Ночью поступила команда на отход. Траншею быстро заняла гвардейская часть. Молодые, здоровые как на подбор ребята несли пулемёты и противотанковые ружья. Тут же деловито устраивались в ячейках. Раскладывали снаряжение. Заносили в блиндажи ящики с гранатами и патронами. И по коротким вопросам, и по тому, как они обживались в окопах, в одно мгновение будто срастаясь с землёй, её нарочитым рельефам, чувствовалось, что на передовой они не впервой.

Штрафники, покидая обжитые углы траншеи, за минувшие дни и ночи ставшей родней родной, с уважением и завистью посматривали на свою смену и поговаривали:

– Свежая часть.

– Эти продержатся.

– Автоматы-то, гляди вон, все новёхонькие! А винтовок и не видать.

– У них, должно, и харч другой.

– Что, белый хлеб едят?

– Ну, белый не белый, а приварок гвардейский получают и наркомовские каждый день.

– Неужто каждый? За что ж такая милость?

– Положено. Гвардия!

– Ну-ну, посмотрим, как они тут…

– Где командир взвода? – послышалось из глубины траншеи. – Взводный где, братцы?

– Здесь взводный.

– Тише там! А ну не орать!

К Воронцову подошёл лейтенант примерно его лет, подал руку и представился:

– Лейтенант Скворцов. Мне поручено принять у вас участок обороны.

– Принимай, лейтенант. – Воронцов закинул за спину свой ППШ. Сумку с запасными дисками и снайперскую винтовку бойцы уже унесли в обоз.

Они пошли по траншее. Воронцов вкратце рассказал о том, как ведёт себя противник, чего стоит опасаться, на что обратить внимание, где немецкие минные поля, где свои, где расположены пулемёты противника и куда, на какие запасные, их расчёты откочёвывают в случае опасности.

– У тебя, я вижу, станкач крупнокалиберный.

– ДШК. Сила! Только вчера получили. Со склада. Новенький. – За нейтральной полосой взлетела ракета, и глаза лейтенанта Скворцова блеснули.

– Я бы установил его под танком. Там мои ребята хороший окоп оборудовали. С боковой землянкой, как положено. «Максим» там у меня стоял.

– Ладно, подумаю, – снова деловито ответил гвардеец, что-то помечая в блокноте.

– И вот ещё что. С той стороны снайпер бьёт. Прячется, скорее всего, в развалинах водонапорной башни. Днём она хорошо видна. Расположена на нейтральной полосе, сразу за их колючкой. Пробирается он туда рано утром, ещё затемно. Стреляет по флангам. Огонь ведёт по всему, что движется. Разрывными пулями. Так что раненых нет. Но точно засечь мы его так и не смогли. У тебя пулемёт мощный. На рассвете дай пару очередей по водокачке. Смахнёшь его вместе с кирпичами.

– Ладно, подумаю.

Когда расставались, Воронцов протянул лейтенанту руку и спросил:

– Ты какое училище окончил? Не Подольское?

– Нет, Ташкентское пехотное, ускоренный выпуск. А ты подольский?

– Подольский. Выпуск сорок первого года.

– Так вас, говорят, всех… Там ещё, под Москвой…

– Не всех. Как видишь, не всех.

– Ты тоже там был?

– Был. Мёд-пиво пил… Ладно, Скворцов, желаю тебе и твоим гвардейцам удачи.

В это время из тыльного хода сообщения в сторону штабного блиндажа прошла группа офицеров. Два старших лейтенанта и капитан. Лицо одного из старших лейтенантов показалось Воронцову знакомым. Тот тоже оглянулся. На мгновение взгляды их встретились.

– Начальство? – кивнул им вслед Воронцов.

– Да. Ротный, комбат и начальник штаба батальона.

– Старший лейтенант, который впереди шёл, ваш ротный?

– Да, гвардии старший лейтенант Крупенников.

– Он раньше не в Тридцать третьей воевал?

– Не знаю. Я в роту недавно прибыл.

