Норвал Сандерсон повсюду совал свой любопытный нос. Ему хотелось знать все. Когда он окончательно надоедал всем Биневски и ему самому становилось скучно наблюдать за ужимками Допущенных, он часами бродил по парку аттракционов, изучая с неослабевающим интересом все, что притягивало его взгляд. Норвал не был нахрапистым или бесцеремонным. Он был маневренным и терпеливым, как вода, текущая по камням.

Его завораживали машины для попкорна и центрифуги для сахарной ваты. Норвал очаровал всех рыжих, проявляя искренний интерес к их работе и к рассказам о себе. Его увлекали механизмы, приводившие в движение аттракционы, и он приставал к механикам с нескончаемыми техническими вопросами.

Сандерсон заводил разговоры с посетителями и узнавал удивительные подробности из жизни шоферов, юристов, сборщиков гороха, поваров, страховых агентов, студентов, заводских рабочих и прочих граждан, отсчитывавших монетки у серсо или стоявших в очереди на карусель.

Наш маленький парк развлечений никогда ему не надоедал. Когда Сандерсон появился у нас в первый раз, он добросовестно прокатился на всех аттракционах. После этого он уже не катался, а лишь наблюдал. Но наблюдал с неослабевающим интересом. После беседы с Сандерсоном каждый сотрудник цирка, даже скромный распорядитель игрового киоска, чувствовал себя настоящим профессионалом и мастером своего дела, потому что Сандерсон очень подробно выспрашивал их о работе и искренне восхищался их навыками и умениями.

Сандерсон умел добывать информацию.

Тогдашние антрепренеры Ала рассказали ему, как правильно организовать дело. В каждом городе непременно найдется окружной прокурор, шеф полиции, мэр или шериф, которому можно сунуть в конвертике сумму, равную выручке от одной подтасованной игры, в качестве профилактики от разбирательств с рулеткой или бросанием бейсбольного мячика. Они сообщили, как лучше развешивать афиши, как выцарапывать лицензии у непробиваемых бюрократов и о прочих хитростях и премудростях управления бродячим цирком.

Новообращенные, раздававшие артурианскую литературу в палатках ПУЧ (Покой, Уединение, Чистота), периодически подвергались расспросам с пристрастием, как проходящая мимо публика реагирует на каждую листовку или брошюрку.

Продавцы из киосков еды и напитков рассказывали о своих наблюдениях, как вкусы сиропов, добавляемых в газировку, разнятся в зависимости от географического положения.

Сандерсон присутствовал на репетициях и тренировках, а потом ходил на представления, чтобы оценить результат. Он помнил клички и особенности характера всех кошек Хорста и различал их по мордам. Знал предельную вместимость каждого шпагоглотателя и октановое число каждого огнеглотателя. Знал любимых философов сезонных гиков и марки лосьонов, которыми акробаты растирали перед сном больные суставы.

Сандерсон старался как можно больше общаться с Хорстом или с кем-нибудь из Биневски, просил провести его в нерабочее время в «Шахту с привидениями» и включить свет в тоннеле, чтобы он смог рассмотреть провода и пружины, рычаги, включавшие аудиозаписи, падающих с потолка скелетов и встающих из гробов мертвецов, или просил устроить ему экскурсию по Яслям и рассказать о каждом из экспонатов в стеклянных банках. Я сама не раз сопровождала его, стесняясь и изнывая от скуки, в бесконечных походах от одного шатра к другому, отвечала на его нескончаемые вопросы, пока он с детским восторгом рассматривал папин маленький цирк с его клоунами-акробатами, дрессировщиками собак, жонглерами и воздушными гимнастами.

В шатре шпагоглотателей Сандерсон сосредоточенно смотрел представление, а потом задавал вопросы.

Когда к цирку присоединились мотоциклисты с аттракционом «Башня смерти», он часами наблюдал за их тренировками, перегнувшись через край гигантского металлического цилиндра. Заткнув уши кусочками пенопласта, он смотрел как завороженный на бесстрашных наездников на ревущих машинах, сражавшихся с силой тяжести.

Он знал наизусть весь репертуар близняшек и мог спеть их самую сложную и популярную песню «Была она барменшей с ожесточенным сердцем», ни разу не сфальшивив.

Разумеется, он запомнил все нюансы представления Арти. Он приходил задолго до начала и наблюдал, как наполняется зал. Первыми являлись Допущенные на разных этапах освобождения. Безрукие и безногие ложились в опилки перед Священным аквариумом. Только безногие располагались в первом ряду трибун, выставив напоказ перебинтованные культи. За ними сидели новообращенные. Одетые в белое, они с гордостью демонстрировали друг другу свои повязки. Выше располагались обычные зрители, еще не вкусившие благодати: целые и невредимые новички, любопытствующие зеваки, насмешники и зубоскалы, единичные репортеры – все, кому не терпелось увидеть Артуро, Водяного человека, призывавшего отбросить привычную жизнь и обрести запредельную святость. Сандерсон чертил схемы иерархических структур и вечно что-то писал в своих карманных блокнотах.

