. Я не смогла прочитать чувства Мешкологолового по его глазу. Глазное яблоко двигалось, свет бликовал на его влажной поверхности, но вокруг не было складочек кожи, которые придавали бы выражение взгляду. Я стиснула в кулаке баллончик с газом и вдавила каблуки в ворс ковра.

Арти медленно выдохнул и проговорил полушутливым, чуть ли не дружеским тоном:

– И зачем же вы с нами так?

Мешкоголовый моргнул и вновь склонился над блокнотом. Исписал лист до конца, вырвал его, протянул мне и стал писать дальше. На листке было написано: «У меня все валилось из рук – сперва апельсины, а потом и вся жизнь. Жена и дети меня не уважали. Я не хотел сидеть дома по выходным. Брал отцовскую винтовку и ездил в лес. Но не охотился. Просто сидел у костра, чистил винтовку, пил пиво».

Само заседание суда Верн помнил плохо. Помнил, как его задержали и привезли в участок. Там его сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Его поразило, как это уныло и скучно. Наверное, надо было сопротивляться, кричать или плакать – что угодно, лишь бы придать этим тупым процедурам какой-то смысл. Но он слишком устал и, глядя на людей в форме, исполнявших свои обязанности, подумал, что ни к чему лишний раз их беспокоить. «Кто знает, как оно у них дома. Может, им тоже непросто», – подумал Верн. Сидя в одиночной камере предварительного заключения, он решил, что не надо себя изводить, ведь теперь все равно ничего не исправишь. Он улегся на койку и попытался собраться с мыслями. На второй день к нему пришел человек, назвавшийся адвокатом Эмили. Жена подала на развод.

Суд прошел как-то сумбурно и скучно. Верн запомнил аккуратно одетую старушенцию с резким, скрипучим голосом. Она сидела рядом с судьей. Верн запомнил ее слова: «…Я бы сказала, что это был правильный, человечный порыв к милосердию. Я понимаю и разделяю его чувства. Я бы сказала, что человек действовал из благих побуждений».

Предъявленные обвинения привели Верна в замешательство. Его пытались убедить, что он поступил неправильно, даже преступно, и в конечном итоге Верн сделал вид, будто поверил. Но он знал, что его наказывают за промашку. Они шли гуськом! В одну линию, друг за другом! У него был такой шанс… и он промахнулся!

Верну понравилось в окружной психбольнице. Его нисколько не огорчала стальная сетка на окнах. У него была отдельная палата и три комплекта зеленых пижам. Каждое утро Верн подметал пол у себя в палате, ел завтрак, который ему приносили на большом подносе, и ложился вздремнуть на аккуратно застеленной кровати. Когда он просыпался, метлы и подноса уже не было, и комната вновь становилась пустой и опрятной. Он много спал и сумел забыть почти все.

Через год Верн опять начал думать, хотя думать ему не хотелось. Он думал о детях. Когда он в последний раз видел Тедди и Брэнду, им было шесть и пять лет соответственно. Сначала он вспомнил их голоса, говорящие: «Папа». Ему представлялось, что его настоящее имя и есть Папа, а все остальные имена, которыми его называют люди, – либо прозвища, либо издевательства. Верн вспоминал, как видел в магазине свисток, и думал, что Тедди, наверное, понравится такой подарок. Нужно купить свисток и для Брэнды.

Однажды ему приснилось, будто он находится в самолете на высоте несколько тысяч футов, и ему надо спрыгнуть с младенцем на руках. Это был его ребенок. Верн прыгнул, рванул за кольцо, но парашют не раскрылся. Не раскрылся и запасной парашют. Верн падал быстро. Ветер свистел в ушах. Верн прижимал к себе ребенка как можно крепче, но ветер подныривал ему под руки, бился в него, и вдруг руки разжались, и ребенок стал падать сам, рядом, но вне досягаемости. Верн хватался за воздух, тянулся к нему. Ребенок падал чуть-чуть быстрее его самого. Ребенок был прямо под ним. Земля приближалась с бешеной скоростью. Верн знал, что ребенок упадет первым, у него на глазах, и это страшное знание поселится в нем на тысячную долю секунды, пока его самого не расплющит в кровавую кашу. Эта кошмарная секунда взорвалась болью внутри, и он с криком проснулся. Потом этот сон никак не шел у него из головы. Верн молился о том, чтобы сон приснился ему еще раз, но он будет падать быстрее, и ему дадут умереть первым.