…Всю ночь рота шла ускоренным маршем. Кончался один просёлок, они поворачивали на другой и шли, шли, шли. На восток, в тыл. Ни курить, ни разговаривать не разрешалось. Только гул стоптанных ботинок последнего срока годности по выбитой до пыльной мучки дороге. Время от времени бойцы прикладывались к фляжкам, делали по нескольку экономных глотков и снова торопливо прятали фляжки, чтобы не попросил сосед. Марш, тем более в тыл, – не окоп перед боем, где солдат не пожалеет для товарища последнего, тут о себе заботься сам. Сколько ещё топать, неизвестно, а то, что ни у колодца, ни у реки их больше не остановят – это точно. Погонят до места.

Миновали поле, втянулись в лес. В лесу глаза, привыкшие к темноте, сразу ухватили длинные вереницы повозок, а в глубине на расчищенных полянах и глубоких просеках ряды танков со вздёрнутыми стволами орудий. Танкисты таскали срубленные берёзки, маскировали свои боевые машины. Стучали лопаты и ломы. Глубже в лесу ухали, с треском ломая сучья и подрост, падающие деревья. Что за части и что за подготовка, непонятно.

По лесу двигались около часа. Лес большой. Много войск в себя вобрал. Снова вышли на простор. Тут тоже везде шли земляные работы.

На опушке окапывался дивизион гвардейских миномётов. Трёхосные ЗИСы с зачехлёнными рамами пусковых установок один за другим заезжали по пологим аппарелям в глубокие копани и замирали там. Взрёвывали моторы, скрипели натужно тормоза, слышались команды и бестолковая брань, а то простое солдатское: «И-р-раз-два! Братцы, взяли!»

– Видал, сколько техники понагнали? – Нелюбин восхищённо оглядывался по сторонам. Взводный-2 догнал голову колонны, чтобы узнать у ротного, далеко ли ещё идти. Но ротный двигался где-то в середине порядков.

– Да, Кондратий Герасимович, скоро начнётся…

– Вот только зачем тогда нас отводят?

– Как думаешь, далеко нам ещё идти?

– Маневр.

– Не знаю. Солодовников, я думаю, тоже не знает. Скоро рассвет. Остановимся. Так что уже недолго.

– Только большое начальство будет знать, что да куда. А наше дело – двигай туда, куда приказано.

– Это да.

– Народу-то сколько! Эх, если ударит!..

– А ты что взвод бросил? Солодовников увидит, вспомнит тебе все твои грехи.

– Э, Сашок, мои грехи всегда при мне, – засмеялся Нелюбин. – Я что к тебе пришёл. Радостью поделиться. Думал, потерпеть до утра, а сил нет терпеть. Сказать кому-то надо. А кто у меня в роте первый друг и боевой товарищ? Да Сашка Воронцов! – По всему было видно, что Нелюбин сильно возбуждён, что его распирает какая-то радость.

– Тихо ты. Бойцы вон оглядываются.

– Авдей мой отыскался, – зашептал Кондратий Герасимович. – Авдей! Сын! Вчера вечером, когда вы с Иванком ушли, старшина письмо мне принёс. От Авдея письмо!

– Жив-здоров?

– Воюет! Гвардии старший лейтенант! Командир взвода танков «Клим Ворошилов». Я ж тебе говорил, что он у меня танкист! – Голос у Нелюбина дрожал от волнения.

– Как же он тебя разыскал?

– А так. Моя сестра, Сима, старшая, Авдеева тётка родная, в Москве живёт. На фабрике конфетной работает. Ещё девкой туда уехала. Справку из колхоза выхватила и – только юбка мотанулась! Комнату фабричную имеет. Замужем. Мужик её тоже на фронте. И вот я ей, в мае ещё, письмо отписал. А точно адреса не знал! Так, наобум-лазаря письмо пошло: фабрика имени товарища Бабаева, Санкиной Серафиме Гавриловне… И что ты думаешь? Дошло! Отыскала моя солдатская весточка Серафиму Гавриловну, сестрицу мою родимую. Началась у нас переписка. А тут и Авдей ей письмо прислал. Тоже, видать, затосковал по родне. Нелюбичи-то под немцем. Некому ему больше писать. Переправила ему Сима мою полевую почту, и вот – письмо пришло! И, чует моё сердце, Авдей где-то тут, рядом с нами. Может, там, в лесу его часть стоит.