Но из всех увеселений, чудес и диковин «Фабьюлона Биневски» Норвалу Сандерсону особенно нравился один артист, появившийся в цирке совсем недавно. Он выступал в самом маленьком из шатров, стоявшем рядом с огромным шатром Арти. Представление было, наверное, наименее зрелищным за всю историю существования цирка. И хотя Сандерсон вечно расспрашивал об этом артисте и деталях его выступлений, он не хотел с ним знакомиться и беседовать лично. «Некоторые тайны, – говорил он, по обыкновению растягивая слова, – должны оставаться тайнами». Я никогда не возражала, если Сандерсон отвлекал меня от дел – например, от продажи билетов или очистки туалетных баков, – чтобы я составила ему компанию на просмотре «невероятного лассо мистера Форда». Мне тоже нравился мушиный ковбой.

Друзья называли его Си-Би Фордом. Это был лысый пузатенький коротышка, который заправлял джинсы в ярко-красные ковбойские сапоги с острыми носами и трехдюймовыми каблуками. Он был добродушным, спокойным, хотя и любил пошутить. Его пухлые руки отличались невероятным проворством и ловкостью, и его совершенно не привлекало артурианство с его десятиной в виде отпиленных частей тела. От Арти ему хотелось лишь одного: чтобы его приняли в цирк и выделили место для выступлений.

– Твое грандиозное шоу и мое маленькое представление, – сказал он Арти в самом начале, – они одного поля ягоды.

У Форда был талант ловить и стреноживать мух. Он говорил, что выучился этой премудрости на Шетландских островах, где разбитные девицы, изнывающие от жажды, готовы пройти тридцать миль по болотам, чтобы хряпнуть дешевого пива в баре и посмотреть на огни поста береговой охраны.

– Все эти девицы, – смеялся Форд, – мечтали попасть в Америку, так что нашему брату надо было держать ухо востро. Они прямо спали и видели, как какой-нибудь янки затащит их к себе в постель, а потом их папаша потащит его к алтарю, как какого-нибудь барана.

Жизнь там унылая, скучная, рассказывал мистер Форд, заняться особенно нечем, разве что ловить мух, которых там было в избытке. Он узнал много интересного о мухах от старого боцмана, сбежавшего в море с какого-то тухлого мясокомбината в Небраске.

– Муха, – говорил мистер Форд, раскачиваясь на каблуках и теребя в пальцах серебристые застежки подтяжек, – подобна маленькому вертолету. – Он вытаскивал из кармана лассо и принимался раскручивать его над головой, вполне убедительно изображая кружащую муху. – Думаю, матушка вам говорила не раз, что муху легче поймать на мед, чем на уксус. Но мы-то знаем, что́ мухи любят больше всего!

Он протягивал свободную руку к застеленному бархатной скатертью столику и эффектно снимал серебряную куполообразную крышку с неглубокого подогреваемого блюда. Свечи под ним вздрагивали огоньками, и зрители прыскали со смеху при виде дымящейся кучи дерьма на изящном серебряном блюде.

Си-Би Форд был очень разборчив в сортах дерьма, которое использовал на выступлениях.

– Коровий навоз, – однажды признался он по секрету, – мне не подходит. Да, он хорошо привлекает мух, но его не видно из зала. Свежий коровий навоз слишком жидкий, его не уложишь кучей на блюдо. Сухие коровьи лепешки можно навалить горкой хоть до луны, однако мухам они не особенно интересны. Свежий конский навоз мухам нравится, да, но совершенно не впечатляет зрителей. Конский навоз многим даже приятен. Практически каждый, кого ни спроси, скажет, что он не воняет, а пахнет чем-то домашним, уютным. А наша задача – потрясти публику. Чтобы если дерьмо, так дерьмо. Без дураков. Свиной навоз тоже не вариант. Тут все зависит от корма. Свиной навоз может быть жидким, а может быть твердым. Но меня, если честно, мутит от запаха. Просто воротит. Так что я с ним не работаю. Значит, у нас остается два варианта сценического дерьма: собачье и человеческое.

Лассо вертелось над блюдом с дымящейся кучей, смешки в зале стихали, и Си-Би Форд продолжал свою лекцию. Он прекрасно рассчитывал время, не давая публике заскучать. Он говорил, крутил лассо, и вскоре к блюду слетались мухи.

– А вот и первая гостья… Вот что значит свежая приманка, – говорил он.

