Глава 15
Пресса
Близняшкам исполнилось семнадцать лет, и их обеих окутал какой-то квелый гормональный туман. Они сделались вялыми, замкнутыми, безучастными ко всему и явно что-то замышляли. Теперь они ссорились не от случая к случаю, а постоянно, но, сохраняя достоинство, приличествующее зрелым женщинам с полноценными месячными, препирались вполголоса.
Их учителя фортепьяно, которого Лил наняла по почте, звали Джонатан Томаини. Весь какой-то занюханный, с неопрятными сальными волосами. Брюки его единственного костюма лоснились на заднице, а носки в каждой из двух имевшихся у него пар не подходили друг к другу. Он не упускал случая объявить, что лишь временно устроился на эту «должность», и объяснял всем и каждому, какое это волнующее приключение для концертного исполнителя и выпускника лучшего в Нью-Йорке музыкального училища – спать на койке в трейлере-общежитии вместе с дюжиной потных, вечно харкающих и матерящихся неотесанных разнорабочих, которые не ставили его не то что ни в грош, а даже ни в пивной пердеж после хорошей попойки. Томаини во всеуслышание восхищался талантом близняшек и говорил, что почитает за честь «оторваться на краткое время от собственной музыкальной карьеры и поспособствовать развитию столь блестящих способностей».
Близнецы утверждали – Элли с громким возмущением, а Ифи в застенчивом замешательстве, – что Томаини вообще никогда не моется, только протирает лицо, шею до воротника и руки до манжет. Они жаловались, что им противно сидеть рядом с ним за пианино. И все же он мог многому научить их, и они скрепя сердце терпели его присутствие много часов каждый день.
Мама тихо угасала. Она принимала все больше таблеток, ее тело менялось. Она вся усохла, кости проглядывали из-под кожи, былая женская мягкость сошла на нет. У нее падало зрение. Легкая танцующая походка сменилась вялыми, неуверенными шажками. У нее появилась привычка вытягивать руки перед собой на ходу и ощупывать окружающие предметы. Лил часами могла вспоминать разные случаи из нашего детства. Она стала рассеянной и забывчивой. Начинала какое-то дело, бросала на середине и не замечала, что его доделывал кто-то другой. Она часто плакала и не всегда понимала, что плачет. И она много спала.
Папа принимал антацидные пастилки для желудка. Он жевал их постоянно, вскрытые упаковки лежали у него в каждом кармане. Он работал по восемнадцать часов в сутки, подгоняя свой немногочисленный зимний штат, который еле справлялся с наплывом публики, привлеченной все возрастающей популярностью Арти. Вены на лбу у папы вздувались на грани разрыва, когда он организовывал печать дорогой, совершенно шикарной серии афиш «Спросите Артуро». Но он был счастлив, с головой погружаясь в работу, Ал забывал, что он уже не властелин в своем цирке.
Новые люди появлялись у нас постоянно. Как и во всяком бродячем цирке, текучка кадров была беспрестанной. К нам прибивались какие-то люди, устраивались на работу, оставались у нас несколько тысяч миль, а потом исчезали, и больше мы их не видели. Мы, Биневски, держались особняком, были неизменным ядром «Фабьюлона». Игры с детишками огнеглотателя, дружба с дочкой гадалки – все неизменно заканчивалось расставанием и забвением. Мы относились ко всем дружелюбно, легко сходились с новым людьми, но никогда не сближались.
Однако прирастающая паства Арти – это совсем другое. Однажды мне приснилось, будто он выплакал их в этот мир. Они вышли из его глаз зеленой тягучей влагой, разлившейся лужами по земле. Влага сгустилась в желе, из которого образовались человекоподобные тела. Тела поднялись с земли и собрались вокруг Арти.
Но доктор Филлис, и антрепренер, и Макгарк, а чуть позднее – Сандерсон, и Мешкоголовый, и все эти нытики и простаки, вившиеся вокруг Арти, появились у нас только из-за него, что бы они ни говорили. Все они принадлежали Арти.
Если раньше для телевидения нас снимали лишь в тридцатисекундных сюжетах «День в цирке» для каких-нибудь местных вечерних новостей, то теперь телевизионщики крутились у нас постоянно, проявляя особенный интерес к происходившему в центральном шатре. Через час после трансляции первого репортажа о перебинтованных обрубках в инвалидной коляске, «от нашего специального корреспондента прямо с места событий», к нам повалили газетчики.
Через нескольких месяцев репортеры уже встречали нас прямо в дороге. В каждом городе, где были гастроли, нас ждали целые толпы с телекамерами, диктофонами и блокнотами. В некоторых городах нас лишили лицензии еще до того, как мы там появились. Арти лишь улыбался и пожимал плечами.