– Там «тридцатьчетвёрки» стояли.

– Это видели мы только «тридцатьчетвёрки». Тут, сприходу, у дороги. А что там, в лесу? Там весь лес гудел. Деревья валили, думаешь, зачем?

Послышался топот подкованных копыт.

– Ротный скачет.

Нелюбин сразу втянул голову в плечи, посмотрел по сторонам, словно ища подходящего укрытия.

– Нелюбин! – окликнул его ротный вполголоса. – Почему вне взвода? Какой приказ был?

– Вас искал, товарищ капитан.

Навстречу вышла колонна. Артиллерийская часть. Не меньше полка. Потянулись попарно запряженные четвёрки лошадей с молчаливыми ездовыми на передках и зачехлёнными орудиями. По приземистой осанке орудий и длинным стволам было понятно, что за часть встретилась марширующей в тыл роте. Кони брели понуро, видать, издалека их гнали сюда, и усталые ездовые то и дело раздражённо, с матюжиной, пускали в ход кнуты. Противотанковые орудия тяжёлые, калибр не меньше ста. Такие любую броню возьмут с дистанции километр-полтора.

Капитан Солодовников тоже засмотрелся на проходивших. Рота приняла вправо. Шли по краю клеверного поля. Поле дымилось под низкими мохнатыми звёздами сизоватым туманом росы и вдали, казалось, поднималось и сливалось с небом, с такой же неподвижной пылью звёзд. Ничто не нарушало этого согласия неба и земли, внезапно открывшегося перед людьми, принуждёнными в этот заполуночный час сойтись здесь по прихоти войны на встречных путях. Они видели одно и то же, и шедшие на восток, и ехавшие на запад, – покрытое зрелой росой клеверное поле, сомкнувшееся с горизонтом, и усыпанное звёздами небо, сходившиеся на какой-то незримой черте в единое пространство, похожее на судьбу каждого идущего и едущего посреди этого пространства. Каждому вдруг вспомнилось, что он человек между небом и землёй, что он един и одинок, между жизнью и смертью, между пулей, которая вот-вот вылетит из нацеленного на него ствола, а быть может, уже летит, и семьёй, которая тоже где-то, за теми росами и звёздами, вдали.

– Господи, тихо-то как в мире! – вырвалось невольное из груди взводного-2 и он, освободив от автоматного ремня правую руку, забыв и о ротном, и о том, где он и кто он, украдкой перекрестился.

Артиллерийская колонна всё шла и шла, занимая дорогу и поднимая лёгкую пахучую пыль, которая тут же оседала, поглощалась росой и пространством.

Конь ротного шёл рядом.

– Товарищ капитан, – сказал Воронцов, – у Кондратия Герасимовича сын нашёлся. Командиром взвода тяжёлых танков воюет. Где-то рядом с нами. Может, поддерживать нас будет.

Ротный сразу ничего не ответил. Его тоже переполняли чувства. Но служба требовала от них одного – исполнения своего долга. От солдата – солдатского. От сержанта – сержантского. От лейтенанта – лейтенантского. От командира роты… Командир роты отвечал за всю роту.

Капитан Солодовников опёрся о луку седла, нагнулся поближе к шедшим рядом с его конём лейтенантам и сказал одному из них, а может, и двоим сразу:

– Эх, Воронцов, Воронцов… И что ты за человек такой? Вроде строевой офицер, училище окончил. А весь устав, всю его железную волю, в любой момент готов на прозу жизни перевести. Сейчас, ухвати тебя за душу, надо всю волю и все вольности в кулак сжать и одному подчинить. Мы всё же не простое войско. Рота прорыва! А значит, что? Это значит, что не последние мы у бога сукины сыны!