У него за сценой стоял большой ящик, затянутый плотной сеткой. В ящике сидели мухи: синие мясные мухи, крупные и медлительные. С ними было легко работать, и их было хорошо видно и слышно даже с задних рядов. В определенное время мальчик-помощник, прятавшийся за сценой, приоткрывал дверцу ящика, и мухи медленно выбирались наружу, одна за другой. Пяти-шести было достаточно. Очень скоро к подсадным мухам присоединялись обычные, и мистер Форд убирал лассо в карман. Он приглашал из зала на сцену хихикающую девушку – непременно с длинными волосами, – чтобы она ему помогала.

Поимка самой первой мухи всегда сопровождалась большой суматохой. Мистер Форд носился по сцене, как бешеный конь, размахивал руками, чуть не врезался кулаком в кучу дымящегося на блюде дерьма. Он заставлял девушку-ассистентку махать руками и гнать мух на него, и все это время не переставал просвещать публику в различиях и сходствах между мясными, навозными и цветочными мухами, пока зрителям не начинало казаться, будто он никогда не поймает эту несчастную муху. Но они все равно хохотали и с нетерпением ждали, когда же мистер Форд все-таки вляпается рукой в кучу дерьма.

А потом как-то вдруг муха оказывалась у него в кулаке, и он подносил кулак к микрофону, чтобы зрители слышали жужжание. Мистер Форд дул на кулак, бешено тряс рукой, «чтобы слегка оглушить нашу мушку», резко дергал запястьем и швырял муху на стол.

– Она малость контужена, но очень скоро придет в себя, так что нам надо действовать быстро, пока она не очнулась.

Он подзывал к себе длинноволосую помощницу, быстро выхватывал из кармана маленькие острые ножницы и отрезал у девицы один волосок. Обычно девчонки и пикнуть не успевали.

– Завяжем тут затяжной узелок и стреножим нашу малышку.

Скользящая петля из волоса охватывала лапку оглушенной мухи и затягивалась в узелок. К свободному концу волоска мистер Форд прикреплял клейкой лентой маленькую светящуюся бумажку. Пока первая муха приходила в себя, мистер Форд успевал изловить еще пять. Теперь он проделывал это легко и просто, словно собирал виноград. Со всеми мухами он поступал так же, как и с первой, уверяя растерянную, разрумянившуюся ассистентку, что с такими густыми, роскошными волосами она может пожертвовать шестью волосками, чтобы укротить полдюжины диких зверюг.

Все это происходило буквально за три минуты, и вот уже стайка слегка ошарашенных мух летела, пьяно шатаясь в воздухе, над зрительным залом, волоча за собой крошечные бумажки с надписями: «ЕШЬТЕ У ДЖО» или «ДОМАШНИЕ ОБЕДЫ».

Зрители выходили довольные. Каждый раз среди публики находилась компания молодых людей, которые брали на себя задачу переловить всех нагруженных мух или просто прихлопнуть, если те присаживались отдохнуть. И каждый раз находился ребенок, которому было жаль несчастных мушек, и он пытался поймать одну живьем, чтобы спасти ее от верной смерти, забрать домой в коробочке из-под попкорна и окружить теплом и заботой после всего, что ей пришлось пережить.

Два месяца Норвал Сандерсон путешествовал с цирком во взятом напрокат фургоне. Потом он нас оставил и взял в издательстве отпуск за свой счет. Поехал домой в Уэст-Пойнт, штат Джорджия, как он потом рассказал, чтобы повидать престарелую мать и спокойно подумать. Он пробыл дома около месяца. Каждый вечер Сандерсон расчесывал длинные, тонкие волосы матери, а когда она ложилась спать, он еще долго сидел на крыльце с бутылкой виски. Затем он вернулся в «Фабьюлон». Арти был уверен, что его привлекает артуризм. Лил считала, что Сандерсон собирается написать биографию Арти, но интуиция мне подсказывала, что отчасти Сандерсон вернулся из-за мушиного ковбоя, как бы странно это ни звучало.

Норвал догнал нас в Небраске, неподалеку от Огаллалы. Он постучался в фургон Арти во время завтрака. Тот выпустил изо рта соломинку, через которую пускал пузыри в апельсиновый сок, и улыбнулся Норвалу. Я продолжала резать ветчину у него на тарелке.

Норвал подошел к плите, налил себе кофе, поднял чашку, салютуя Арти, и поставил ее на стол, не отпив ни глотка.

– Я тебе кое-что притащил. – Его ироничный ленивый голос звучал так же, как и прежде. Он достал из кармана небольшую узкую банку из темно-зеленого стекла, чем-то плотно заполненную. – В знак моего глубочайшего уважения. – Сандерсон усмехнулся и поставил банку на стол рядом с тарелкой Арти.