– Тот, кто действительно хочет знать, – говорил он, – все равно придет к знанию.
И только когда одна из рыжих положила у двери Арти свежий номер «Тудэй», мы поняли, что среди репортерской братии был журналист из общенационального журнала. Этот хлыщ в дешевом твидовом костюме ошивался у нас почти месяц. Все билетерши знали его в лицо, потому что он каждый раз норовил пройти на представления без билета, размахивая своей репортерской корочкой и бормоча: «Пресса». «А в штанах не взопреет от прессы?» – отвечали на это рыжие (ответ, достойный Биневски), и он смеялся и платил за билет.
Статья в «Тудэй» недвусмысленно раскрыла его намерения. Норвал Сандерсон с его волосатой грудью, циничным взглядом, пропитым голосом и скромным нарядом пробыл с нами достаточно долго, чтобы разоблачить «безжалостный эгоизм, эксплуатирующий глубинные течения в психике нации».
«Артуризм был основан, – писал Сандерсон, – на злобе и жадности трансцендентального опарыша по имени Артуро Биневски, который использует собственные генетические нарушения и недостатки, чтобы задурить головы безработным, необразованным гражданам и создать армию безумных, склонных к саморазрушению приверженцев, питающих его маниакальное эго…»
Через несколько дней Арти, очень неглупый мальчик, хитроумно использовал эти нападки для своей собственной выгоды, разослав в редакции всех центральных газет и журналов полуторасекундную аудиозапись со своей краткой речью. В ней он объявлял себя истинным Трансцендентальным опарышем и сообщал, что его сила здравствовать и благоденствовать в перегное безумия, охватившего всю планету, доступна для каждого, кто пожелает принять ее.
Норвал Сандерсон двадцать лет освещал войны, международные соглашения, казни и инаугурации. Он был сметлив и остер на язык, ничего не боялся и не испытывал почтения к чему бы то ни было: от землетрясений до глав государств. Он был умен. Он присматривался к Арти и разглядел очень многое. За три недели он опубликовал три скандальных «взрывных» интервью с ним. Арти он нравился.
Все, что осталось от записных книжек Сандерсона, от его коллекции вырезок из печатных изданий и расшифровок бесед с сотрудниками «Фабьюлон Биневски», сейчас плотно завернуто в черный пластик и заперто в сундуке у меня в шкафу. Я вынимаю их, когда мне хочется вспомнить о прошлом. Слова, написанные аккуратным летящим почерком, выцвели и превратились из черных в серые. Бумага кажется хрупкой в моих руках, но я до сих пор слышу, как наяву, его ленивый медлительный голос, в которым скрываются колкие иглы.
Из записных книжек Норвала Сандерсона:
…сначала подозревал, что кто-то другой манипулирует Артуро, возможно, его отец, Ал Биневски. Арти виделся мне инструментом некоего предприимчивого «нормального», который обогащается на «подношениях». Сегодня я три часа разговаривал с Артуро и полностью изменил свое мнение. Он контролирует все: культ, цирк, родителей и, несомненно, сестер и брата – хотя в близнецах, может быть, и присутствует слабый дух сопротивления.
Арти учится самостоятельно, от случая к случаю, и в его образовании есть большие пробелы. Он не разбирается во внешней и внутренней политике, это его совершенно не интересует. При этом мастерски владеет приемами управления и манипуляций. Плохо знает историю – похоже, просто нахватался фрагментов из чтения, – но он талантливый аналитик особенностей человеческой личности и ее мотиваций. Также умелый манипулятор. Его знания в области точных наук примитивны. Освещение, звук, все остальное, необходимое для выступлений, ему обеспечивают специалисты из работников цирка. Арти прекрасный оратор, как в личной беседе, так и в общении с аудиторией на представлениях. Он хорошо чувствует личные проблемы других людей… не признает никакой этики или морали, кроме устранения боли. Говорит, что ощущает боль других и видит свое призвание в том, чтобы облегчать ее, предлагая убежище в артуризме. Очевидная брехня.
Видимо, его власть над людьми происходит из сочетания технологий и личностных качеств. Похоже, Арти никому не сочувствует, но умеет психологически поставить себя на место другого. Он в крайней степени самовлюблен, тщеславен и преисполнен гордыни. Он глубоко презирает всех, кому не повезло родиться Артуро Биневски. Это так очевидно и до странности убедительно (невольно ловишь себя на мысли, что Арти – особенный человек и его нельзя судить по обычным критериям), что когда он проявляет некий интерес к человеку (ко мне), объект его интереса (я) чувствует, что поднимается до его уровня (да, мы с Арти – особенные, нас нельзя судить по обычным критериям и т. д.).
Именно в тот момент, когда ты чувствуешь себя жалким и недостойным, когда ты чувствуешь, что не вынесешь презрения Арти, он предоставляет тебе возможность стать равным ему…
14 июня.