Капитан Солодовников любил своих взводных. А этих двоих, с кем воевал с самой Зайцевой горы, особенно.

– Товарищ капитан, долго ещё чапать? Ноги уже дороги не чуют! – спросил ротного пожилой штрафник, шедший впереди и немного отставший от своей шеренги.

– Это ты, Мальцев? – окликнул его Солодовников.

– Я, товарищ капитан.

– А вон, Мальцев, наш привал, уже виднеется. – И капитан Солодовников указал плетью на восток, где зарделась первой своей радостью ранняя июльская заря, отделяя узкой полосой границу неба и земли и разрушая ту мимолётную сказку, которую они минуту назад наблюдали и которую несли теперь в своих глазах и душах, надеясь сохранить её надолго. – Вот дойдём дотуда и – привал.

Все, слышавшие слова ротного, сдержанно засмеялись. Все поняли, что и он не знает, не ведает конечного пункта их следования, но что изнурительный, во всю ночь, марш всё же закончится на рассвете. И не потому, что они действительно к тому времени достигнут некоего намеченного рубежа, а потому, что на рассвете их марш может легко засечь воздушная разведка противника. Всё в их жизни сейчас подчинялось законам войны. И каждый шаг, каждое действие имело право быть тогда, когда оно вписывалось не только в уставные нормы, но и в жёсткие рамки обстоятельств и отвечало целесообразности планов верховного командования и выверенным расчётам нижестоящих штабов. Солдат же как последняя ступень в военной иерархии обязан молча и терпеливо утверждать эти планы и расчёты своими натруженными ногами, а также действиями в бою. Где-то там, наверху, все эти марши пеших, конных и механизированных колонн, которые здесь, на самих дорогах, казались хаотичными, сосредоточения техники в лесах, земляные работы по линии север – юг, конечно же, были понятны и представляли собой часть той сложной и многоступенчатой системы планирования любого наступления, любой операции вообще. Солдат же, взвод и даже рота зачастую имеют информацию лишь о ближайших задачах. Вначале: переместиться туда-то. Потом: занять такой-то рубеж фронтом туда-то и при появлении противника вести огонь, имея такие-то и такие-то ориентиры. Но и Солодовников, и взводные, и другие офицеры штрафной роты, и сами штрафники знали, что в любом случае задачей их особого подразделения будет не стояние в обороне, тем более, во втором эшелоне, что этот их внезапный ночной марш вовсе не означает отвод в ближайший тыл, а, возможно, если взглянуть на оперативные карты, всего лишь незначительное перемещение вдоль фронта. Нет, их судьба стоять на самом передке.

Ротный тронул коня и поскакал к дороге, к артиллеристам. Там тоже стояли трое верховых, видать, командиры. К ним и направился капитан Солодовников.

Когда взводные остались одни, Нелюбин спросил:

– Что это Иванок вчерась нахохленный такой вернулся?

– Немца я ему не дал стрельнуть. – Воронцов махнул рукой назад, поправил ремень автомата. – Там, возле родника. Мы только позицию заняли, начали наблюдение, а с той стороны – немец. С фляжками на весь свой колхоз. Иванок, понятное дело, сразу за винтовку…

– Беда с ним. Злой стал. Спичку не подноси…

– Отомстить ему хочется. И не просто отомстить, а – мстить, мстить и мстить. Всё в нём от этой мести свербит и чешется.

– Ну да, в газетах же пишут: убей немца… Вот он его всюду и ищет.

– Злой. Слов не понимает. Раньше слушался.

– Сам с воробья, а сердце с кошку. Сестра в неволе. По ней он убивается. Только сердцем копья не переломишь. – И, чтобы прикончить трудный разговор, Нелюбин крякнул: – Эх, ёктыть, как покурить охота! Ажно скулы стягивает. И скоро ж мы, правда что, придём?

