Городок Эрвилл на берегу Мексиканского залива. Влажная, безветренная духота. Комары тонут в складках у тебя на шее. Единственная городская достопримечательность – федеральная тюрьма. Давка у аттракционов, в шатрах артистов – толпы потных, вонючих, нервных южан. Когда стемнело, прохладней не стало.

Толстуха пришла на последнее, самое жаркое представление Арти. Молодая, с бесцветными волосами, так туго завитыми в кудряшки, что между ними проглядывали проплешины голой кожи, наводившие на мысли о лысеющей старости. Заливаясь слезами, она поднялась со своего места в пятом ряду и протянула сложенные в «замок» руки к аквариуму, где Арти вещал в подводный мегафон.

– Ты – милочка, – сказал Арти, и дрожь от «милочки» поднялась по ее жирными ногам, ударила в каждую задницу на трибунах. Толпа издала общий вздох. Толстуха разрыдалась в голос.

– Ты считаешь себя уродиной, душенька?

«Душенька» и «уродина» сотрясли трибуны, зрители затаили дыхание, и толстуха была не единственной, кто кивнул.

– Ты перепробовала все, что можно? – спросил сияющий дух в золотистом аквариуме. «Все, что можно» отозвалось дрожью в костях всех сидящих в шатре.

– Таблетки, уколы, гипноз, диеты, комплексы упражнений. Что ты только не делала! Потому что хочешь быть красивой?

Арти нагнетал напряжение, сокрушал волю зрителей.

– Ты думаешь, что будешь счастлива, если станешь красивой?

Арти выдержал паузу. Он был мастером пауз и интонаций. Я стояла в проходе, прислонившись к стальной подпорке трибун, и улыбалась. Хотя всю жизнь наблюдала, как Арти работает с залом.

– Считаешь, все тебя будут любить, если станешь красивой? Тебя будут любить и поэтому ты будешь счастлива? Ты уверена, что счастье – это когда тебя любят?

Его голос понизился на целую октаву. Звенящая дрожь обернулась нутряным стоном. Я ощущала его даже в стальных подпорках. Люди, сидевшие на скамьях, были, наверное, близки к оргазму.

– А несчастье, когда не любят? Если тебя не любят, значит, с тобой что-то не так. А если любят, значит, с тобой все в порядке. Бедная ты моя, бедная. Бедная зайка.

В зале было полно бедных заек. Они горько вздыхали, жалея себя. Из носа толстухи текли сопли. Она открыла рот и завыла, давясь слезами:

– Ууу-уу!

Теперь Арти был нежен и тих, как ночной поезд вдали:

– Тебе хочется знать, что с тобой все в порядке. Верить, что с тобой все в порядке.

Арти усмехнулся. Его усмешка могла бы сбить с ног носорога.

– Вот для чего тебе нужно, чтобы тебя любили!

Зрители потрясенно молчат. Арти берет их за горло и начинает наращивать темп:

– Давай скажем правду! Тебе не хочется прекращать жрать! Тебе нравится жрать! Тебе не хочется похудеть! Не хочется быть красивой! Не хочется, чтобы тебя любили! На самом деле, тебе хочется лишь одного: знать, что с тобой все в порядке! Вот тогда твое сердце будет спокойно! Будь у меня ноги, руки и волосы, как у всех остальных, думаешь, я был бы счастлив? Нет! Я не был бы счастлив! Я бы мучился, переживал, полюбит меня кто-нибудь или нет! Мне пришлось бы искать одобрения у других и смотреть на себя их глазами! А ты? Тебе никогда не стать фотомоделью! Но значит ли это, что нужно всю жизнь убиваться по этому поводу? Вот в чем вопрос: можешь ли ты быть счастлива, когда вокруг столько фильмов, и фотомоделей в рекламе, и одежды в витрине, и врачей, и прохожих, чьи взгляды скользят по тебе, и в них явно читается, что с тобой что-то не так? Нет. Ты не можешь быть счастлива. Потому что ты, бедная зайка, им веришь… Нет, девочка, я хочу, чтобы ты определилась. Хочу, чтобы ты сейчас посмотрела на меня и сказала, чего ты хочешь на самом деле!