Распухшая штуковина прижималась к стеклу изнутри. Штуковина, покрытая редкими короткими темными волосками. Норвал вновь усмехнулся и расстегнул кожаный ремень на фланелевых брюках. Брюки упали вниз до колен, явив миру свободные шелковые семейные трусы.

– Прошу прощения, мисс Олимпия, – насмешливо промолвил он, запустил большие пальцы под резинку трусов и резко дернул их вниз. Потом приподнял подол накрахмаленной белой рубашки. Его вялый пенис с обрезанной крайней плотью свисал с совершенно плоского паха, иссеченного шрамами.

– Швы почти полностью растворились, но я так и хожу враскоряку, – пояснил Сандерсон.

Арти хохотнул и кивнул:

– Только не думай, что это даст тебе преимущество перед другими новообращенными. Тебе все равно нужно принять базовый минимум по пальцам, и только потом можно будет рассчитывать на какую-то роль в этом большом спектакле.

Сандерсон резким движением поднял брюки и покачал головой в насмешливом огорчении.

– Я отрезал себе яйца ради этого человека, и вот благодарность.

– Каждому надо с чего-нибудь начать, – заявил Арти.

Я наколола на вилку кусочек ветчины и поднесла к его рту. Сандерсон стоял, прислонившись к плите, пил кофе и развлекал нас светской беседой. В частности, рассказывал, как искал хирурга, который согласится провести ампутацию.

– В конце концов я нашел восьмидесятилетнего доктора, ни много ни мало – Великого Мудреца местного отделения Ку-клукс-клана. Сказал ему, будто бы моя мама призналась на смертном одре, что у нее был роман с сезонным собирателем орехов, и мой настоящий отец – окторон и к тому же католик и коммунист. Пожилой джентльмен сразу же согласился провести операцию. Он похлопал меня по плечу и произнес: «Да, ты все правильно делаешь, сынок, а то гореть бы тебе в аду, если бы ты вздумал передавать дальше эту грязную кровь».

Когда Сандерсон ушел отгонять свой фургон в лагерь Допущенных, Арти расхохотался в голос. Он протянул плавник и придвинул зеленую банку поближе. Он уткнулся носом в стекло, перевернул банку другим боком к себе, потом откинулся на спинку стула и сморщил лоб.

– Козел? Или теленок? – спросил он, обращаясь к зеленой банке. – Может, жеребенок или крупный пес?

Я покачала головой:

– Вы оба чокнутые.

Арти посмотрел на меня.

– Это не его яйца.

Такого я не ожидала. Я наклонилась поближе к банке, чтобы рассмотреть ее содержимое внимательнее.

Арти похлопал плавником по крышке:

– Один из репортеров, который к нам приезжал после первой статьи в «Тудэй», хорошо знает Норвала Сандерсона. Он мне все рассказал. Сандерсону оторвало яйца, когда он подорвался на мине. В Северной Африке. Лет пятнадцать назад.

– Что ж ты его не поймал на вранье? – Моя голова словно заледенела изнутри.

– Он думает, я ничего не знаю. Наверное, намазал йодом старые шрамы, чтобы они выглядели свежими. Это даже трогательно. Дадим ему свободу действий… ну, относительную свободу, и посмотрим, что он замышляет. А ты держи рот на замке́.

– Он тебе нравится.

– Он забавный.

Выдавая себя за обращенного, Норвал нисколько не изменил свои прежние привычки. Также в нем не наблюдалось даже намека на трепетное благоговение. Он по-прежнему усмехался, проявлял любопытство, делал записи и расспрашивал все, что движется и умеет говорить. Однако именно Норвал придумал будку Трансцендентального опарыша. Арти рассмеялся и дал добро. Таким образом, у Сандерсона появился скромный доход, и его маленький бизнес позволял ему держаться поближе к Арти. Будка была совсем крошечной, но стояла на видном месте между шатрами Арти и мушиного ковбоя. Это простенькое предприятие оказалось неожиданно популярным. Сандерсон забирал у доктора Филлис ампутированные части тел, нарезал их на маленькие кусочки и раскладывал по банкам объемом в полпинты. Ферма опарышей не требовала практически никаких трудозатрат. Сандерсон развешивал на улице на крюках ампутированные беспалые кисти и стопы и оставлял их на несколько дней, а потом собирал личинки. Один опарыш с запасом гарантированно освященной пищи на весь срок жизни стоил пять долларов. Если личинки превращались в мух прежде, чем Сандерсон успевал продать их, мухи переходили к мушиному ковбою по доллару за дюжину.

Каковы бы ни были его намерения, Сандерсон остался с нами. Он сменил твид на саржу. Сдружился с Си-Би Фордом. За два года расстался всего с четырьмя пальцами – по два на каждой ноге, – и каждый свой палец добросовестно закатал в банку с опарышем и продал по обычной цене.