Узел в груди Алана затянулся еще больше, когда грузчики погрузили еще одну коробку на платформу, запряженную лошадью, которая стояла перед особняком Кушингов. Книги, инструменты, даже обожаемая детская библиотека Эдит – все выставлялось на аукцион. Казалось, что она хочет уничтожить все следы своего пребывания в Буффало. Конечно, ей пришлось пережить здесь нелегкие времена – ужасные смерти обоих родителей, – а его надежды на то, что они когда-нибудь будут вместе, теперь окончательно рассыпались в прах. Но ведь были же у них, как у старых друзей и конфидентов, и хорошиемоменты. Разве он может вот так легко выбросить их из головы. Он никогда и ни за что их не забудет.

Алан подошел к коробкам с ее книгами и покачал головой. Потом взял лист бумаги и написал расписку на значительную сумму. На втором листе он написал: ПРОДАНО ДОКТОРУ АЛАНУ МАКМАЙКЛУ. НЕ ГРУЗИТЬ. Когда-нибудь Эдит пожалеет, что позволила избавиться от этих книг. Бог даст, у нее будут собственные дети. Он вполне мог представить ее в детской Аллердейл Холла – она должна быть совершенно очаровательной матерью – читающей волшебные сказки девочке-непоседе и мечтательному мальчику.

Всем сердцем он хотел бы, чтобы это были его дети, но, как говорит его собственная мать: если бы, да кабы, во рту росли бобы….

Мистер Фергюсон, адвокат семьи Кушингов, смотрел на молодого человека с мрачным интересом. Заметив надпись «ПРОДАНО», он одобрительно кивнул. То, что этот человек занимался распродажей вещей, было совершенно естественно. Он же выполнил последнюю волю покойного. По ней единственной наследницей всего, и совсем не малого, состояния становилась Эдит Кушинг. Алан предложил ему свою помощь с вещами Кушингов – благодаря своей долгой и близкой связи с семьей он мог помочь с составлением каталога и оценкой.

– Я значительную часть своего детства провел в этом доме, – сказал Алан, поворачиваясь к юристу. – В те времена наши семьи были очень близки.

Фергюсон вздохнул. У него тоже было тяжело на сердце.

– Очень жаль. Избавляться от всего этого… И так быстро. Так неожиданно.

– Слишком быстро, вам не кажется? – спросил Алан, наклонив голову.

Но Фергюсон всегда был осмотрительным юристом, поэтому его ответ был нейтральным:

– Все зависит от того, как на это посмотреть.

Алан подошел к письменному столу Кушинга и стал перекладывать бумаги в коробку. Неожиданно он наткнулся на чековую книжку хозяина дома.

На корешке он увидел, что самый последний чек, который Кушинг выписал перед смертью, был выписан на имя Томаса Шарпа, баронета. Чек был на очень значительную сумму. С дрожью в руках молодой человек проверил число: 11 октября.

Накануне смерти Кушинга.

Или накануне его убийства, подумал Алан, и в его голову закралось ужасное подозрение.

Извинившись перед Фегюсоном, он оставил дом Кушингов и направился прямо в клуб, к которому принадлежал умерший. Попасть в раздевалку было делом несложным – Алан лично знал секретаря клуба, поэтому смог обследовать место смерти. Разбитая раковина была заменена на новую. Он осмотрел сначала ее, а потом пол под ней, пытаясь понять, каким образом простое падение могло вызвать такие тяжелые травмы. Даже если бы отец Эдит упал на пол с высоты своего немалого роста и ударился бы о раковину, то угол повреждений был бы совсем другим. Алан попытался объяснить это дознавателю, но тот был оскорблен его вмешательством и занял оборонительную позицию. А заставить человека, занимающего оборонительную позицию, прислушаться к доводам разума чрезвычайно сложно.