Арти рассчитывал, что она будет и дальше рыдать, умываясь соплями, и он сможет продолжить. Как это происходило всегда. Но толстуха настолько привыкла лить слезы, что они не мешали ей говорить. Она открыла рот, и хотя я навсегда возненавидела ее за это, мне волей-неволей пришлось признать, что она просто высказала вслух то, о чем думал каждый в этой душной, пыхтящей толпе. Она выкрикнула:

– Я хочу быть такой же, как ты!

Арти замер. Его плавники не шевелились. Он медленно опускался на дно, пристально глядя в зрительный зал, лицо, вдавленное в черный раструб, почти прижималось к стеклянной стене. В зале кто-то рыдал. По трибунам пронесся шепот: «Да, да». Арти молчал. Слишком долго молчал. Может, ему плохо? Судорога? Что-то с сердцем? Я шагнула вперед, готовая бежать за сцену к лестнице, поднимавшейся к краю аквариума. Но тут Арти произнес:

– Да, ты этого хочешь.

Я услышала его дыхание, услышала шумный вдох Арти. Он умел контролировать дыхание и никогда прежде не допускал, чтобы его вдохи-выдохи попадали в микрофон.

– И я хочу для тебя того же.

Он не стал продолжать свою обычную речь. Сказал, что ему надо подумать, как вручить женщине этот дар. Велел, чтобы все, кто присутствует в зале, пришли к нему завтра – хотя знал, что придут лишь немногие, – и у него будет что им сказать.

Макгарк не знал, что делать со светом. Он включил мигающую радугу, из-за чего Арти сделался почти невидимым в рябящей воде. Наконец Арти сам нажал на выключатель и затемнил аквариум.

Публика потянулась к выходу, а я побежала за сцену. Арти уже выбрался на платформу и катался по расстеленному на ней полотенцу.

– Арти, что-то не так? – прошептала я, карабкаясь вверх по лестнице.

– Все так, – ответил он, улыбаясь. Его глаза сияли восторгом. – Сейчас я по-быстрому приму душ, и мне надо срочно увидеться с доктором Филлис.

Женщина, мечтавшая стать такой же, как Арти, вернулась на следующий день. Уборщики закончили подметать полы на трибунах и теперь рассыпали свежие опилки. Первое представление прошло, как обычно. До следующего – и последнего на сегодня – оставался час.

Я сидела в билетной будке у шатра близняшек, считала дневную выручку и перекладывала ее из ящичка под кассой в инкассаторскую сумку. Кто-то настойчиво постучал в окошко, закрытое картонкой с надписью: «Все билеты проданы».

– Все билеты проданы! – крикнула я, защелкнув замо́к на сумке.

– Там какая-то тетка в шатре Арти! – сообщил бригадир рабочих сцены. Он пожал плечами. Я забрала сумку и пошла вместе с ним к шатру Арти.

Она сидела в пятом ряду, там же, где вчера, но сейчас являлась единственной зрительницей в пустом зале. В шатре была удушающая духота. Рядом с женщиной стояла большая хозяйственная сумка. У самой женщины был такой вид, словно она сейчас хлопнется в обморок. Лицо красное, будто обваренное. Белки глаз отдают нездоровой желтизной, сетка лопнувших сосудов, как брызги крови. Голова точно взбитая подушка, в которой тонет крошечное личико. Руки и ноги торчат из платья, которое было бы великовато полузащитнику в американском футболе, а на ней смотрелось как дешевая обивка на пуфике. Она просто сидела, глядя на неосвещенный аквариум, и слушала журчание насоса, фильтровавшего воду.

Я поднялась к ней. Женщина увидела меня, испуганно съежилась и схватилась за свою сумку.

– Привет, – произнесла я.

Она настороженно кивнула и придвинула сумку ближе к себе. Она боялась, что ее прогонят. Я как раз и собиралась прогнать ее.

– Я здесь работаю. Чем могу вам помочь?

Я остановилась в конце ряда и не стала подходить ближе. Она пошевелила губами и заговорила тоненьким, пронзительным голоском:

– Я жду Водяного мальчика. Хотела купить билет, но в кассе никого нет. Когда касса откроется, я заплачу за билет.

Она смотрела на меня с опаской. Я была в синем платье с матросским воротничком, которое мне сшила Лил, и в темных очках с синими стеклами в тон платью. Кепку я не надела, и женщина долго рассматривала мою лысую голову.

– Я продам вам билет прямо сейчас, чтобы вы не беспокоились, – любезно предложила я.