С такими снами не шутят. Больше он Верну не снился и не отпускал его ни на минуту.

Эмили не отвечала на его письма. Он получил официальное письмо от ее адвоката, в котором ему «напоминали», что развод состоялся и ему категорически запрещено всякое общение с детьми. И вот тогда Верн и вспомнил уродов на стоянке у супермаркета. Их странные, перекрученные силуэты пустились в пляс у него перед глазами. Злые, жестокие, они только и ждали, как бы его обидеть. Он решил, что Тедди и Брэнда станут такими же злыми уродами, если их будет воспитывать Эмили.

Примерно в то же время мать Верна приехала навестить его, и ему вменили в обязанность каждый день проводить по несколько часов в общей комнате вместе с другими пациентами. Мама напомнила ему ту старуху в суде. Она не заговаривала о том, почему он здесь оказался. Она рассказывала о своей маленькой молочной ферме, которую создал отец Верна и оставил ей, когда умер. Сказала, что ей не хватает мужских рук. Да, она нанимала рабочих, но все они были те еще прохиндеи. Бестолковые и вороватые. Она сказала, что Эмили не разрешает ей видеться с внуками.

Верн ненавидел общую комнату. Ему хотелось быть одному. Потом он решил, что надо выписаться из больницы, и стал обращать внимание на то, что говорили врачи и медсестры.

Верна выпустили из больницы через три с половиной года. Мама встретила его в вестибюле, и они вместе вышли на улицу. Она усадила его в машину и привезла домой. На ферму, где он вырос. Миссис Богнер устроила Верну экскурсию по ферме и познакомила с рабочими. Была весна, работы в саду – непочатый край. Пока мама жарила курицу, Верн сидел за кухонным столом и чертил план огорода на листке, вырванном из блокнота.

Это было в четверг. На следующий день, в пятницу, миссис Богнер выдавала зарплату рабочим. В смысле денежных расчетов она была старомодной и платила рабочим наличными. Сразу после полуночи Верн встал с постели, надел коричневые штаны и рубашку, купленные матерью, сложил в большой бумажный пакет смену одежды и бритвенные принадлежности и вышел в коридор. Проскользнув мимо двери в спальню матери, он спустился по лестнице. Отец Верна хранил сейф с деньгами в ящичке под мучным ларем в кухне. Ключ от сейфа всегда висел на двери в кладовку в прихожей. Мать Верна не стала менять заведенный порядок.

Он подъехал к зданию начальной школы в 08.30 утра, в пятницу. Машина у матери была новой и весьма представительной. Верн сделал вид, будто читает газету. Он улыбался, наблюдая за тем, как в школу заходят детишки. Около девяти часов Верн начал волноваться. Может, они зашли через другой вход? Верн даже подумал, а вдруг они так изменились, что он их просто не узнал? А вскоре он их увидел. Они шли вместе, но явно ругались. Тедди толкнул Брэнду, а она топнула ногой и что-то крикнула. Верн опустил стекло. Он весь покрылся испариной. Голос дрогнул и вышел сдавленным хрипом. Дети его не услышали. Брэнда пыталась наступить Тедди на ногу и отобрать у него книжку. Тедди смеялся, держа книжку над головой, на вытянутой руке. Верн наконец обрел голос. Ему очень не нравилось, когда они ссорились. Всегда не нравилось.

– Тедди! Брэнда!

Они обернулись к нему с виноватым видом. Он снова успокоился. В конце концов, он прекрасно их знал.

– Папа? – произнес Тедди.

Брэнда, растерянная и непомнящая, удивленно взглянула на брата:

– Папа?

В «Диснейленде» было хорошо. Они ехали туда два дня, остановились в мотеле прямо напротив гигантского парка развлечений и провели там три дня, с утра до вечера. Верн был спокоен и счастлив. Дети слегка ошалели от восторга. Вечером, возвращаясь в мотель, они сразу падали спать. Сил не оставалось даже на то, чтобы смотреть телевизор. Когда они засыпали, Верн включал телевизор, выставив звук на минимум. Сидя прямо перед экраном, он смотрел новости, слушал, не скажут ли что о нем и о детях. Ни единого упоминания. Но Верн знал, что полиция ищет его. Он включал телевизор и долго сидел, глядя на спящих детей.