Я должен был постараться заставить Эдит выслушать меня, корил Алан сам себя. А я не захотел на нее давить. Шарп совсем заморочил ей голову… и захватил ее сердце. В своем горе она была такой беззащитной. На кладбище она дрожала под рукой Шарпа – больше похожая на бабочку, приколотую иголкой, чем на осиротевшую женщину, находящуюся под защитой возлюбленного.

Как же плохо, подумал Алан. Как все плохо.

В унынии он вышел из клуба.

#

Пианино.

Звуки колыбельной.

В эти короткие моменты между сном и бодрствованием Эдит показалось, что она находится в своей детской и ее красавица мама играет, чтобы успокоить свое неугомонное дитя. Спи, моя радость, усни….

А потом она открыла глаза и увидела голову Томаса на подушке рядом с ней. Ее первым желанием было разбудить мужа и рассказать ему о том, что произошло… Но произошло ли это на самом деле? Он отмахнулся от ее настойчивого рассказа о женщине в лифте. Что же он скажет, когда она расскажет ему о бесформенном, покрытом кровью существе, которое появилось из пола второго этажа? У нее нет никаких доказательств… Но она может продемонстрировать ему чемодан в шахте с глиной.

Правда, он, наверное, уже знает о нем. А что по поводу этих звуков в резервуаре?

Опять-таки, у нее нет никаких доказательств.

Может быть, мне все это приснилось. А может быть, я схожу с ума. А может быть, у нее лихорадка? Эдит пощупала себе лоб – кожа была липкой. Она действительно не очень хорошо себя чувствует. Понятно, что Люсиль не была рождена поваром и что на еде Шарпы пытаются сэкономить каждый пенни. Может быть, продукты испортились? Хотя Шарпы чувствовали себя прекрасно.

Я тоже Шарп. Леди Шарп.

Тогда, может быть, она слишком много выпила? Они открыли две бутылки, чтобы отпраздновать свою свадьбу, а потом еще коньяк… Эдит редко пила спиртное – ее отец был в этом вопросе консерватором, и она, как хозяйка дома, следовала его примеру.

Томас мирно спал, и ей не хотелось беспокоить его всеми этими странностями. Прочитав ее роман, он признался, что книга напугала его, а ведь она, как автор произведения, тоже могла попасть под влияние своей книги. И сейчас, в свете раннего утра, Эдит начала сомневаться. За всеми этими событиями она так и не отослала рукопись в Атлантик Мантли и теперь радовалась этому. Ведь история еще совсем не закончилась.

Она длиннее, чем я могла себе представить, твердо сказала она себе самой. Недостаток сна, нервы, тени в комнатах – она не могла в действительности видеть то, что ей показалось. А как же ужас..? Как же эти звуки в резервуаре..?

Пианино продолжало играть. В окна проникал яркий свет, и по стенам прыгали солнечные зайчики, которые напоминали об утре, проведенном в сладкой дреме. Сейчас должно быть уже за полдень. В животе у нее забурчало, Эдит почувствовала голод и решила вставать. Набросив халат, она вышла из комнаты. Щенок остался в спальне вместе с Томасом.

Двигаясь по наитию, она спустилась вниз, где, наконец, наткнулась на громадную комнату, заполненную книгами и стеклянными витринами. В центре ее, за старым роялем, сидела Люсиль. Со стен смотрели портреты маслом. Под гербом Шарпов, расположенным над камином, была видна надпись:

– Я подниму глаза мои на холмы, – перевела Люсиль, не прекращая играть.

– Прошу прощения, – извинилась Эдит. – Я вам помешала. Я…

– Совсем наоборот, – ответила Люсиль. – Это я, должно быть, разбудила вас своей игрой.

– Спала я сегодня очень мало, – потирая виски, призналась Эдит. – Я….

– Неужели? – переспросила Люсиль. – Почему?

Эдит решила ничего не рассказывать о произошедшем и Люсиль тоже – если то, что она видела, было в действительности….

Поток мыслей захватил девушку. И все они свидетельствовали о ее неуемном воображении. На лбу и верхней губе Эдит появились капельки пота.