Приказ остановиться поступил неожиданно, как почти и всё на фронте. Ещё и рассветать не начало и звёзды не потускнели, когда ротный показался из березняка, где тоже гремели ломы и шаркали по сухой плотной земле лопаты, поднял руку перед направляющим первым взводом, и негромко сказал, зная, что дальше его команду мгновенно передадут в хвост ротной колонны:

– Всё, ребята, пришли. Правее принять! Рассредоточиться на опушке. Командиры взводов – ко мне.

В редеющую темень, в глубину взводных колонн, растянувшихся вдоль дороги, тут же унеслось:

– Правее принять!

– Правее!..

– Взводных!..

Рядом с капитаном Солодовниковым стоял офицер из оперативного отдела штаба дивизии. Его Воронцов видел несколько раз в полку. Был он и в землянке, в тот памятный для Воронцова день, когда полковник Колчин зачитывал приказ о присвоении ему, Саньке Воронцову, первого офицерского звания.

– Приказ на ближайшие девять часов. Дальнейшие распоряжения получите после полудня. – Оператор рубил короткие, отчётливые фразы. Похоже было на то, что такой же приказ он отдавал в эту ночь уже не первому подразделению. – Ваша рота занимает рубеж обороны по обрезу поля. Позади вас дивизион ПТО. Дивизион расположен уступами. Пулемёты расположить соответственно. Окопаться и ждать. Время вам на всё про всё – два часа. Через час прибудут тыловики. Доставят сухой паёк. Но к сухпаю до особого распоряжения не притрагиваться. Кормить людей из полевых кухонь. После завтрака – два часа на отдых. Далее сразу же приступить к земляным работам. Траншею в полный профиль закончить к полудню. Плотность большая, успеете вполне. Команды отдавать вполголоса. Курить только в окопах. Пока ячейки не отрыты, никакого курения. Приступайте немедленно.

Трассировка будущей траншеи была уже сделана. Из примятой травы торчали берёзовые колышки с затёсами, на которых, если нагнуться, виднелись надписи химическим карандашом: «1 взв», «2 взв»…

Воронцов тут же развёл своих бойцов по отделениям. Отыскал колышки с трассировкой для отделения ПТР и пулемётчиков. Миномётному расчёту приказал окапываться прямо в линии траншеи, расширив свой окоп немного в тыл.

– В оборону ставят.

– Ну и дела, братва!

– Дела как сажа бела. Видать, тут такая оборона намечается, что похуже наступления…

– Нет, ребята, оборона есть оборона.

– Хуже атаки, что может быть? Только смерть.

– А ты в окружении бывал?

– Кто там побывал, тот об этом помалкивает.

– Неужто и правда – в оборону?

– Лейтенанта бы спросить…

– Лейтенант не больше нашего знает.

В голосах штрафников слышалась зыбкая надежда, в которую и хотелось бы поверить, да только не случалось пока такого на фронте, чтобы штрафную роту ставили в оборону. В оборону и маршевую можно поставить.

Протяжённость фронта, занятого взводом, не превышала ста метров. Такая плотность удивила бойцов и обрадовала – меньше копать! Чтобы не толкаться попусту, Воронцов одно отделение тут же отправил в лес. В лесу, позади роты, устраивались артиллеристы. Прибыли они, как видно, ещё вечером. Расчёты успели закопать свои «сорокапятки». Теперь сводили березняк, валили деревья, расчищали секторы. Воронцов обратил внимание на то, что все орудия в противотанковых расчётах были новые, улучшенной конструкции, с удлинёнными стволами, с приземистыми наклонными щитами.

Артиллеристы – народ ушлый. Тут же припрягли пехоту, увидев, что те появились с пилами и топорами, явно озабоченные, где бы найти подходящий материал для перекрытий и укрепления траншеи и ходов сообщения. Отвели им делянку, предупредив между прочим, что пеньки нужно оставлять покороче, чтобы издали нельзя было понять, что лес здесь сведён.

– Поживей, поживей, – торопил Воронцов бойцов. – А то сейчас набегут из других взводов, за жердями придётся за полкилометра ходить.