Когда они садились в машину, покинув мотель, дети не сомневались, что сейчас он отвезет их домой. Брэнда размахивала игрушечным крокодилом на палочке.

– Подарю его маме. Он ей понравится.

Тедди сказал, что подарит маме свою фотографию в гоночном автомобиле. Несколько дней Верн изворачивался, как уж, уходя от их вопросов. Теперь же он сделал глубокий вдох и объявил, что они скоро вернутся домой, но сначала посмотрят Большой каньон. Может, по пути покатаются на лошадях.

Они постоянно говорили о маме. Брэнда стала беспокоиться о школе. Они собирались пойти всем классом кататься на роликах, и она вдруг вспомнила, что пропустила поход. Она вышла из туалета на автозаправке вся в слезах. Верн подумал, что к ней приставал какой-то извращенец, и в ярости ворвался в женский туалет. Но там никого не было. Только потрескавшаяся штукатурка на стенах, влажный, чуть горьковатый запах, мокрые бумажные салфетки, разбросанные по полу. Когда он вернулся к машине, Брэнда рыдала на заднем сиденье, Тедди насмехался над ней, а сотрудник заправки – рыхлый, толстый подросток с красной промасленной тряпкой, торчавшей из кармана джинсов, – с подозрением поглядывал на них. Верн отдал ему деньги и сел в салон. Включил двигатель и обернулся к Брэнде:

– Почему ты плачешь? Что стряслось?

Брэнда разрыдалась еще сильнее, спрятав лицо в ладонях.

– Она скучает по Люси, ее подружке, – усмехнулся Тедди.

– Ну, ты это… – Верн выехал с автозаправки обратно на шоссе, едва не сбив урну и чуть не задев чей-то новенький мотоцикл на стоянке перед кафетерием.

Брэнда рыдала еще минут десять. Когда они остановились пообедать, Верн откусил сандвич, успел прожевать первый кусок и только потом сообразил, что смотрит прямо на огромный глянцевый плакат с изображением какого-то безногого, безрукого существа, похожего на раскормленного червя с лысым черепом и улыбкой до ушей. Вокруг него плавали рыбки, а волнистый голубой фон создавал впечатление, будто существо находится под водой. Внизу была надпись большими серебряными буквами. «ЕСТЬ ВОПРОСЫ? – поблескивали они. – СПРОСИТЕ У ВОДЯНОГО МАЛЬЧИКА!»

Он наверняка видел такие плакаты и раньше, как и красно-серебряные афиши с девочками-близнецами, разбросанные по всему побережью, по всем пустующим городкам. Да, он их видел, но не узнавал.

Но теперь он заметил, за окном придорожной закусочной – над автостоянкой, где расхаживали толстые девицы с маленькими детишками. Шли мимо и даже не замечали.

Вот тогда-то Верн все и решил, сменил направление и гнал два дня без сна и отдыха. Детишки притихли, встревоженные. Он тоже молчал, просто не мог говорить. В Реддинге зашел в магазин спортивных товаров, оставив детей ждать в салоне. Он вышел из магазина с длинной картонной коробкой, положил ее в багажник, уселся за руль и молча поехал дальше. Тедди и Брэнда вели себя хорошо. Не задавали вопросов. Не ссорились друг с другом. На автозаправках они ходили в туалет и не просили купить им колу. Когда они подъезжали к окошкам кафетериев для автомобилистов, дети произносили: «Шоколадное» или «С сыром, пожалуйста», – но очень тихо и робко.

Когда они проехали знак «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СИЛ БЭЙ!», Тедди подал голос с заднего сиденья:

– Папа… – Тихо-тихо. А потом уже громче: – Папа!

Верн кивнул ему в зеркальце заднего вида. В бледном утреннем свете чумазое лицо мальчика казалось серым. Они оба по уши заросли грязью. Брэнда не причесывалась уже несколько дней, ее волосы спутались. Футболки и джинсы, которые Верн купил детям в Анахайме, давно утратили свежесть. От обоих попахивало псиной.

Теперь, когда Верн знал, что искать, он замечал все плакаты, попадавшиеся по дороге.

– Все будет хорошо, сынок. – Верн бодро кивнул. – Я все исправлю. Будет хорошо.

– Папа… Ты везешь нас домой, к маме? – Голос Тедди дрожал, словно у него на груди примостилась змея.

Глаза Брэнды в зеркале заднего вида были огромными и неподвижными. Она не сказала ни слова. Верн нахмурился:

– Нет. Она вам не подходит.