Рулончик билетов лежал у меня в кармане, и мне надо было убедиться, что она не собиралась выхватить из сумки автоматический пистолет и изрешетить Арти пулями. Женщина достала из сумки кошелек.

– Вы вчера были на представлении? – спросила я.

– Он со мной говорил, – пролепетала она, отсчитывая монетки. – Сказал, чтобы я пришла снова. Он мне поможет.

Я присела рядом с ней и, пока она говорила, искоса поглядывала на красную сыпь от потницы на сгибах ее локтей и коленей и в складках многочисленных подбородков. Женщина объяснила, что оказалась в ужасной, безвыходной ситуации, и это заставило ее понять… Она сама из Уоррена, штат Айдахо, мама была школьной учительницей, но в прошлом году умерла. Она достала из сумки фотоальбом и показала мне фотографию толстой старухи.

– А что за ужасная ситуация? – спросила я.

Если окажется, что женщина задушила свою престарелую маму, то я побегу за охраной, и ее выведут отсюда под белы ручки с красной потницей.

– Это из-за мужчины, – промолвила женщина с напускной скромностью.

Я не смогла удержаться и покосилась на нее с подозрением. Она тут же расплакалась. Я взглянула на фотоальбом у нее на коленях, на обложку, разрисованную розовыми цветочками. Похоже, она была из тех женщин, кто пишет слово «ЛЮБОВЬ» у себя в дневнике большими фигурными буквами с завитушками и разрисовывает всю страницу сердечками. Ее звали Альма Уизерспун. Ей было двадцать два года, хотя с виду – все пятьдесят пять. Как я поняла, у нее был друг по переписке. Грабитель банков, осужденный на двадцать лет без права на досрочное освобождение. Она добыла его адрес около года назад. Он отбывал наказание в федеральной тюрьме в Эрвилле. Альма послала ему фотографию своей бывшей одноклассницы, первой школьной красавицы. Когда умерла мама, Альма переехала в Эрвилл, чтобы почаще передавать возлюбленному свежие булки и тортики.

– У нас любовь, – говорит она. Это звучит, как ЛЮБ[сердечко]ВЬ. – Он хочет на мне жениться! – стонет она. – И начальник тюрьмы разрешил! Я думала, все можно проделать по телефону, но начальник тюрьмы говорит, что мне надо присутствовать лично. Прийти к нему в кабинет, и… и Грегори увидит, какая я на самом деле!

В общем, ей нужно поговорить с Водяным мальчиком. В этом городе она никого не знает. Родных у нее не осталось, обратиться не к кому. Мне не нравится ее сыпь. А вдруг это заразно? Я даю ей билет и отодвигаюсь подальше.

– Представление скоро начнется. Можете подождать здесь. Вас никто не побеспокоит.

Я отнесла деньги в сейф и пошла помогать Арти готовиться к выступлению. Я разминала ему мышцы и рассказывала об Альме Уизерспун. Он лежал на массажном столе и кивал. Он все время улыбался. Его глаза горели странным огнем.

– Возможно, он был у нее не первым другом по переписке, кому она вешала лапшу о своей неземной красоте.

– Ни родных, ни друзей? – уточнил он.

– Она так говорит.

– Хорошо, – улыбнулся Арти, потянулся и выгнул спину под моими руками.

Я зазывала публику к близняшкам:

– Сиамские красавицы, соединенные в гармоничной извечности…

Мне очень нравилась эта «извечность»: слово, красивое само по себе, создавало певучую ритмику фразы, и я выговаривала его, словно играла на флейте, повышая голос на целую октаву. Публика шла охотно, большинство зрителей уже расселись внутри, последние человек двадцать стояли в очереди за билетами.

Мимо прошествовала Альма Уизерспун в компании двух рыжих, помогавших рассаживать публику в шатре Арти. Рядом с высокими стройными девушками Альма казалась еще уродливее и толще. Она шла вперевалочку, увешанная сумками и свертками, которые прижимала к своим обильно потеющим телесам в россыпи воспаленных пупырышек от потницы.

Альма Уизерспун не смогла бы сделать карьеру в цирке при всем желании. Ее веса не набралось бы и на одну ногу «Тысячестофунтового Джоко» или «Пышки-Пердиты», но ее полнота была явно нездоровой. При этом, по словам папы, он в жизни не видел таких гордецов, как Джоко и Пердита. Что касается Альмы… У дохлого опоссума, сбитого на дороге, и то больше гордости, чем у нее.