Воронцов расчехлил свою лопату и принялся отбрасывать землю. Рядом работал миномётный расчёт Сороковетова. Левее, в глубине, шагах в тридцати от траншеи, окапывался расчёт «максима». Барышев, Грачевский и Усов бегом таскали куски дёрна, вырезанные ровными прямоугольниками, тут же выкладывали ими бруствер. Получалось так, как он и приказывал: надёжно, ладно, а главное, такой бруствер хорошо маскировал окопы.

Штрафники работали молча. Азартно хакали, рубя берёзовые коренья, выгребали песчаную землю касками, прихлопывали отвалы, формируя бруствер. Отрыли ячейки и тут же начали соединять их сплошным ходом сообщения. Земляные работы не угнетали штрафников. Наоборот, привыкшие к тому, что воевать им приходилось в основном в поле и уповать лишь на случайную воронку или рытвину, они теперь охотно закапывались в землю. Ячейки обрезали по всем правилам и благодарили судьбу за то, что ближайший бой, видимо, примут здесь, в обороне. Хотя старики, пережившие уже не один переменный состав, мало в это верили. Но помалкивали, словно боялись спугнуть возможное: готовится что-то небывалое и непонятное, так что, может, и правда самое страшное время удастся пережить в окопах.

Когда рассвело, южнее, за полем и лесом, загремело, завыло. Спустя полчаса туда на большой высоте прошли несколько косяков бомбардировщиков. Их сопровождали истребители. Старшина уже доставил горячую кашу, и штрафники, поотделённо, взвод за взводом, наполнили свои котелки густой наваристой кашей, хорошенько заправленной американской тушёнкой. Чуть погодя самолёты потянули назад. Они возвращались тем же маршрутом, но летели теперь не так организованно. Некоторые отстали и, опасаясь истребителей, тянули низко над землёй.

– Сейчас, если налетят, трёпки им дадут…

– Тут уже наша территория.

– Небо фронтом не делится. Там, брат, везде передовая.

– Растянулись… Это – плохо.

– Вот, помню, в сорок первом под Барановичами…

Народ во взводе, как и во всей роте, подобрался разный. Некоторые ещё и пороху не нюхали и немцев видели только издали, да и то одни каски над бруствером. Другие уже успели повоевать и повидать всякого. Человек десять воевали с сорок первого. Самые опытные солдаты, расчётливые в любом деле, они и в обороне отличались своей основательностью и сноровкой. Ничего им не надо подсказывать. Если приказано закапываться в полный профиль, то ячейка будет отрыта ни мельче ни глубже, а до подбородка. Гранат не боялись. Ни своих, ни чужих. Неисправности оружия во время боя у них, как правило, не возникало. Винтовки всегда вычищены, смазаны. А если и случалась какая заминка, тут же, без лишней суеты и паники, быстро её устраняли и продолжали вести бой.

Численко, стоявший рядом, толкнул наводчика Емельянова:

– А ну-ка, передай по цепи: по окопам! Не хрен пялиться! Трофейные сигареты оттуда не посыплются!

Взвод тут же притих в траншее. Штрафники крутили головами, пытаясь понять, почему поступили такая команда. Некоторые торопливо проверяли оружие. Но бывалые солдаты уже поняли, что сейчас будет и чего следует опасаться.

Основной косяк бомбардировщиков уже скрылся за лесом. Летели они на большой высоте. Следом, выныривая из-за деревьев и ревя моторами, тянули отставшие. Это были бомбардировщики дальнего действия Ил-4. Они поблёскивали решётчатыми плексигласовыми носами, медленно проносили над позициями штрафников и артиллеристов свои мощные тела, только что освобождённые от тяжкого многотонного груза.

– Скоростёнка-то вроде слабая, – рассуждали бойцы.

– Не разогнался ишшо…

– Сколько ж ему для разгона надо?

– Ты, Филат, на своём комбайне быстрее, видать, ездил?

– Быстрее! – отозвался Филат.

И бойцы засмеялись.

– Зубоскалы. Подбитый он, вот и тянет кой-как.

– Не дымит. Значит, не горит.

– Мало что не дымит…

В небо посматривали с тревогой. И не напрасно.