Люсиль терпеливо ждала ответа.

– Я все еще измучена, – такое объяснение выглядело довольно глупо. Измученный человек засыпает мгновенно, разве не так? Эдит постаралась сменить тему. – Эта мелодия, что вы играли – что это было?

– Старинная колыбельная, – ответила Люсиль. – Когда-то я пела ее Томасу, когда мы были детьми.

Эта тема показалась Эдит гораздо интереснее.

– Могу себе представить, какими вы тогда были… Вы занимались куклами, а Томас – своими изобретениями.

Приподняв подбородок, Люсиль опустила веки. На лице у нее появилось отсутствующее выражение.

– Когда мы были детьми, нам не разрешалось приходить сюда. Мы были практически заперты в детской. В мезонине, – было видно, что сейчас она находится именно там и видит вещи, недоступные Эдит. Женщина поняла, что Люсиль надежно хранит эти драгоценные воспоминания и не хочет ими делиться. А ведь Эдит представляла, как вместе с Люсиль они будут смеяться над приключениями шаловливого мальчика Томаса, укрепляя этим семейные узы. Но пока Люсиль охраняла свои воспоминания так же твердо, как и ключи от Дома, и Эдит чувствовала себя исключенной из их внутреннего круга.

– Этот рояль мать привезла из Лейпцига, – продолжила Люсиль. – Иногда она на нем играла. Мы слышали игру в детской. – Женщина с трудом сглотнула. – Так мы узнавали, что она вернулась домой.

Как это печально звучит. Разве мать не должна бросаться к своим детям с широко раскрытыми объятьями? А может быть, музицирование было тайным способом, которым она сообщала о своем возвращении, чем-то вроде тайного сигнала? Игра ее собственной мамы тоже была сигналом: не бойся, я с тобой.

В этот момент Эдит ощутила теплоту по отношению к Люсиль. Конечно, она будет считать Томаса своей собственностью. Для Люсиль отойти в сторону, должно быть, было трудно. Эдит подумала, что ждет от нее слишком многого и слишком быстро.

Люсиль показала ей большой портрет неулыбчивой пожилой женщины с истонченной кожей, обтягивающей кости узкого, напоминающего череп лица. У нее были самые холодные глаза, которые Эдит доводилось видеть в своей жизни, а губы были вытянуты в упрямую, злую полоску. Казалось, что Люсиль покачнулась, когда они разглядывали этот портрет, но сумела взять себя в руки.

– Моя мать, – пояснила она.

Эдит испытала шок. Женщина походила скорее на бабку или тетку – старую деву. Томас рассказал ей, что их мать умерла, когда ему было около двенадцати, то есть почти столько же, сколько было Эдит, когда умерла ее мама.

А ее мама была молодой и красивой.

Пока не пришла черная холера. Я знаю, как она выглядит теперь. Я ее видела. И прошлой ночью я тоже кое-что видела.

Ну вот. Она это сказала. Согласилась с этим. И опустила завесу на свое приключение.

– Он выглядит… – начала Эдит и замолчала, не зная, что сказать.

– Ужасно? – с горечью подсказала ей Люсиль. – Да. У портрета идеальное сходство с натурой.

Эдит подошла к портрету и прочитала на маленькой бронзовой табличке, прикрепленной к раме: Леди Беатрис Шарп. Потом она заметила громадное рубиновое кольцо на безымянном пальце ее иссохшей левой руки. Это было обручальное кольцо, которое Томас преподнес ей. Оно и сейчас украшало руку Эдит. Женщина посмотрела на него. Да. Кольца абсолютно идентичны. Почему-то это выбило ее из колеи.

– Томас хотел снять этот портрет. Но я была против, – пояснила Люсиль. – Мне хочется верить, что она наблюдает за нами с небес. И я не хочу, чтобы она хоть что-то пропустила.

Это что, такая шутка? Люсиль улыбнулась портрету так, как будто между ней и женщиной ужасного вида была какая-то общая тайна.

