Любовь моя, подумал Томас, входя в комнату сестры. Там его встретил хаос и уничтоженная коллекция насекомых. В этом разрушающемся Доме Люсиль относилась к своим экспонатам как к драгоценностям, а он делал для нее игрушки. Она расставляла ловушки и сети, а он лечил раненых голубей.

Неужели я когда-то думал, что так и должно быть? спрашивал он себя. Как я не замечал, что мы превращаемся в монстров? Как я мог оправдать любовь к своей собственной сестре?

Боль.

Ужас.

Издевательства и жестокость. И вечное незнание, когда все это повторится сначала. Издевательства, совершенно непереносимые для ребенка, и нет никого, кто бы попытался их остановить. Никого, кроме Люсиль, страдавшей за них двоих. И это было все, что они могли сделать, для того, чтобы их желание исполнилось – Люсиль повторяла ему это множество раз. У нее было очень простое желание: чтобы шахта вновь заработала и чтобы Дом опять стал настоящим домом. Чтобы их состояние больше не разбазаривали, а их имя больше не чернили.

Она любила его наперекор логике и здравому смыслу и считала, что другие женщины относятся к нему точно так же. И это было правдой. И за это они платили своей смертью.

Люсиль в комнате не было, но банковские бумаги там были. Они были разбросаны по всему полу. Он обнаружил страницу с подписью Эдит, согласно которой все ее состояние, до последнего пенни, переходило к сэру Томасу Шарпу, его наследникам и тем, кому он захочет его передать.

Дрожащей рукой он положил нож на маленький столик и стал собирать эти бумаги. При этом он наклонился, согнув голову, как будто просил Вселенную принять его искупление. И бросил бумаги в огонь, как свой выкуп Року.

В камине уже была целая гора пепла. Было видно, что здесь сожгли множество бумаг, и Томас подумал: что бы это могло быть?

А когда понял, то челюсть у него отвалилась. Это была рукопись Эдит, и он мог предположить только то, что Люсиль сожгла ее из чистой злобы. Если взять первых трех женщин – Памелу, Маргарет и Энолу, то брат с сестрой не испытывали к ним никакой ненависти, наблюдая, как они пьют отравленный чай из чашки и постепенно умирают. Люсиль проверяла их почту, и им разрешалось посылать только письма, в которых содержались запросы на очередные денежные суммы. Ими никто не интересовался, по крайней мере, так казалось Томасу.

Какое счастье, что появился Алан Макмайкл, подумал Томас. Он молил бога, чтобы Алан выжил. Такой мужчина хорошо подойдет Эдит. Конечно, он, Томас, ее отпустит. Их женитьба была вполне законна с той точки зрения, что он не был двоеженцем, как думал Картер Кушинг. Не был просто потому, что убил Памелу Аптон. А развод в Англии был столь редким явлением, что они не стали сообщать о смерти Памелы, и поэтому в регистрационных книгах не было соответствующей отметки.

Свадьбу с Энолой они сыграли в Италии, а с Маргарет в Шотландии. Конечно, его вполне могут обвинить в инцесте, но, скорее всего, его жена освободится от него, став вдовой, потому что ему грозит виселица. Если же он может каким-то образом освободить ее от этого скандала, то приложит к этому все силы.

Из угла появилась тень, и на мгновение Томас подумал, что это один из тех призраков, которых видела Эдит. Но это была Люсиль, его собственный черный фантом, с покрытым кровью корсажем. Глаза Томаса расширились от шока.

– Какого черта ты здесь делаешь? – потребовала Люсиль ответа.

Кровь продолжала течь. Томас протянул руку в ее направлении.

– Люсиль, ты ранена.

Она наставила на него нож. На него! Ее глаза бегали, но челюсти были твердо сжаты. Он знал это ее выражение лица и что оно означало. Оно означало, что сестра готова и будет убивать. Но его?

– Стой на месте. Ты что, сжег бумаги?

– Она будет жить, – в третий раз возразил сестре Томас. – Ты ее не тронешь.