И тут они выехали на их улицу, где Верну был знаком каждый дом, каждый куст, правда, Бьорны выкрасили свой дом в синий цвет и поставили в саду теплицу. Теперь Верн говорил очень быстро:

– Вы оставайтесь в машине, я пойду разберусь с вашей матерью, а потом мы поедем в Большой каньон, как я уже говорил, и мы никогда не вернемся сюда и всегда будем вместе. Нас больше никто не разлучит. А пока оставайтесь в салоне.

Он зарулил на подъездную дорожку к дому. Автомобиль Эмили стоял в гараже. Шторы на окнах еще не раздвинуты. Эмили запустила лужайку, не постригала ее сто лет. На крыльце лежала газета и стояла бутылка с молоком. Верн даже не слышал, что говорил ему Тедди:

– Папа, что ты собираешься сделать? Папа? Папа? Папа?

Он не слышал, как Брэнда затянула тоненьким голосом:

– Нет, папа, не надо, пожалуйста, папа, не надо.

Верн не слышал вообще ничего. Он уже открыл дверцу и выбрался из машины, но захлопывать дверцу не стал, чтобы Эмили не услышала. Он обошел машину, открыл багажник, достал ружье из коробки, переломил его пополам и принялся вкладывать патроны, не замечая, как дети тянут его за рубашку.

– Нет, папа, не делай ей ничего плохого… Нет, папа!

– Пожалуйста, папа, не надо! Не надо, пожалуйста…

Он отмахнулся от них и шагнул к двери в гараж. Из гаража был проход в кухню. Верн увидел пластмассовый кочан капусты, который Эмили шутки ради когда-то приклеила на картонку и повесила в рамочке на стене кухни. Верн толкнул дверь спальни. Там была Эмили. Стоя перед зеркалом в еще не застегнутой рубашке, она натягивала брюки на толстые ноги. Когда обернулась к нему, волосы упали ей на лицо, но он увидел в ее глазах страх. Ее страх бился жилкой во впадинке между ключицами, где жизнь подступала к самой поверхности. Верн вскинул ружье, дуло почти уперлось ей в грудь, и он понял, что все эти годы Эмили не зря ныла, что комната слишком мала. Дуло поднялось чуть выше, нацелилось в эту нужную впадину, Верн нажал на спусковой крючок, и Эмили взорвалась фонтаном крови, забрызгавшей незастеленную кровать, большое зеркало над трюмо и бледно-сиреневую стену.

Верн протянул Арти рваный конверт, набитый газетными вырезками, чтобы восполнить пробелы в рассказе. Тедди и Брэнда с криками побежали к соседям, чете пенсионеров, которые знали детишек с рождения. Миссис Феддиг позвонила в полицию, а мистер Феддиг держал бившихся в истерике детей. Положив трубку, миссис Феддиг заставила мужа надеть резиновые сапоги и выйти на улицу вместе с ней. Как только она открыла дверь, они все услышали еще один выстрел, на сей раз – громче, в соседнем дворе. Миссис Феддиг крепко держала Брэнду за руку, но Тедди вырвался и нагнал мистера Феддига, когда тот раздвинул кусты, чтобы посмотреть, что происходит во дворе у Богнеров.

Верн Богнер ходил, как потерянный, по заросшей лужайке. Он спотыкался на каждом шагу и вяло взмахивал руками. Когда он обернулся, мистер Феддиг не увидел его лица – только кровавое, пузырящееся месиво, сквозь которое проглядывало что-то белое, наверное, кость. Перед рубахи Верна был залит кровью. Тедди кричал, пока не приехали полицейские.

Верн всегда был паршивым стрелком. Еще мальчишкой он неизменно разочаровывал папу, когда тот водил его пострелять в лесу или поле. Он промазал, когда детишки Биневски шли перед ним, выстроившись в одну линию. Да, он прикончил жену, выстрелив в нее в упор, но когда приставил дуло ружья к собственному подбородку, то умудрился снести себе семьдесят пять процентов лица, включая рот, нос, гортань, один глаз и одно ухо, но все равно не попал – НЕ ПОПАЛ – в жизненно важные органы и не умер на месте.

Он бы точно скончался от потери крови, если бы его предоставили себе самому, но, как назло, у хирургов Сил-Бэй выдался период затишья. Они с большим рвением взялись за пациента и сделали все, чтобы вытащить его с того света. Верн выжил.