– Близнецы-музыканты! Чудо природы! – выкрикивала я, наблюдая, как рыжие помогают трясущейся Альме подняться по пандусу в душевой трейлер, припаркованный за павильоном «Игры на удачу».

Дверь душевой распахнулась. Альма испуганно дернула головой при виде накрахмаленной белой фигуры в дверном проеме. Доктор Филлис кивнула, отражение медицинской маски мелькнуло белым бликом в толстых стеклах очков. Рука в белой перчатке поднялась, подзывая. Альма Уизерспун шагнула в душевую.

– Болевой шок и опасность заражения полностью исключены. Методы юного Фортунато дают стопроцентный результат.

Доктор Филлис говорила, внимательно наблюдая за Арти: может, ее доводы все же заставят его передумать?

Арти смотрел сквозь окошко в двери лазарета, где на койке спала Альма Уизерспун, а Цыпа сидел рядом с ней на трехногом табурете. Цыпа был в белом халате, выданном доктором Филлис. Рукава халата пришлось закатать. Цыпа склонился над Альмой. Его взгляд нежно скользил по рыхлым складкам серой кожи на ее щеках и подбородках.

– Вы посмотрели таблицу, которую я вам дала? Процесс заживления идет в три раза быстрее нормы для ее возраста и комплекции. Артуро! Вы понимаете, что я говорю?

Резкий, звенящий голос доктора Филлис вонзался в уши, как хирургический скальпель. Арти, до этого полностью поглощенный зрелищем за окошком: бугром плоти под простыней и комом бледного теста вместо лица на подушке, – повернулся к докторше и спокойно произнес:

– Док, я знаю, что вы способны отрезать ей все и сразу. Понимаю, что это было бы продуктивнее. Но я хочу, чтобы у нее была возможность передумать и отказаться в любой момент.

Он повернулся обратно к окошку и расслабленно откинулся на спинку коляски. Он смотрел на женщину, спящую в палате за дверью. Его лицо было спокойным, умиротворенным. Вечно сжатые губы будто сделались мягче. Арти погрузился в некую сонную блаженную негу, почти безмятежную, почти пронизанную теплотой. Сейчас в лице Арти проглядывал Цыпа, и это было так странно, так непривычно. Арти был счастлив, по-настоящему счастлив. Я знала причину, но не могла ее уразуметь: Арти был счастлив из-за того, что какой-то занюханной Альме Уизерспун ампутировали все пальцы на ногах, а потом, когда эта Альма Уизерспун восстановилась после операции, она принялась умолять, чтобы ей отрезали ноги.

Доктор Филлис и Цыпа держали Альму в лазарете. Арти частенько наведывался туда и сидел в коляске у двери в палату, глядя в окошко на перебинтованное грузное тело на второй койке с конца.

Раз в неделю, утром в воскресенье, Арти разговаривал с ней по интеркому. Сквозь окошко в двери наблюдал за лицом Альмы, а его голос обрушивался на нее из динамиков. Она буквально тряслась от счастья при звуках этого голоса. Она называла Арти «Водяным человеком», не «мальчиком», и говорила, что чувствует себя хорошо и с нетерпением ждет, когда ей отрежут еще что-нибудь.

– Не могу передать, как я счастлива, что меня избавляют от этой ноши, пусть по кусочку за раз, пусть только по пальцу. Только когда освободишься от лишнего, понимаешь, какой это был тяжкий груз. О, Водяной человек, вы так добры к бедной Альме. Я благодарю небеса, благодарю благословенные звезды, что привели меня к вам… – И все в таком духе.

Она изливала слова пополам со слезами, подруга по переписке до мозга костей. Из раза в раз одно и то же. Когда же, когда ей отрежут стопы? А когда ампутируют кисти рук? Можно ли, по особому разрешению Его Водяного Величества, пропустить стопы и попросить доктора Филлис сразу отрезать ей ноги? Они так ее тяготят, ей не терпится стать такой же, как он.