Рот Люсиль приоткрылся, и она выставила перед собой нож. Ее взгляд прошил Томаса насквозь, как будто это был не взгляд, а раскаленное лезвие.

– Ты что, смеешь мне приказывать?

– Мы можем уехать, Люсиль. Навсегда покинуть Аллердейл Холл. – И наконец-то освободиться от этого проклятия…

– Уехать? – эхом повторила она за ним, как будто не поняла значение слова «уехать». Он бы тоже его не понял, если бы Эдит не разбудила что-то в его сердце. Она дала ему надежду. Томас чувствовал, что смотрит на мир другими глазами. Сейчас он, покачиваясь, в ужасе смотрел на свою партнершу по смертным грехам, сбитый с толку и трепещущий.

Они смогут заслужить Искупление. Сейчас они стоят на краю бездны, и впервые в жизни Томасу пришло в голову, что они в состоянии воспарить над Багровым пиком. Крылья нужны не только бабочкам и ночным мертвым головам. У горгулий они тоже имеются.

– Да, – ответил он сестре. – Ты только подумай. У нас осталось достаточно денег. Мы можем начать новую жизнь.

– Где? – Люсиль была потрясена. – Куда мы можем уехать? – Она слушала брата. И, может быть, даже верила ему. Она рассматривала варианты, при которых он может оказаться прав, и они действительно смогут начать новую жизнь.

– Да куда угодно. Главное оставить это все позади.

– Куда угодно, – повторила Люсиль, как будто пробовала эти слова на вкус. Казалось, что она изучает эту перспективу на ощупь, как слепая. Стоящая рядом с ним на краю смертельно опасной скалы.

Томас почувствовал облегчение. Они спасены. У них есть надежда.

– Пусть имя Шарпов умрет вместе с этими шахтами. Пусть этот Дом провалится сквозь землю. Мы столько лет пытались сохранить эти гниющие стены и не дать им развалиться. Мы будем свободны, Люсиль! Свободны от всего этого кошмара. И мы сможем быть все вместе…

– Все?

Только сейчас Томас понял смысл своих слов. И что сказал он именно то, чего говорить не следовало, и сказал это в самый неподходящий момент.

– Ты ее любишь? – агония, исказившая лицо сестры, пронзила его сердце. Он вспомнил все те разы, когда ее били тростью или хлыстом, а она смотрела на него и слезы ручьями текли у нее по щекам – любя его, она брала на себя всю тяжесть наказания. Сейчас на ее лице было больше боли, чем во все те разы, вместе взятые. Томас не хотел делать сестре больно. Но для того, чтобы освободить ее и дать ей шанс, ему приходилось быть жестоким. Это было прямо противоположно той мягкотелости, в которой его обвинял Картер Кушинг, и Томас знал, что сможет быть жестоким.

А кроме того, ради Эдит и ради спасения Алана Макмайкла ему необходимо как-то успокоить ее ярость. Множество мучений, которые Люсиль перенесла от рук их собственных родителей, приучили ее к боли и страданиям. Кровь на ее платье еще не гарантировала, что она остановится и не сделает того, что решила. А это, в свою очередь, означало выполнение их изначального плана до конца.

И убийство Эдит.

Они заговорили практически одновременно.

– Этот день должен был когда-нибудь наступить, – начал Томас.

А она еще раз спросила, перекрывая его слова, как будто произносила нечто, что потом уже никогда нельзя будет взять назад:

– Ты любишь ее? Скажи мне, любишь?

– Люсиль, мы мертвы уже много лет. Ты и я в этом ужасном месте… Наши имена преданы анафеме. Мы с тобой призраки.

Люсиль смертельно побледнела. От потери крови, шока и от того, что не может поверить своим ушам?

– Ты любишь ее больше, чем меня?

– Но она живая. Она – сама жизнь, Люсиль. И ты ее не остановишь.

Ее дыхание прервалось. У Томаса было ощущение, что он только что столкнул ее с вершины и теперь она падает.