На сегодняшнее представление продано 11 724 билета. На трибунах не протолкнуться. Арти в прекрасной форме – его голос гремит, пробирая до самых костей:
– Я хочу, чтобы вы стали такими, как я! Я хочу, чтобы у вас было то же, что есть у меня! Хочу, чтобы вы не ведали страха, как я! Хочу, чтобы вы были смелыми, как я! И умели сопереживать так, как я! Умели любить так, как я! Я хочу, чтобы вы преисполнились сострадания так же, как я!
Вздох «да» пронесся по трибунам, как ночной ветер, и я сам чуть не расплакался от того, что меня окружает так много боли. Я поверил – на час, – будто Арти не причиняет им боль, а позволяет осознать боль, что пронизывает их жизнь, и тем самым избавиться от нее. Слева от меня сидел мужчина, похожий на дипломированного бухгалтера – крупный, вполне состоявшийся, в добротном костюме, с аккуратно постриженной бородой. Он сжимал руками колени. На безымянном пальце поблескивало обручальное кольцо. Он не кричал вместе со всеми. Он сидел тихо, сосредоточенно глядя на освещенный аквариум и на ядовитого червя внутри. Во время всеобщего хора «Так же, как я» он так явно напрягся, что я не сдержался и посмотрел ему в лицо. Он кусал губы и глядел, не мигая, на бледное существо, что извивалось в зеленой воде, подсвеченной прожекторами. Он застыл, как изваяние. Но когда я взглянул на него еще раз, тонкая струйка крови из прокушенной нижней губы текла по холеной бороде.
Справа от меня сидела трепетная старушка, завывавшая на протяжении всего представления. Ее легкие слезы совершенно меня не тронули. Меня потряс сосед слева, человек явно не бедный и знающий себе цену.
В течение нескольких часов сразу после представления, пока я бродил в толпе в парке аттракционов при цирке и даже зачем-то забрел в лагерь допущенных, меня никак не отпускала мысль… я почти верил, что если мне ампутируют руки и ноги, это действительно освободит меня от непосильного бремени бытия. В полночь парк аттракционов закрылся, и как только погасли огни, наваждение рассеялось и я снова обрел способность рассуждать здраво. Я отправился в бар «Усталый странник» в полумиле от цирка и уныло обдумал свое мимолетное обращение в артурианство за стаканом развратно-янтарного бурбона от Рисы Иннес – владелицы заведения. Меня до сих пор била легкая дрожь от голоса этого тлетворного головастика. Я до сих пор чувствовал жар от бедер своих соседей, тесно прижатых ко мне на скамье в переполненном зрительном зале.
Я принял на грудь еще одну порцию живительного снадобья матушки Рисы, и мне вдруг вспомнилось, как мы делали репортаж об извержении Везувия десять лет назад. Мы упросили пилота журналистского вертолета подняться над кратером. Нас мотало в восходящих потоках горячего воздуха, но мы все равно открыли дверь, чтобы сделать хорошие снимки. Старик Сид Лайман уронил свою камеру. Помню, как он упал на колени и начал молиться. Наш Сид-кремень, который шутил и рассказывал анекдоты, снимая братские могилы в Техасе и искалеченных детей на Кипре, непробиваемый Сид Лайман, который отснял столько военной хроники, что этих записей хватит на шесть лет беспрерывного просмотра, этот самый Сид Лайман лишь беспомощно охнул, когда его драгоценная камера выпала из открытой двери вертолета. Все, что он мог сделать в такой ситуации, не считая маленького неприятного происшествия в штанах, – это упасть на колени и по-детски взмолиться отцу небесному, глядя в ревущую яму кипящего камня под нами.
Меня беспокоило, что я не мог вспомнить, смеялся я над Сидом или нет. Если я рассмеялся тогда, над кратером, у меня было предчувствие, что мне придется за это заплатить. Я попросил Рису принести мне еще порцию янтарного нектара, сцеженного из божественных сисек Афродиты. Я очень надеялся, что тогда, над Везувием, мне хватило ума закусить губу.
В записной книжке Норвала лежала подборка газетных вырезок:
«НОЧЬ ГРАБЕЖЕЙ
Санта-Роза, Калифорния
Прошлой ночью в приморском городе Санта-Роза произошла серия ограблений. Пострадал один крупный супермаркет и три небольших продовольственных магазина. Все кражи были совершены в промежутке между 01.00 ночи и 04.00 утра. Начальник городской полиции Уоррен Косенти говорит, что украдены только продукты питания».