Арти об этом не говорил, но я понимала, что ее речи много для него значат. Я была в полной растерянности. Почему он так радуется из-за какой-то дурацкой Альмы? Арти никогда не бывает таким счастливым после визитов своих скоротечных ночных подружек, во всяком случае, следующим утром, когда я приношу ему завтрак. Он стал работать еще упорнее, больше читать, его тошнило перед каждым выступлением, и часто он сам вызывал у себя рвоту. «Чтобы в голове прояснилось», – пояснял Арти. Каждое утро он проводил два-три часа в мастерской у Макгарка, они что-то планировали, обсуждали, экспериментировали со светом и звуком. Но никогда прежде я не видела, чтобы он улыбался так, как улыбался в тот период: мягкой, открытой улыбкой, без язвительной усмешки в глазах.

Альма начала проповедовать, когда мы прибыли в Мичиган. К тому времени у нее остались лишь половинки конечностей. Ноги были отрезаны по колено, руки – по локоть. Выглядела она лучше. Огромный живот никуда не делся, но она уже несколько месяцев сидела на вегетарианской витаминной диете, составленной доктором Филлис. Землистая кожа обрела хоть какой-то цвет, и число подбородков уменьшилось. Черты лица проступили заметнее, а тонкие жиденькие волосенки хоть и не сделались гуще, но уже не наводили на мысль о стремительном облысении. Альма повеселела, но ее жизнерадостность оказалась не менее раздражающей, чем былое жалобное нытье. Впрочем, разница все же имелась. Если плаксивая Альма вызывала гадливое отвращение, то веселая, довольная собой Альма была отвратительно гадкой.

– А с чего бы ей быть недовольной собой, этой ленивой колоде? – ворчала Лил. – Лежит, плюет в потолок, ее кормят с ложечки и всячески обихаживают. Когда моему Цыпе играть? Мальчику его возраста надо дурачиться и шалить, а не волноваться о том, хорошо ли этот пузырь кушает свою зеленую кашку, и не изводить себя страхом, что бедной тетеньке может быть чуточку больно! У всех остальных моих деток было время на игры, хотя они трудятся с малых лет.

С Альмой я не общалась. Насколько я помню, мы с ней не перемолвились ни словом после самого первого раза, в шатре Арти. Но я за ней наблюдала. К чести обеих надо сказать, что Альма до смерти боялась докторшу и не могла выдавить из себя ничего, кроме «да, мэм» или «нет, мэм», когда добрая Филлис находилась рядом. Цыпу Альма боготворила. Но он был ее обезболивающим, и я думала, что ее любовь к Цыпе стоила столько же, сколько любовь наркомана к наркотикам.

Проповеднический пыл Альмы вспыхнул и разгорелся в маленьких фабричных городках Мичигана. Перед началом представлений Арти рыжие выкатывали ее на сцену в инвалидной коляске и ставили рядом с аквариумом. Тонкий, писклявый голосок Альмы лился в крошечный микрофон, закрепленный в петлице ее белого халата, и прежде чем вывести звук в динамики, Макгарк слегка менял тембр.

– Меня зовут Альма Уизерспун, – говорила она, – я хочу рассказать вам о том, какое чудо со мной произошло…

Ее грудь клокотала мышиным писком, обрубки рук мелькали в белом свете прожекторов, в огромном зеленом аквариуме на темной сцене журчала вода. Как ни странно, это работало. Когда Арти врывался в аквариум в струе пузырьков, бьющей из дна, зрители были уже готовы открыться ему навстречу. В зале всегда находились те, чьи сердца отзывались на пылкие речи Альмы. Истуканы с остекленевшим взглядом. Котлы, кипевшие тайной болью. Они ждали так долго и наконец обрели путеводную нить.

Вот с чего все началось. Именно Альма Уизерспун, «подруга по переписке», основала культ поклонников Артуро, который впоследствии стал известен как артуризм, или артурианство.

Поначалу новообращенных было немного, но Альма взялась за дело с таким напором, апломбом и пылом, что мне хотелось ее прибить.

Перед Арти она преклонялась, угодничала и стелилась, мол, «я готова целовать землю, по которой тащились твои благословенные яйца». Но среди обращенных она царила как верховная жрица, пророчица, альфа-самка. Она создала концепцию «Артурее тебя», этакое состязание в благочестии во имя Артуро. Она отдавала приказы, поучала и наставляла. Рыжие, которым приходилось обслуживать ее и катать в инвалидной коляске – точной копии коляски Арти, ее ненавидели. Но очень скоро число «допущенных» выросло, и у Альмы появился свой собственный штат обслуги. Рыжие с облегчением вздохнули и вернулись к воздушным шарам, попкорну и продаже билетов.