– А вот и они.

– Летят, сволочи…

Четыре точки появились над полем. Летели они с запада, быстро сближаясь с вереницей растянувшихся бомбардировщиков. Немного правее появились ещё две. Все они держались одного маршрута и цель у них, по всему видать, была одна.

По ту сторону дороги, на опушке, стояла замаскированная зенитная установка. Там послышались отрывистые команды. Зенитчики тут же разбросали маскировку и развернули стволы в сторону приближающихся самолётов.

– Где ж наши?

– Что ж наших-то нет?

– Как всегда, без прикрытия…

– Да, это – как пехоте без артиллерийской поддержки с танками драться.

Бортовые пулемёты «илов» открыли огонь ещё издали, пытаясь держать истребителей на расстоянии, расстроить их атаку на исходных. Но четвёрка «мессершмиттов», сделав маневр, распалась на пары. Одна тут же кинулась на крайний Ил. Другая на зенитную установку. Истребители действовали уверенно и даже нагло, как на своей территории. Горючее, видать, заканчивалось. Добыча ускользала. Наступил час последней атаки.

– Филат! Стреляй! – заматерились в траншее, торопя бронебойщика Полозова.

Филат тем временем взгромоздил своё ружьё на жердину, перекинутую поперёк траншеи, и тщательно выцеливал один из самолётов пары, которая атаковала ближний Ил.

– Ванька! Ты что, сук-кин сын! А ещё второй номер! – зло закричал Филат, не отрывая щеки от ружейного приклада. – Стань сзади! Подопри! Намертво!

Щуплый боец тут же выскочил из ячейки и обхватил Филата сзади за пояс, упершись в днище траншеи. Выстрелы ПТРС Полозова слились с длинной, неторопливой очередью зенитки. Пять гильз, обмётанных сизой пороховой гарью, со звоном вылетели на бруствер, закувыркались по дну траншеи. Очередь Филата оказалась такой интенсивной, а отдача настолько сильной, что оба бронебоя после пятого выстрела повалились в окоп.

– Я ж сказал тебе, чучело, – держи! – ругал своего второго номера Филат. – Сейчас бы взводный уже представление писал на реабилитацию. Где она теперь, наша реабилитация? Улетела! Эх ты…

– Да я ж держал! – прорвало наконец и терпеливого второго номера. – Стрелял бы лучше, тогда и не улетела бы наша справка об освобождении.

На опушке редко хлопала зенитка. Несколько мелких бомб, почти одновременно, с большим недолётом разорвались возле неё. Истребители сделали вираж и снова выстроились для атаки. Ни огонь зенитки, ни стрельба бронебойщиков не причинили им вреда. Похоже, «мессершмитты» решили дать здесь решительный бой, и для того, чтобы обезопасить себя от огня с земли, решили сразу разделаться с зениткой. Две другие пары тем временем атаковали Ил-4. Бомбардировщик огрызался длинными очередями. Летел он медленно. Видимо, действительно был повреждён. Экипаж тянул в поисках подходящей площадки для вынужденной посадки. А может, если повезет, дотянуть до родного аэродрома. «Мессершмитты» крутились вокруг него, как волки вокруг раненого и выбившегося из сил лося. То и дело от них в сторону бомбардировщика вытягивались трассы, хлестали по корпусу и плоскостям. Но вот четвёрка «мессершмиттов» отскочила от бомбардировщика и начала набирать высоту, на ходу перестраиваясь. К ним потянула и пара, выполнявшая противозенитный маневр.

Только теперь наблюдавшие с земли заметили ещё одну шестёрку истребителей. Шли они со стороны солнца и, пользуясь преимуществом высоты, мгновенно атаковали.

– Ванька, заряжай!

– Хватит, Филат, а то по своим попадём. – Второй номер стоял на коленях с тяжёлой обоймой в руках, держась за открытую коробку магазина. – По немцам ты промазал, а по своим врежешь точно. Тогда нам с тобой ещё по «трёхе» штрафной накинут. Или – на полную катушку.

– Заряжай, говорю!