У Верна и раньше-то было туго с чувством юмора, и он сделался очень сентиментальным после того, как превратил себя в Мешкоголового. Он целый год не выходил из больницы и перенес множество операций. Но даже лучший на свете пластический хирург не всесилен.

Прозвище Мешкоголовый прилипло к нему в больнице, когда он лежал, весь утыканный трубками с пластиковыми мешочками на концах. Челюстей у него не осталось, ни верхней, ни нижней, и когда его сняли с внутривенного питания, ему пришлось перейти на жидкие белковые смеси, которые выжимали из резиновой емкости в трубку, вставленную прямо в горло. Дышать тоже было непросто, ему в горло вставили отдельную трубку для отвода слюны и мокроты.

Позже, когда врачи посчитали, что Верну надо общаться не только с медперсоналом, но и с другими людьми, он стал носить на голове нечто вроде плотной серой вуали, закрывавшей почти все лицо, кроме одного глаза. Нижнюю часть вуали он заправлял под воротник рубашки, и ткань вечно топорщилась из-за всех этих мешочков и трубок. Верн видел оставшимся правым глазом и слышал оставшимся правым ухом. Он не мог говорить, не мог чувствовать вкусы и запахи. Если он простужался, это было настоящее бедствие. Впереди его ждало еще множество операций и постоянное медицинское наблюдение.

Суд за убийство прошел очень быстро. Верна привезли в зал суда на каталке, и он признал себя виновным, написав слово «ДА» на линованной желтой бумажке. Его приговорили к пожизненному заключению.

Какое-то время он провел в огороженном ширмами уголке лазарета в тюрьме штата, один раз в неделю его возили в больницу. А потом его выпустили из тюрьмы. Бюджет урезали, и конгрессмены начали сокрушаться, как дорого штату обходится содержание Мешкоголового. В конечном итоге Верна выставили на улицу.

Верн вернулся на ферму к матери. Он не отказался от мысли забрать детей. Тедди и Брэнда жили с родителями Эмили, и ему запрещалось с ними общаться. Верн писал им длинные письма с родительскими наставлениями вперемежку с банальными перлами житейской мудрости, подробно рассказывал о своем саде, о методах борьбы с личинками, о родстве между бархатцами и кустовой фасолью и о том, какие уроки может извлечь из этого человек.

Мать Эмили вынимала эти письма из ящика кухонными щипцами и складывала в большой плотный конверт. Когда конверт наполнялся, она отправляла его по почте в бюро социального обеспечения, курирующее детей, и брала новый конверт.

Каждый вечер Мешкоголовый сидел рядом с матушкой на диване и смотрел новости по телевизору.

Два часа ночи. Последних гуляк проводили к выходу час назад. Огни в парке аттракционов уже не горят, но повсюду вокруг светятся окна фургонов и трейлеров. У Хорста гости, играют в карты. Рыжие продавщицы конфет и попкорна только что вышли из душевой с тюрбанами из полотенец на вымытых волосах. Сейчас они покурят на сон грядущий чуток травы и обсудят своих мужиков, старых, новых, использованных, с разбитыми сердцами. Ал и Лил считают вечернюю выручку за бокалом вина. Близняшки болтают в постели и расчесывают друг другу волосы.

Вероятно, кому-то покажется странным, что я совершенно не представляла, в каком городе мы сейчас остановились. Но когда цирк работал – и особенно по ночам, – он казался мне целой вселенной, всегда неизменной независимо от того, где мы расположились. При свете дня мы, может, и замечали, что приехали в Кер-д’Ален или Пукипси, но по ночам в мире не было ничего, кроме нас.

Мешкоголовый писал и передавал нам листочки часа полтора. Я стояла рядом с Арти, брала каждый листок и держала перед ним, чтобы ему было удобнее читать, и читала сама через его плечо, а потом клала листок на пристенный столик, где их накопилась изрядная стопка. Арти молчал, терпеливо читал, ждал продолжения. Временами Мешкоголовый делал паузы, пока мы читали определенные страницы, и с беспокойством смотрел на нас, чтобы убедиться, что мы понимаем. Арти кивал ему, и он продолжал свою остервенелую писанину. Он так спешил, что местами даже печатные буквы читались с трудом. Один отрывок Арти зачитал вслух и спросил Мешкоголового, правильно ли он понимает, что здесь написано. Тот тихонько забулькал горлом и продолжил писать. Дважды Арти задавал ему вопросы, и он отвечал на бумаге. Я в жизни не видела, чтобы Арти проявлял столько терпения в общении с нормальным. Наконец Мешкоголовый закончил писать и откинулся на спинку стула. Мы с Арти прочитали последнюю страничку. Там было написано: «Я работал в саду у матери и смотрел телевизор».