Разумеется, всем командовал Арти. Хотя он не «ходил в народ» и появлялся на публике лишь во время своих представлений, он был в курсе всего. Скорее всего, Арти это все и придумал. Альма являлась лишь исполнительницей его воли. Он отдавал ей приказы по интеркому.

Она сидела в отведенном ей кабинете, с упоением щебетала в микрофон и почтительно выслушивала ответы. Ее методы передачи приказов нижестоящим инстанциям мало чем отличались от методов мелкотравчатого начальства, лопающегося от осознания собственной важности.

Альма обустроила артуризм по принципу передвижной клиники похудения для тучных монахинь. Хотя она сама «обрела» Арти на безвозмездной основе, всем, кто пришел следом за ней, приходилось выплачивать вступительный взнос, который Альма называла добровольным подношением. Как заметил Арти в частной беседе, они отдавали все, что было у них за душой, а если этого не хватало, их отправляли домой и рекомендовали проколоть уши или сделать обрезание и посмотреть, как это скажется на их дальнейшей судьбе.

Число поклонников Арти – или «допущенных», как называла их Альма и настойчиво требовала, чтобы их только так и называли, – росло с каждым днем. Они сопровождали наш караван на своих собственных машинах и трейлерах. Все начиналось с полдюжины человек, бродивших по лагерю с белыми бинтовыми повязками на руках или ногах с отрезанными пальцами, а потом вдруг оказалось, что за нами таскается целая толпа оголтелых приверженцев. Через три года за цирковым караваном тянулся хвост из посторонних автомобилей длиной в несколько сотен миль.

Папа нанял еще больше охранников и установил сигнализацию в нашем семейном фургоне и в фургоне Арти. Прежний шатер Арти уже не вмещал всех желающих, и папа купил ему новый, гигантский. Такого огромного циркового шатра никто из нас в жизни не видел. Я думала, что таких вообще не существует.

Доктор Филлис обзавелась новым операционным фургоном с собственным генератором электричества. Два больших трейлера отвели под лазарет для тех, кто восстанавливался после операций. Цыпа пропадал в лазарете с утра до вечера. Он похудел. Он засыпал прямо за ужином, за столом, чуть ли не каждый вечер.

– Когда он играет? – вопрошала Лил, растерянно глядя в пространство.

Папа поговорил с Арти, и тот передал его слова доктору Филлис. Она была недовольна, но теперь Цыпе выделили два часа в день: час после завтрака и час до ужина, – чтобы он играл и мама видела, как он играет. Утром Лил читала ему сказки. За час до ужина Цыпа возвращался в семейный фургон и послушно возил по полу игрушечные машинки, изображая голосом рев мотора, чтобы мама, готовившая еду, могла его слышать.

Установив иерархическую цепочку и подготовив себе помощников из двух дюжин неофитов, пока лишившихся только пальцев на руках или ногах, Альма снова легла под нож, чтобы ей отрезали левую руку уже по плечо. Лежа в реабилитационной палате на койке, отгороженной от остальных белыми ширмами, она часами мурлыкала что-то себе под нос. Ее голос стал слабым и ломким, и она больше не выступала с проповедями.

Замена Альме нашлась мгновенно. Несколько дюжин желающих наперебой предлагали свои услуги. Каждый хотел проповедовать на представлениях Арти, где собирались тысячи зрителей, готовых платить за право смотреть и внимать.

Я как раз проходила мимо нового операционного фургона доктора Филлис, когда она вышла наружу и сунула пластиковый пакет с дряблым обрубком последней руки Альмы Уизерспун в ящик со льдом, чтобы Хорст от нее избавился. Филлис отряхнула руки в неизменных белых перчатках и кивнула мне.

– Ну вот, все закончилось, – произнесла она сквозь маску. – Полтора года тянулось. А можно было управиться за три часа.

Вскоре Альма пропала. Когда я спросила о ней, Арти рассмеялся.

– Она ушла на покой, – сказал он. – Отправилась в дом ветеранов-артурианцев и теперь отдыхает от всех трудов.

Я подумала, он имеет в виду, что она умерла.