– Отставить, Полозов, – сказал Воронцов.

Бомбардировщик, оставляя за собой тонкую ветвящуюся струйку дыма, ушёл за верхушки берёз, потянул дальше. Бойцы провожали его хмурыми взглядами: недалеко ему лететь, да и прыгать с парашютами с такой высоты дело безнадёжное. А вверху клубком крутились «мессершмитты» и «лавочкины».

Зенитка тоже замолчала. От неё в лес понесли то ли убитого, то ли раненого зенитчика.

Дорожка крупнокалиберных пуль пробежала в трёх метрах от свежего бруствера траншеи. Бойцы тут же сжались в своих ячейках. Некоторые торопливо надевали каски. Одни материли лётчиков, другие смеялись, третьи лихорадочно подкапывали боковые ниши, выбрасывая под ноги влажный песок. Но были и такие, кто курил, поглядывая в небо и наслаждаясь минутой отдыха от надоевшего рытья земли и нудных разговоров соседей, особенно тех, кто считал, что в штрафную попал ни за что, по ошибке.

Воронцов достал бинокль.

– Ну что там, лейтенант? – спросил сержант Численко. – Чья берёт?

Трассы вспыхивали и, не находя цели, уходили в сторону. Моторы надсадно взрёвывали, будто преодолевая гору, и в какое-то мгновение исчезали в гуле и грохоте боя.

Ещё три Ила тяжело протащили над полем и лесом свои тела и исчезли за берёзами. А истребители всё кувыркались под самым солнцем, швырялись огнём. Ещё несколько раз пули молотили сухую землю, и люди внизу прижимались к стенкам свежих ячеек. Они стискивали зубы и молили бога, чтобы очередь пронесло мимо, потому что окоп, это, казалось бы, надёжное, годное для укрытия ото всех напастей сооружение, от пуль, летящих с неба, не защищал.

Развязка наступила так же неожиданно и быстро, как и начался бой. Один из истребителей, не удерживая траекторию, вдруг вывалился из круга и начал терять высоту. Наконец он выбросил сизый шлейф, который быстро менял цвет, становясь бурым и густым.

– Ну, кто там? Лейтенант?

– Кресты! Немец! – закричали сразу несколько бойцов.

– Наши ганса завалили!

Зенитчики тоже махали руками.

В какой-то миг от падающего самолёта, который уже срывался в стремительный штопор, отделилась, сверкнула на солнце длинная белая паутина.

– Лейтенант! Смотри! Парашют!

– К нам сносит!

Подбежал ротный, указал рукой в ту сторону, куда смотрели все. На фоне ослепительной голубизны неба парашют виднелся отчётливо.

– Воронцов, бери отделение и дуй за ним. Лётчика надо найти.

Воронцов ещё раз взглянул в небо, где распадался рычащий моторами и пулемётами клубок. Самолёты разошлись, снова выстроились парами. Одни ушли на северо-запад, другие на северо-восток.

…Пуля ударилась в стальной шлем стрелка, сидевшего на уступе артиллерийского окопа, и взмыла вверх. На шлеме она оставила всего лишь отметину. Однако артиллерист кувырком полетел на дно окопа и некоторое время лежал там, раскинув руки и бессмысленным взглядом глядя в небо, будто стараясь вобрать в себя всю его синь, запомнить его вечный свет. А пуля, отрекошетив, уже неслась высоко над землёй. Сверху она видела, что все дороги на многие километры вокруг пусты. Русские хитры. С наступлением дня они прекращают всякое движение. Их колонны, сворачивая с большаков и просёлков, тут же растворяются в лесах. И там, под покровом деревьев, продолжают свою работу. Отрывают траншеи на заранее размеченных участках, закапывают орудия и реактивные установки. Маскируют танки и самоходки. И всё это на десятки километров в глубину от линии фронта. Такой глубокой и мощной обороны здесь, на Восточном фронте, ещё никогда не строили. Ни русские, ни немцы. Такие приготовления наводили на мысль о подготовке к сражению решающего характера.