– Мне кажется, что это будет моя любимая комната во всем доме, – сказала Эдит потому, что это была правда, и потому, что она хотела сменить тему разговора.

– Моя тоже, – Люсиль быстро улыбнулась, и эта улыбка была теплее, чем та, которой она одарила портрет своей матери. – Я прочитала здесь все книги. Особенно по энтомологии.

– Насекомые… – вставила Эдит.

– Да, насекомые. Жан Анри Фабр. В насекомых нет ничего случайного. Они делают только то, что необходимо для того, чтобы выжить. И я этим восхищаюсь. Даже их красота и изящество всего лишь способы обеспечить продолжение рода.

Только не начинай про то, как сони поедают бабочек, мысленно взмолилась Эдит.

– Большинство книг выбирала моя мать. Их привозили издалека. Сама она не очень любила путешествовать. Поэтому мир должен был приходить к ней в гости.

Томас ни о чем подобном не говорил, правда, он всегда был очень сдержан в обсуждении своих родителей. Раньше Эдит думала, что он не хотел касаться этого деликатного вопроса слишком скоро после смерти ее отца. Англичане вообще более скрытны, чем американцы. В разговоре с ними никогда нельзя забывать о вторых смыслах. Но Эдит ничего не имела против этого. Она весь день могла слушать, как говорит Томас. Может быть, в дальнейшем она найдет другие, не такие нескромные способы ознакомиться с Домом. Если бы только ей удалось разговорить его на темы призраков, легенд и истории самого Дома… Кто здесь умер, как… и почему? Размышляя над этим вопросом, она прочитала несколько десятков, или даже сотен, названий книг, стоявших в шкафах, и вспомнила, что точно так же поступила в кабинете Алана. Она уже несколько раз собиралась написать своему старому другу, но почему-то это казалось ей не очень удобным. Сейчас она уже твердо понимала, что он тоже лелеял мысли о женитьбе и был соперником ее мужа в борьбе за ее благоволение. Эдит казалось, что с таким человеком переписываться просто неудобно, невзирая на то, какое место он занимал в ее прошлой жизни. Это казалось ей предательством по отношению к мужу.

И, тем не менее, ей хотелось бы, чтобы этикет не был столь строг в этом отношении….

– «Оратория пилигрима», – прочитала она на корешке одного из томов.

– Звучит довольно целомудренно, не так ли? – Люсиль спрятала улыбку. Она помолчала, чтобы усилить драматический эффект от того, что собиралась показать. – Вы когда-нибудь слышали об иллюстрациях на передних срезах книг?

Эдит отрицательно покачала головой, и тогда Люсиль достала книгу.

– Это изображения, которые спрятаны на переднем обрезе книги, которые кажутся бессистемными штрихами, пока страницы не повернуты вот таким образом….

Она взяла книгу так, что страницы выгнулись веером, и на форзаце появилась очаровательная картинка японской пары в in flagrante delicto – занимающейся любовью друг с другом. Эдит оторопела.

– О Боже! И что же, все книги… все книги, которые приобретала мать Томаса?

– Уверена, что теперь вас это не шокирует, – сказала Люсиль. – Теперь, когда вы с Томасом….

Эдит покачала головой. Она начинала ощущать свою близость с Люсиль. Хорошо, что в доме есть женщина, с которой можно поговорить.

– Нет, нет. Он так уважительно относится к моему трауру. Мы даже плыли в разных каютах.

Ей показалось, что Люсиль этому обрадовалась. Или изумилась.

– Как мило с его стороны, – протянула она. – Ну что же, милочка, со временем все встанет на свои места.

Если она сказала правду, то Эдит это успокоило.

Эти слова станут моей колыбельной, подумала девушка и улыбнулась Люсиль. Она еще раз обернулась на портрет леди Шарп и порадовалась, что женщина такого страшного вида не дожила до того, чтобы стать ее свекровью.