Арти заерзал в кресле и отпил тоник через соломинку.

– И что мы можем для вас сделать? – спросил он после долгой паузы.

Мешкоголовый склонился над блокнотом: «Позвольте остаться с вами. Работать на вас. Заботиться о вас».

Арти долго смотрел на листок, затем поднял голову.

– Снимите вуаль, – произнес он.

Мешкоголовый замялся. Его руки, лежавшие на коленях, судорожно задергались. Потом он снял кепку. Вуаль была к ней привязана. Он потянул за шнурок, и вуаль упала вниз. Арти смотрел. Я смотрела. Зрелище было не самым приятным. Единственный глаз нервно подрагивал, глядя на нас. Лицо как таковое отсутствовало. Вместо него – маска из голого мяса, пузырящаяся под пластиковым чехлом. Арти вздохнул:

– Вам придется научиться печатать. Писать от руки долго и неудобно. Мы вас обеспечим пишущей машинкой.

– А мы не присутствовали на суде?

Я пыталась вспомнить, но не могла. Я помнила стрельбу на стоянке, как смотрела на нас тетенька в регистратуре, когда Ал забирал нас из больницы. И на этом воспоминания, связанные с тем случаем, обрывались. Арти сидел, развалившись в кресле, и угрюмо смотрел на Цыпу. Тот лежал на ковре и наблюдал, как почти невидимая зеленая нить вьется в воздухе, выписывая замысловатые узоры, в трех футах над ним.

– Нет, – ответил он наконец, выпрямил спину и взглянул на меня. – Ты, наверное, спала, когда приходил человек из прокуратуры.

– Не помню.

– Мы тогда мчались в Якиму на всех парах. Ал отменил все представления между Куз-Бэем – где это случилось – и Якимой. Он хотел убраться как можно дальше от той стоянки и всего, что с ней связано. Мы тогда жили в одном фургоне, все вместе. Потом еще долго стояли на большой придорожной стоянке в Орегоне, ждали, пока остальные соберутся. Ал гнал, как ненормальный, караван растянулся аж на пятьдесят миль. Лил тоже нервничала и каждые пять минут вскакивала посмотреть, все ли с нами в порядке.

– Это было еще до моего рождения, да? – Цыпа повернулся к Арти, зеленая ниточка в воздухе вытянулась в струнку.

– Да, но ты потом очень скоро родился, через несколько дней, – сказал Арти. – Караван тогда был небольшой, примерно полдюжины грузовиков. Ал с ними связывался по радио, объяснял, где нас найти. И тут он как раз и приехал, тот человек. С аккуратной бородкой, в костюме-тройке. Выбрался из машины, осмотрелся и направился прямо к нашему фургону. Ал сидел за рулем в кабине и наблюдал за ним. Он сказал одно слово: «Полиция». Мы с Лил сразу притихли. Близняшки спали. И ты, Оли, наверное, тоже спала. Человек постучал в дверь, и Ал открыл ему. Мы сели в столовой, и тот человек явно нервничал, что я сижу прямо напротив него. Ал предложил ему кофе, но он отказался. Сидел, уткнувшись в свои бумаги. Явно хотел поскорее покончить с делами и смыться. Хотел, чтобы мы вернулись и выступили свидетелями на суде. Ал отказался. Человек сразу ушел. Ал завел разговор об оружии и охранных системах. Вскоре после рождения Цыпы Ал нанял круглосуточную охрану. После того случая у него развилась паранойя. Лил вообще головой повернулась, в прямом смысле слова. Я тогда многое для себя понял и сделал выводы.

Арти смотрел на зеленую ниточку, что плясала в воздухе, завязываясь узелками.

– Кажется, я просил избавиться от этой гадости, – раздраженно пробормотал он.

– Я избавляюсь, – произнес Цыпа. Зеленая ниточка превратилась в маленький прозрачный пузырек. – Хотя она славная. Спокойная, тихая. Мне она нравится.