– Ты обещал мне – мы обещали друг другу – что не влюбишься – что мы не влюбимся – ни в кого другого…

Она летела к своей смерти.

– Да, но это случилось, – нанес он последний, смертельный, удар.

#

Наблюдатель застонал, выдыхая яд в голову и сердце последней из Шарпов. Потому что брат больше не был Шарпом – он отказался от своего имени, наследия и… проклятия.

Поэтому Дом всю свою любовь отдал его сестре-убийце, той, которая будет поклоняться Злу и служить ему до конца дней своих. И которая, не колеблясь, заполнит его холлы и стены призраками убиенных. И Дом стал нашептывать ей: Сделай, сделай же это…

С диким криком она ударила своего брата в грудь ножом. Он попытался отобрать у нее оружие, но она как сумасшедшая наносила удары по пальцам и рукам. Глина проступала сквозь половицы, а красные призраки рыдали пурпурными слезами в клетках, куда их загнали преступления Шарпов – решетки клеток опустились – теперь уже навсегда. Теперь они никогда не станут свободнее, чем куклы в мезонине, и их будут заводить снова, и снова, и снова.

– Значит, все так и закончится?! – кричала его сестра в приступе сильнейшей душевной боли. – Ты ее любишь? Ты любишь ее?

– Возненавидь его!!! – гоготал Дом.

#

Томас посмотрел на свой живот и на кровь, хлынувшую из него, он издал тихий звук – чуть слышный вздох, полный удивления:

– О, Люсиль…

Она ударила его еще раз, как будто хотела доказать, что твердо решила убить его. Женщина рыдала от боли и ярости.

Боль была настолько сильной, что все тело Томаса онемело. Такого он не заслужил. Да, он сделал больно… и ей, и себе. Всем им. И тем не менее он все же попытался остановить сестру – потому что он должен спасти и ее, и Эдит, и врача.

– Нет. Нет! Прошу тебя. Я не могу… – его слова затихли. Я не могу – главный лозунг всей его жизни. Я не могу… – и ей приходилось все брать на себя. Он сам сделал ее такой.

Это выражение у нее на лице. Оно что, будет последним, что он увидит в своей жизни? Томас знал, что сейчас самым важным для Люсиль было заставить его замолчать, сделать так, чтобы он прекратил смотреть на нее. Все его тело болело – онемение куда-то прошло, и теперь он полностью ощущал боль от ударов ножом, ногами и руками, которые она ему наносила. Боль накрыла его с головой. Он бултыхался в емкости с красной глиной, и мучения затягивали его все глубже и глубже, прямо в багровый ад.

С криком Люсиль нанесла последний удар – она попала ему в щеку, и нож вошел по самую рукоять. Это Томас успел почувствовать, и, спотыкаясь, отступил от сестры. Он сделал несколько шагов вперед, вырвал нож, хотя от этого стало еще больнее, и без сил опустился в кресло. В глазах у него быстро темнело.

Где-то глубоко-глубоко внутри он услышал колыбельную, которую она пела ему многие годы. Ему вспомнился их ребенок: несчастное больное существо, рожденное в результате извращенного чувства. То, как Энола укачивала малыша. И горькие слезы Люсиль.

Но она не может потерять своего второго ребенка – его самого.

А потом далекая мелодия превратилась в вальс Шопена, под который они танцевали с Эдит. И появилась свеча, пламя которой колебалось, но так никогда и не погасло.

Ох, Люсиль, Люсиль.

– Я… Со мной все будет хорошо, – пообещал он ей. – Или… Я… Те вещи, которые мы делали… – Он взглянул на сестру, и на секунду ему показалось, что он увидел солнце. Но это была только иллюзия: мертвые головы кружились вокруг головы Люсиль, и, глядя ей в глаза, Томас понял, что перед глазами у него все темнеет. Что же он теперь сможет сделать для Эдит? Как он сможет спасти ее? Он же должен это сделать. Иначе он не сможет жить дальше.

– Сестра, ты убила меня, – пробормотал он.

А потом впереди вспыхнул белый свет, и в нем…