«Спокан, Вашингтон
Восемь подозреваемых арестованы в супермаркете «Маккафри» по адресу Уэст-Мэйн-стрит, 114. Задержание произвел полицейский патруль по сигналу тревоги о взломе, поступившему в 02.30 ночи. Подозреваемые, пять мужчин и три женщины, были взяты под стражу прямо в магазине, где они нагружали картонные коробки продовольственными товарами с полок. Все восемь задержанных были безоружны, все в белом. Они отказались отвечать на вопросы полиции. Один из них, очевидно главарь, вручил полицейским записку: «Мы дали обеты молчания. Делайте, что считаете нужным».
Сообщения о том, что у некоторых или, возможно, у всех задержанных не хватало по одному или более пальцев на руках или ногах, пока не подтвердились».
«Спокан, Вашингтон
На пресс-конференции сегодня утром окружной коронер Джефф Джонсон подтвердил, что все восемь подозреваемых в ограблении магазина, совершившие коллективное самоубийство в камерах предварительного заключения в прошлую среду, приняли цианистый калий.
Личности самоубийц до сих пор не установлены. Как полиция, так и Джонсон отказались давать комментарии по поводу слухов, что у каждого из восьмерых подозреваемых не хватало пальцев на руках или ногах».
«Велва, Северная Дакота
Полицейский патруль, прибывший по сигналу тревоги о взломе в супермаркете «Велва Куп», поступившему в 03.00 ночи, обнаружил разбитую витрину и совершенно пустые полки в продуктовых отделах».
Вот еще заголовок, вырезанный из местной газеты города Хопкинса, штат Миннесота:
«ОГРАБЛЕН СКЛАД ПРОДУКТОВОГО МАГАЗИНА
Полиция подозревает бродячий цирк».
На рекламной листовке из тех, что распространились среди артурианцев и рабочих цирка, Норвал Сандерсон подчеркнул следующий абзац:
«…чтобы исключить нехватку провизии в связи с возросшим числом Благословенных, наш Возлюбленный Артуро организовал полевую кухню и специальный столовый шатер, где всякий верный его последователь будет получать горячее трехразовые питание ежедневно. Новообращенным, еще не приступившим к Удалению лишнего, следует получить карточки на питание у руководителей своих групп. Гости и посетители оплачивают обеды из своего собственного кармана по номинальной стоимости продуктов…»
Помню, как я смеялась, когда нашла эту листовку среди бумаг Норвала. Помню, какой у нас поднялся кипиш, когда была напечатана эта листовка. Видимо, мы стояли неподалеку от Хопкинса, штат Миннесота, потому что к нам заявилась местная полиция.
Я помогала Лил скреплять булавками отворот на подоле нового атласного халата, который она шила для Арти. Мы с ней расположились в кухне. Лил поставила швейную машинку на стол. Арти сидел рядом с ней. Я вела по ткани кусочком мела, а Лил подкалывала отворот, держа булавки во рту. Внезапно дверь распахнулась, и в кухню влетели близняшки и Цыпа.
– Там полиция! – выпалили они хором. На лицах близняшек читался неприкрытый ужас.
Цыпа уныло кивнул:
– Папа сердится, очень сердится. Полицейские хотят побеседовать с Арти.
Арти, который привстал для примерки, упал обратно на стул, и ему в задницу воткнулась булавка.
– Черт!
Он резко подался вперед. Элли захихикала, Ифи рванулась к Арти, а я грохнулась с табурета. Запищал радиотелефон. Это был Ал, он звонил из директорского кабинета. Цыпа сказал правду. Папа очень сердился.
Вот тогда-то мы и узнали о грабежах, учиняемых приверженцами Арти. Похоже, они голодали. Многие из них отдали Арти все, что у них имелось, и теперь у них не осталось денег на еду. Они таскались за ним повсюду и не имели возможности зарабатывать. Никто из нас не задумывался о том, как они добывают себе пропитание. Поначалу некоторые пытались проникнуть в столовую для персонала, что приводило в бешенство поваров. Сами сотрудники цирка в лучшем случае выпроваживали прихлебателей из-за стола, а в худшем могли и побить. Повара прикрепили табличку на входе в столовый шатер: «ТОЛЬКО для сотрудников цирка!»
В тот день полиция арестовала пятерых новообращенных и конфисковала старый школьный автобус, в котором они жили. За белыми занавесками в окнах автобуса скрывались горы картонных коробок с консервами, украденными у законопослушных жителей Хопкинса. Полиция держала нас в городе еще два-три дня, и только потом нам разрешили уехать.
Ал нанял еще двух поваров и нескольких разнорабочих им в помощь, купил еще один кухонный трейлер и выделил парочку старых шатров под столовые для приверженцев Арти. Папа буквально кипел от злости, и Арти тоже бесился, что ему приходится тратить деньги, чтобы кормить столько ртов. Норвал Сандерсон делал записи, коллекционировал вырезки и задавал вопросы.
